— А что ж ему было делать?.. Не шею же протянуть, когда на него напали!
— Да это бы уж так и быть! А вот что худо, батюшка: коли мы его отпустим, так нам всем беды не миновать… А все этот озорник Пафнутий!.. Сидел бы да сидел на своей сосне — сыч этакий!
— Да чего же ты опасаешься?
— Как чего?.. Ты нас, батюшка, не выдашь? Ну, был грех, что делать! Улики бы только не было, так и все концы в воду!.. А коли мы этого проезжего выпустим, да он донесет, что мы товарища его убили…
— Вот то-то и дело, что Господь вас помиловал. Вы его не убили: он теперь у меня в скиту.
— Как так? — вскричал Филипп. — Как же ты мне сказал, Ефрем…
— Сам видел, отец Филипп! — прервал рыжий. — Экое диво, подумаешь!.. Так Гаврила его только что оглушил?.. Ах, Господи!.. Ну, видно, у него лоб-то чугунный!
— Этот слуга стрелецкого сотника, — продолжал Андрей, — рассказал мне обо всем. Коли вы сегодня не отпустите его господина, так он завтра отправится к Куродавлеву; а вы знаете этого боярина: он шутить не любит. Как нагрянет к нам со своими холопами, так вы от него и места не найдете.
— Сохрани Господи! — вскричал Филипп.
— Да, да! — сказал долгобородый. — Коли дадим ему отпор, так он и скит то наш по бревешку размечет.
— А коли покоримся, — промолвил рыжий, — так, чего доброго, он всех начальных людей в скиту, сиречь нас, отдерет нещадно батогами.
— Так мешкать то нечего, — молвил Андрей, вставая. — Я возьму этого проезжего с собою, пусть он переночует в моем скиту… Пойдем, Филипп!
Если вам случилось видеть во сне, что вы приговорены к смерти, или — что еще ужаснее — что ваша земная подруга, которую вы любите более своей жизни, лежит в гробу, что вы не можете ни плакать, ни вздыхать, и с чувством, которому нет названия, с этим чувством вечной, безнадежной скорби, смотрите на ее безжизненное лицо, покрытое смертною бледностью… и вдруг вы пробуждаетесь, и первый взгляд ваш встречает приветливую улыбку той, которая за минуту до того казалась вам бездушным трупом; если вы испытали на себе и весь ужас этого тяжкого сна и все блаженство этого радостного пробуждения, то вы можете иметь некоторое понятие о том, что чувствовал Левшин. Казалось, что могло быть отчаяннее его положения? Ферапонт погиб, он сам под ножом убийц, для которых смерть его необходима, — и вот верный слуга его жив, а он свободен и, может быть, проведет остаток этой ночи под одной кровлей с той, которую и в мечтах своих он не надеялся уж встретить в здешнем мире!.. О, конечно, такие быстрые переходы от совершенного отчаяния к неизъяснимой радости бывают редко наяву.
Когда Андрей Поморянин вслед за Филиппом вышел из избы, Левшин отправился также назад в свою кладовую. Он только что успел спуститься с лестницы, как послышался снаружи звук ключей, и тяжелая дубовая дверь со скрипом отворилась. Филипп вошел первый; он держал в руке фонарь.
— Здравствуй, господин честной, — сказал он. — Я пришел освободить тебя. Не погневайся, батюшка! теперь только узнал… Ах, Господи, Господи!.. Этот безумный старец Пафнутий переполошил всю братию, да каких было дел наделали!.. Вот твой тесак, батюшка, — целехонек!.. Да пожалуй-ка, — продолжал он, поставив свой фонарь на один из сундуков, — пожалуй, я тебе ручки то развяжу!.. Ахти! Да что ж это?.. У тебя руки не связаны!
— Нет, любезный!
— Ах они дурачье, дурачье!.. Посадить человека в кладовую…
— Не бойся! — прервал Левшин. — Все твои пожитки целы.
— Да твоя милость дело другое: вестимо, ты ничего не украдешь, а ведь они сглупа то, не связавши руки, посадят всякого ко мне в кладовую. Ну, случись кто-нибудь другой — так долго ли до греха?.. Здесь всего довольно… Экий глупый народ!
— Пожалуй со мною, молодец, — сказал Андрей, — я отвезу тебя в мой скит. Твой слуга, кони и пожитки, все там.
— Да не обождать ли вам, как начнет светать? — промолвил Филипп, посматривая заботливо на свод сундуки.
— И теперь доедем, — сказал Андрей. — Дорога-то знакомая.
Они вышли на двор. У крыльца большой избы стояла телега, запряженная парой пегих лошадей. На передке сидел тот самый рослый детина, которого Левшин видел на постоялом дворе.
— Ну, садись, молодец! — сказал Андрей Поморянин Левшину. — Поедем!.. Тебе, я чаю, пора отдохнуть: понатерпелся ты сегодня… Ступай, Егор, — продолжал он, — теперь шажком, а как спустимся в овраг, да переедем за Брын, так рысью. Ну, с Богом!
Когда они въехали на противоположный берег оврага и повернули направо лесом по торной и довольно широкой дороге, Левшин сказал своему спутнику:
— Ведь мы, кажется, любезный, не в первый раз с тобою видимся?
— Да, — отвечал Андрей, — мы сегодня кормили вместе с тобою на постоялом дворе… Ну вот, господин сотник, ты все добивался, чтобы я сказал тебе, куда еду. Видишь ли, что мы и сами не знаем, куда нас приведет Господь? Думаешь ехать в одно место, а попадешь в другое.
— Истинно так, Андрей… А дозволь узнать, как по батюшке?
— Зови меня просто Андреем. Ведь при крещенье-то двух имен не дают.
— Мне еще надо много благодарить тебя, — сказал Левшин, помолчав несколько времени. — Если бы ты меня не выручил…
— Так ты бы просидел" взаперти всю ночь — вот и все!
Левшин хотел было сказать, что слышал весь разговор раскольников, но побоялся огорчить этим своего избавителя. Хотя Андрей осуждал и сам поступки своих единоверцев, однако ж, по всему было заметно, вовсе не желал, чтоб посторонние знали, до какой степени дела их преступны и беззаконны.
— Нет, молодец, — продолжал Андрей, — не тебе меня, а мне тебя надо благодарить: ты помешал этому безумному Пафнутию совершить злодеяние, которое покрыло бы стыдом и посрамлением все наше братство. Поди-ка, после уверяй, что мы все, соблюдавшие старую веру, непричастны к такому богопротивному делу.
Да, я слышал, — сказал Левшин, — что это: в первый раз; говорят, в прошлом году здесь сожглеть. добровольно в одном скиту…
— Не верь, молодец! — прервал с живостию Андрей — Эти слухи распускают враги наши. Фаддеевскай
скит действительно сгорел прошлого года, да его не нарочно подожгли, и коли сгорели в нем старушки две или три да человек с пяток хворых, так это потому, что они не успели выскочить. Вот то-то наша и беда: однажды кто-нибудь напроказит, и пошла навсегда слава!.. Ну, кто говорит, в семье не без урода!.. Есть и у нас отщепенцы, которые заводят свои толки да согласия. Мы хотим держаться неизменно веры отцов наших, а они свое выдумывают. Противники наши говорят: «Как, дескать, вере вашей быть истинной верою, коли у вас повсюду разделение?» Да когда же этого не бывало? И при апостолах были уже ереси, а в первые времена христианские мало ли было отступников, вводящих всякие нелепые толки; да разве от этого правая вера сделалась неправою? Говорят также: «Коли паства без пастыря — так овцы все врозь разбредутся, — и диво ли, что тогда одни в лесу заплутаются, а другие в болоте увязнут?» Паства без пастыря — так!.. Да полно, лучше ли, когда пастырем-то стада будет волк?.. Скажи-ка, молодец, — продолжал Андрей, заметив, что Левшин слушает его с большим вниманием, — ведь в ваших стрелецких полках, кажись, много есть таких, которые придерживаются старой веры?
— Да, много.
— А ты как?
— Я держусь того, что заповедал мне покойный батюшка.
— Сиречь, ты исповедуешь никонианскую веру?
— По-вашему, видно, так.
— А по-твоему как, молодец?
— По-моему, я принадлежу к православной соборной восточной церкви.
— Право?.. А дозволь спросить тебя: слуга твой мне сказывал, что тебя зовут Дмитрием Афанасьевичем Левшиным?
— Да-
— Матушка твоя чья родом?
— Денисова.
— Не сестрица ли Андрею Яковлевичу Денисову?
— Родная сестра.
— Вот что!.. Так ты, верно, слыхал от нее, что твой дядя, Андрей Яковлевич, человек умный, начитанный и не из простых людей, а крепко держится старой нашей веры?
— Да, слыхал.
— Ну вот, если бы он стал говорить тебе: «Неужели
ты думаешь, племянник, что я ни с того, ни с другого, а просто так, очертя голову, пристал к старообрядцам?» Нет, Дмитрий Афанасьевич, поверь мне: ваша никонианская вера вовсе не правая вера. Желаешь ли, племянник, чтоб я открыл твои душевные очи и наставил тебя на путь истинный?.. Да не бойся!.. Захочу ли я зла тебе — сыну любимой сестры моей, одному, которого я еще могу назвать кровным и родным!
Эти последние слова были сказаны таким ласковым и даже нежным голосом, что Левшину показалось, будто бы с ним в самом деле говорит его дядя. Разумеется, он не мог и полминуты оставаться в этом заблуждении: дядя его никогда не был женат, а у этого Андрея Поморянина была дочь-невеста; при том же, по всем известиям, Денисов давно уже переселился в Стародуб, и если еще не умер, то, без всякого сомнения, не переехал бы под старость на житье в Брынский лес.
— Ну, что же ты молчишь, Дмитрий Афанасьевич? — продолжал Андрей. — Скажи, что бы ты ответил своему дяде?
— Что об этом толковать, любезный! — сказал Лев-шин. — Ты верь по-своему, а я стану верить, как мне указано от отца и матери.
— Да ты сам-то как думаешь?
— Ну, если хочешь знать, изволь — скажу!.. Вот что бы я ответил Андрею Яковлевичу: дядюшка! не за свое дело ты берешься! У нас есть наставники и пастыри духовные, которые имеют на себе рукоположение, идущее от самих апостолов; а тебя кто рукоположил в наставники и пастыри духовного стада?.. Ведь ты такой же мирянин, как и я. Да из чего ты хлопочешь?.. Ты, дядюшка, читаешь: «Верую во единого Бога Отца Вседержителя» по-старому, и я также по-старому; так мы оба исповедуем с тобою одинаковую святую веру. А если в каких-нибудь обрядах или в другом чем неважном и сделаны изменения, так неужели из этого я перестану ходить в церковь Божию и лишу себя святого причастия?.. Избави, Господи!..
— Да ты этого не понимаешь, Дмитрий Афанасьевич, — прервал Андрей. — Ведь грех то не на тебе, а на тех, которые заставили тебя отделиться от церкви; на тех, которые исказили книги духовные.
А может статься, не исказили, а исправили?.. Эх, любезный, про то лучше нас с тобою знают те, которых Для сего осветила и помазала сама церковь.
— Нет, дядюшка! — сказал бы я. — этом я с тобой и говорить то не
— Лучше знают! — повторил с досадой Андрей. — Да если ваши пастыри духовные в этом не правы?
— Так они в ответе. А если я сам начну мудрить, да собьюсь с толку и сделаюсь еретиком — так чем же я тогда оправдаюсь?
О чем другом, а об хочу».
— Да вряд ли бы и он стал после этого говорить с тобою, — промолвил вполголоса Андрей.
Разговор прекратился. Левшину не трудно было заметить, что его спутник был очень недоволен своей неудачной попыткой; он сидел, отворотясь от Левши-на, и, казалось, вовсе не был расположен возобновить свою беседу. С полчаса продолжалось это молчание, наконец Левшин решился заговорить опять с угрюмым товарищем и спросил, далеко ли еще осталось до его скита.
— Не знаю! — промолвил нехотя Андрей. — Ведь здесь версты то не мерные.
— А что, любезный, — продолжал Левшин, — ты говорил о моем дяде Андрее Яковлевиче. — Что ты знавал, что ль, его?
— Нет!.. Слыхать о нем слыхал, а никогда не видывал.
— Не знаешь ли, где он живет?
— Напредь сего жил в Стародубе.
— А теперь где?..
— Теперь?.. Да Бог весть!.. Может статься, на том свете; говорят, что он помер.
— А верных известий об этом нет?
— Не знаю. Я на похоронах у него не был.
— Ну не ты, так кто ни есть из ваших.
— Да что тебе за дело, жив ли он или умер. Тебе, чай, покойный батюшка заказал с ним и знаться?
— Нет, батюшка никогда мне этого не заказывал.
— А матушка?
— А матушка и подавно. Кабы ты знал, как она горевала о том, что родной брат, который прежде жил с нею душа в душу, вовсе забыл ее, покинул!..
— Неужели в самом деле горевала?.. — прошептал Андрей. — Так она помнила своего брата?
— Как же!.. Матушка, бывало, всегда говорила о нем со слезами.
— Со слезами!.. Что ж она, о чем плакала?
— Я уж тебе сказал о чем.
— Да полно, о том ли? Чай, думала: «Как мне не плакать! Я, благодаря Господа, православная, а бедный брат мой раскольник! я уж наверное спасусь, а он что?.. Черту баран!»
— Нет, Андрей, этого она никогда не говорила.
— Видно, не случалось… Да что об этом!.. Ну, погоняй, Егор: теперь дорога то пойдет все ровная.
Разговор снова прекратился. Вот прошло еще с полчаса. Густой лес, по которому ехали наши путешественники, становился все чаще и темнее. Вдруг послышался вблизи громкий лай.
— Ну, вот и приехали! — промолвил Андрей.
— Приехали! — повторил Левшин. — Да где же твоя усадьба?
— Вот прямо-то, за этим березняком.
— Я ничего не вижу.
— Как ближе подъедешь, так^увидишь.
Дорожка повернула направо, и через несколько минут они подъехали к воротам обширной усадьбы, которая была со всех сторон окружена крупным березовым лесом. Эта усадьба была обнесена так же, как и скит филипповцев, бревенчатым тыном. Сторож растворил широкие дубовые ворота, и Левшин, при свете утренней зари, которая начинала уже заниматься, увидел перед собою просторный двор, обставленный с двух сторон высокими избами. Посреди двора подымались, по-тогдашнему, довольно обширные хоромы; к ним с правой стороны пристроена была вышка, или терем, с тремя красными окнами, а с левой огромное крыльцо с рундуком и широким дощатым навесом.
Когда Левшин подъехал к этим хоромам, спрыгнул с телеги, к нему подбежал человек, у которого голова была обвязана белым платком.
— Батюшка! — вскричал он! — Ты жив!.. Ну, слава тебе, Господи!
— Здравствуй, Ферапонт! — сказал Левшин, обнимая своего верного слугу. — Ну что, бедняжка, тебя больно зашибли?
— Ничего, батюшка!.. Мы здесь примочили винцом, так теперь как рукой сняло. Правда, шишка порядочная, с кулак будет — да это что!., до свадьбы заживет.
— У Дмитрий Афанасьевич, — сказал Андрей, — нам обоим пора отдохнуть. Твой служитель покажет тебе светлицу, которая для тебя приготовлена… Да не хочешь ли покушать?
— Нет, благодарю покорно!
— Да ты не опасайся, Дмитрий Афанасьевич, — продолжал Андрей. — Ведь у нашей братии, раскольников, всегда есть про вас, господа православные, особая посуда; небойсь — не осквернишься.
— Я этого не боюсь, любезный! — сказал Левшин, — и готов есть с тобой одной ложкой и пить из одного стакана, да я вовсе не голоден.
— Ну, воля твоя! Насильно угощать не стану… Прощай, молодец! — промолвил Андрей, уходя в дом. — Коли есть не хочешь, так ступай отдохни!.. Ты, чай, умаялся.
— Пойдем, Дмитрий Афанасьевич, — сказал Ферапонт. — Нам отвели ночлег вот здесь, в этой клети. Знатная светлица!.. Теперь в покоях то, чай, жарко, а в ней такая прохлада, что и сказать нельзя!.. Пожалуй, батюшка, пожалуй!
IIIЛевшин, вслед за своим слугой, вошел в небольшую избушку, в которой не было ни печи, ни полатей; в ней горел ночник, и стояла кровать с затрапезным пологом. В одном углу лежали их пожитки, оружие и вся конская сбруя, в другом — на широкой скамье был постлан войлок для Ферапонта.
— Ложись-ка, батюшка, скорей, — сказал Фера-понт, — да сосни хоть немножко. Вишь, какой выдался денек! И мне и тебе ломки-то было… Господи Боже мой!
— Мне вовсе спать не хочется, — отвечал Левшин, — а вот разве прилягу только да отдохну.
— Ну, ладно! — промолвил Ферапонт, зевая, — меня так больно сон клонит.
— Так чего же ты дожидаешься? Ложись да спи.
— Успею выспаться, Дмитрий Афанасьевич, а благо ты почивать не хочешь, так расскажи-ка мне лучше, что с тобой было?
Левшин скинул с себя верхнее платье, прилег сам на кровать, а Ферапонту велел сесть на скамью и стал ему рассказывать о том, что известно уже нашим читателям. Несмотря на то, что Ферапонта сильно одолевала дремота, он слушал с большим вниманием своего барина.
— Так они хотели уходить тебя? — вскричал он, когда Левшин кончил свой рассказ. — Ах, они проклятые!.. Ну, дай Бог здоровья здешнему хозяину!.. Кабы он тебя не выручил, то беды бы не миновать!
— А ты как сюда попал, Ферапонт? — спросил Левшин.
— А вот как, батюшка: меня эти разбойники оставили замертво на поляне, и если бы Дарья — вот девка-то, что была с другими запощеванцами, — не попрыскала меня водицей, так я не скоро бы очнулся, а, может статься, меня и волки бы заели. Вот как я очнулся и узнал, что эти душегубы увели тебя с собой, так хотел было бежать в их скит, да Дарья-то меня отговорила. «Ты, дескать, один ничего не сделаешь; поедем лучше к прежнему моему хозяину: он уж наверное выручит твоего барина». Вот мы поехали. Этот Андрей принял нас сначала не больно ласково, да как я рассказал ему, за что мы поссорились с филипповцами и как они меня чуть не убили, а барина моего, стрелецкого сотника Дмитрия Афанасьевича Левшина, захватили живьем, так он — батюшки-светы!.. заторопился так, что и Господи! Кричит: «Запрягай лошадей!., проворней!., живо!..» Меня сдал на руки Дарье, а сам в телегу, да и покