Но эти же песни привели к ЧП – чрезвычайному происшествию. На четвертый или пятый день во время дневной прогулки заключенные девчонки стали лепить что-то из снега во дворе монастыря. Дежурная надзирательница решила, что лепят, как обычно, какую-нибудь снежную бабу, и ушла в тепло, в контору. Но через десять минут громкая песня и хохот часовых на вышках заставили Емельянову и всех надзирательниц выглянуть в окно. Там вокруг огромного, вылепленного из снега мужского члена происходили танцы – девчонки орали выученную вчера американскую песенку и дергались под этот ритм, как в диско. Некоторые сгоряча сбросили на снег форменную тюремную одежду и плясали полуголыми, дразня торчащих на вышках часовых своими дергающимися грудками и задницами.
В связи с этим «тлетворным влиянием буржуазной культуры» полковник Емельянова запретила Вирджинии разучивать с заключенными американские и английские песни…
Так шли дни. Вирджиния освоилась и обжилась в колонии и со страхом ожидала, когда закончится отпущенный ей срок – две недели. Возвращаться обратно в тюремную камеру к взрослым уголовницам, к «Василию»? Нет! Но и согласиться сотрудничать с КГБ, работать на КГБ… Впрочем, она понимала, что, конечно же, сдастся и согласится – о, конечно же, не ради себя, не от страха перед «Василием», уговаривала она себя, а ради ребенка…
Но пока она терзала себя колебаниями и страхами, там, наверху КГБ, где решалась ее судьба, уже давно не сомневались в ее решении и, как гроссмейстеры, смотрели дальше, на несколько ходов вперед. Поэтому 12 декабря днем Вирджинию вызвала из цеха полковник Емельянова, и уже через десять минут Вирджиния снова была в «воронке», под охраной караульных солдат, а еще через час – перед дверью именно той камеры № 147 московской пересыльной тюрьмы на Красной Пресне, откуда ее две недели назад унесли без сознания и изнасилованную.
Увидев эту дверь, Вирджиния забилась в истерике.
– Нет! Нет! – кричала она в руках тюремной надзирательницы, схватившей ее за локти. – Я хочу видеть следователя, я хочу сказать, что я согласна…
Пинком под зад надзирательница втолкнула ее в камеру, и гулко, с хрипом лязгнул засов на двери у нее за спиной.
Влажная, спертая вонь снова ударила в лицо. В клейкой этой вони Вирджиния опять задохнулась, и тут же увидела, как в разом наступившей в камере тишине спускается к ней с верхней полки улыбающаяся «Василий».
– Любушка ты моя, – приговаривала она. – Американочка, мечта моя ненаглядная…
Грязные, толстые руки протянулись к Вирджинии, похотливое лицо, толстые усатые губы и зловонно пахнущий рот приблизились к ее губам для нежного поцелуя. И, не помня себя, Вирджиния что есть силы вцепилась в это лицо огрубевшими на работе руками и грязными ногтями.
…Через час, избитая и окровавленная, с синяками на всем теле, с разбитой губой и затекшим глазом, Вирджиния оказалась в тюремной медчасти и как избавление от мук и от шока приняла маску общего наркоза, которую наложил ей на лицо дежурный врач.
20
А на Ленинском проспекте, в чисто убранной трехкомнатной квартире генерала Юрышева, на празднично сервированном цветами, коньяком и советским шампанским столе стоял нетронутый десерт. Утром Галина решила, что, помирившись в ресторане, они приедут с Юрышевым домой, и здесь его встретят цветы, десерт, любимый коньяк «Арарат» и прежний уют семейного очага. Но вместо ресторана они поехали на Новодевичье кладбище, там она подвела Юрышева к могиле сына, и он долго стоял возле этой могилы. Молчаливо и скорбно он смотрел на занесенную снегом могилу, на какой-то мусор, который валялся возле нее. Это было еще одним укором и еще одной пыткой для Галины – ведь за все это время она ни разу не была здесь, и никто не убирал могилу сына. И теперь, спохватившись, она поспешно бросилась собирать эти грязные, смерзшиеся обрывки газет, какую-то консервную банку, бутылку. Но взгляд Юрышева остановил ее, и она вдруг одним движением, прямо с этим мусором в руках, рухнула перед мужем на колени в глубокий смерзшийся снег.
– Ну убей меня! Убей!
В вечерних зимних морозных сумерках она почти не видела его лица. Он молча повернулся и пошел к выходу с кладбища, к машине. Она поднялась с коленей и поплелась за ним. Кладбищенский сторож уже закрывал ворота и выгонял двух нищенок. Обе нищенки протянули к Ставинскому руки за подаянием, эти руки были в рваных перчатках. Ставинский сунул руку в карман и, не глядя, подал им не то рубль, не то пятерку.
– За раба Божьего Виктора…
– Помолимся, родимый, от души помолимся… – обрадованно запричитали ему в спину старухи и тут же с разгоревшейся надеждой посмотрели на приближающуюся к ним Галину, Выронив из рук мусор и бутылку, она поспешно открыла сумочку и отдала им все, что у нее было, – почти пятьдесят рублей.
– За кого? За кого молиться, милая? – испуганно спросили старухи.
– За грешницу Галину… – плача сказала она и прошла мимо, наклонив вперед голову и пряча полные слез глаза.
Старухи что-то говорили ей вслед, одна из них подняла со снега оброненную Галей бутылку – тоже можно сдать в магазин, двенадцать копеек дадут за бутылку.
Сидя в машине, Ставинский открыл Галине левую, у водительского места дверцу. Она села в машину и спросила, не глядя на мужа:
– Куда?
– Домой… – произнес он.
И теперь они были дома, в пустой, чисто убранной квартире, с цветами, коньяком, шампанским и тортом на праздничном столе. Низкий торшер неярко освещал комнату, скрывая квадратное пятно на обоях – место портрета сына. Галина стояла у темного окна, нервно и устало курила.
Ставинский подошел к столу, налил коньяк не в рюмку, а в фужер – половину фужера. Эта женщина была его самым опасным экзаменатором, но то, что он знал о ней, давало ему власть над ее душой. И эту власть нужно продлить как можно дольше, и, значит, нельзя допускать близости, нужно отложить эту близость, отсрочить. С коньяком в руке он подошел к Галине, стал у нее за спиной, протянул ей через плечо фужер.
Она повернула к нему заплаканное лицо. Он увидел, что она готова опять упасть на колени, плакать и просить прошения, но он сказал хрипло:
– Выпей. Выпей и дай мне время…
– Хорошо. Конечно. Спасибо, Сережа… – Она взяла фужер и смотрела на мужа такими благодарными глазами, что Ставинский не выдержал – круто повернулся и ушел в спальню. Там он открыл комод, нашел постельное белье и понес его в комнату погибшего сына Юрышева Виктора.
Галя увидела, что ему неудобно нести белье одной рукой, и метнулась помочь:
– Ты будешь спать в Витиной комнате?
Он кивнул.
– Хорошо, я постелю тебе, – сказала она покорно. Позже, закрыв дверь этой комнаты, Ставинский разделся и лег в постель. Он слышал, как Галя нервно ходила в гостиной, потом шумела водой в ванной. Сквозь тонкую дверную щель пробивалась узкая полоска света, и Ставинский все не мог дождаться, когда она выключит свет и ляжет спать. И не заметил, как уснул – от всех перипетий этого дня он уснул быстрей, чем сам ожидал от себя. Он проснулся среди ночи – через час или через полтора – от чьего-то прикосновения к правой, в иммобилизационной гипсовой повязке руке.
Галя – пьяная, голая, с уже почти пустой бутылкой коньяка в левой руке – сидела над ним и правой рукой гладила гипс этой повязки.
Увидев, что он проснулся, она всхлипнула и, держа руку на гипсе лангета, сказала негромко:
– Это все из-за меня! Из-за меня! Господи, что ты сделал с собой из-за меня!… Стерва я, сволочь!
Вот, думал Ставинский, вот тебе прекрасная русская женщина, о которых ты мечтал в Портланде, штат Орегон. Сейчас она пьяна, ты можешь переспать с ней со всеми прелестями русского и французского секса – она и не заметит спьяну, что это не ее бывший муж. Но зато потом, в следующий раз…
– Галя, – сказал он хрипло, и эта хрипота получилась сама собой, как у плохого актера, который не может отделаться в жизни от другого театрального штампа своей роли. – Галя, иди, пожалуйста, спать… Все будет хорошо. Но – потом, после… И – не в этой комнате…
Она чуть отшатнулась, как от удара хлыстом. «Сволочь, – подумал про себя Ставинский, – какая же я сволочь!…»
21
Назавтра, 13 декабря, в Вашингтоне, на столе у начальника русского отдела CIA Даниела Дж. Купера вмеcте с сообщением о том, что в Польше введено военное положение, лежало короткое шифрованное донесение московского агента – закройщика из ателье по пошиву одежды для генералитета Советской Армии. В этом донесении закройщик сообщил, что в числе других шинелей и мундиров в ателье сшили и отправили в армейский госпиталь № 214/67 генеральский мундир и шинель для зятя маршала Опаркова генерал-майора Сергея Ивановича Юрышева.
Часть четвертая
Часть четвертая
Avenue of the Americas
1
Еще до того, как открыть глаза, Вирджиния ощутила явно нетюремную свежесть простыни и несуконную ворсистость одеяла. Избитое тело еще ныло остатками синяков и ссадин, но чистая, теплая, уютная постель будто сама снимала эту ноющую боль. Куда же ее привезли – в другую, не тюремную больницу? Но больницей не пахнет – нет этого специфического запаха карболки и лекарств. Воздух свеж, и подушка под головой не соломенная, как в тюрьме или в лагере для несовершеннолетних преступниц, а замечательная пуховая подушка, от которой совершенно не хочется отрывать головы.
Не двигаться! Не открывать глаз и не шевелиться, чтобы не выдать, что ты уже пришла в себя и проснулась! Хотя бы еще пять минуток урвать у очередной встречи с этой проклятой Россией, КГБ, тюремными надзирателями. Господи, какие свежие простыни, пододеяльник, наволочка!… Свернуться бы калачиком, как когда-то в детстве на маминой постели…
Боясь всего: неожиданного удара, пытки, очередного изнасилования, – Вирджиния медленно приоткрыла глаза. Комната, в которой она лежала, была небольшой, темной, только с улицы сквозь широкое окно проникали цветные блики. Вирджиния медленно, не веря своим глазам, стала подниматься на кровати – окно было без решетки! А рядом с кроватью, на полу, на мягком ворсистом ковре лежал ее наполовину открытый чемодан, из которого в беспорядке торчали ее вещи – платье, колготки, свитер. Рядом в кресле лежали ее шуба и туфли. Та-ак, мысленно вздохнула она, значит – опять дача этого начальника из КГБ. Ковры, чистая постель, телевизор, мягкое кресло, дверь в ванную, торшер, но, Боже мой, какое убожество вкуса – комната, как стандартный номер какого-нибудь «Холлидэй инн». Даже оконные рамы открываются не по-русски, створками наружу, а чисто на американский манер – вверх. Эпигон этот начальник КГБ – вот и все! Дешевка! Оборудовал дачу американской мебелью, читает американские книги и газеты, да пьет «Джонни Уокер»! Но все-таки странно, что окно без решетки. Конечно, с этой дачи все равно не сбежишь, даже если вылезешь через открытое окно – во дворе сторожевые собаки, забор и охрана. И все-таки… Что это за цветные блики сквозь окно? Неужели там, во дворе – рождественская елка?
Натянув колготки и свой любимый черный свитер, наспех окунув ноги в свои черные туфли, Вирджиния с любопытством подошла к окну. То, что она увидела, заставило ее внутренне онеметь.
Прямо ей в глаза с противоположной стороны улицы светила цветная неоновая реклама «Hairdressing Salon», «7/11», «Lucky Casino», «Video games». За широким стеклянным окном зала игральных автоматов кто-то дергал ручку одного из них. В «7/11» была видна витрина, уставленная яркими цветными журналами и книгами. По заснеженной мостовой медленно проехала полицейская машина…
У Вирджинии пересохло в горле. Она – в Америке! Ее уже вывезли из России, обменяли на какого-нибудь русского шпиона! Господи, но когда? как? почему она ничего не помнит? какое сегодня число?
Вирджиния бросилась к телевизору – ну да! Это же настоящий американский телевизор «Zenith»! Она включила его, но оказалось, что телевизор не работает. Боже мой, это какой-то сюр, мираж, сон! Но нет – вот она видит себя в зеркале, еще не сошел синяк под глазом, и прикоснуться к нему больно… На дрожащих ногах Вирджиния подошла к двери. В замочной скважине торчал ключ, и это был ключ с пластмассовой гостиничной биркой и номером «33»! Приложив ухо к двери, Вирджиния прислушалась, но за дверью была полная тишина. Осмелев, она осторожно повернула ключ влево, и замок открылся. Значит, и замок американский – ведь в Москве и в Ленинграде в гостиницах, где жила Вирджиния, все замки открывались только вправо. Вирджиния осторожно приоткрыла дверь, воровато выглянула наружу и огляделась по сторонам. Прямо напротив ее двери была лестница, застланная ковровой дорожкой, и такой же дорожкой был застлан коридор с многочисленными, как в любой гостинице, дверьми. На стене висела стандартная табличка: «No smoking! No spitting! Under penalty of law». Почему-то именно эта табличка больше всего убедила Вирджинию в том, что она не спит и не сошла с ума. «Такие таблички не снятся! – лихорадочно думала она, метнувшись в комнату к своему чемодану и судорожно хватая из чемодана платье, кофту, юбку и одновременно уговаривая себя: – Такие таблички не снятся! Не снятся!»
Она никак не могла сообразить, что ей надеть. А не все ли равно! Схватив белую узкую юбку, дергающейся от нетерпения рукой застегнула на себе «молнию». «Вот это да! – подумала она мимоходом. – Юбка всегда была впритык, а теперь болтается на талии и на бедрах!» Но все-таки странно, странно, что она ничего не помнит – ни переезда через границу, ни полета в самолете. В конце концов, от Москвы до Америки одиннадцать часов, не могла же она все это время проспать! И как же она прошла таможенный контроль в аэропорту Кеннеди? Нет, это бред, бред, она сходит с ума! Но – вот открытая дверь в коридор, вот лестница…
Медленно, осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, Вирджиния стала спускаться по этой лестнице. Пройдя один пролет, она оказалась в точно таком же коридоре с красной ковровой дорожкой. Здесь тоже было пусто, и снова висела такая же табличка: «No smoking! No spitting! Under penalty of law».
Вирджиния потрогала табличку – реальная стеклянная табличка. Она любовно погладила ее, она бы даже поцеловала ее, если бы не услышала в этот миг снизу музыку и голос, который она могла узнать из тысячи голосов, – Стиви Вондер пел о роковой любви. Притягиваемая этой музыкой, Вирджиния сделала еще несколько шагов по лестнице и увидела фойе гостиницы – типичное фойе любой американской гостиницы средней руки: кресла, стойка портье, рождественская елка в углу и журнальный столик с рекламными проспектами. За стойкой портье сидела очкастая девица и читала «Прощай, Жанетта» Гарольда Роббинса. Вирджиния, стараясь ступать так, чтобы эта девица не слышала ее шагов, медленно двинулась к вращающейся стеклянной двери отеля. Она сама не знала, почему она побоялась подойти к этой девице – может быть, чтобы не разрушить мираж, а может, потому, что вся эта гостиница могла оказаться домом советского посольства или консульства в США. Когда до двери оставалось уже несколько шагов, на столе у девицы резко зазвонил телефон. У Вирджинии похолодела спина, она рывком метнулась к двери и выскочила на улицу. Холодный воздух остудил горящее от волнения лицо. Улица оказалась реальностью. Больше того – из какого-то окна гостиницы, на которой действительно была вывеска «Холлидэй инн», донеслась до Вирджинии знакомая захлебывающаяся истерическая скороговорка рекламы «Крези Эдди»: «Ни-у-кого-нет-цен-дешевле-чем-у-Крези-Эдди! Пойдите-в-любой-магазин-узнайте-там-цену-на-любой-товар! Но-не-покупайте! Ни-у-кого-ничего-не-покупайте! При-несите-эту-цену-в-магазин-Крези-Эдди! И-Крези-Эдди-побьет-эту-цену! Крези-Эдди-продаст-вам-еще-дешевле! Покупайте-только-у-Крези-Эдди!…»
Вирджиния прислонилась к стене гостиницы, закрыла глаза, и тихие слезы счастья выкатились у нее из-под ресниц.
Боже мой, она дома! Никогда в жизни она так не любила этого «Крези Эдди», этот «7/11» и всю Америку, как в эту минуту!…
По пустынной улице прямо на Вирджинию шли по тротуару двое хорошо одетых мужчин, и один из них недовольно говорил другому на прекрасном нью-йоркском сленге:
– Меня тошнит от его лекций! Где они раскопали такого идиота?
Они явно собирались войти в гостиницу, но Вирджиния заступила им дорогу:
– Извините, господа, что это за город?
Оба остановились, недоуменно уставились на уже озябшую на морозе Вирджинию.
– Как называется этот город? В каком штате? – повторила Вирджиния, попеременно заглядывая в глаза каждому из них.
Но какая-то стена отчуждения была в их глазах. Молча, не проронив ни слова, они обошли ее, как обходят взрывоопасный предмет или сумасшедшего больного, и торопливо скрылись за вращающейся стеклянной дверью гостиницы. И Вирджиния снова подумала, что все это – сон. Только во сне бывает так, что ты говоришь, а тебя не понимают, не видят, не отвечают тебе. И это во сне она видит, как из «7/11» с пакетом в руке вышел пожилой, одетый в дубленку негр. Он перешел улицу и тоже направился в гостиницу. Увидев Вирджинию, он остановился.
– Мисс, я думаю, вы одеты не по погоде. Мне кажется, вы можете простудиться. Это все-таки не Флорида…
– А что это? – подняла к нему лицо Вирджиния, вновь метнувшись в душе от отчаяния к надежде. Ведь он заговорил с ней, она слышит его голос с типично негритянским, южным, алабамским акцентом. – Что это за город, сэр?
Лицо негра тут же из добродушного стало замкнутым, он только процедил сквозь зубы:
– Перепила, что ли? Давай я провожу тебя в отель… – И крепко взял ее под локоть.
Но Вирджиния вырвала свой локоть и закричала ему в лицо: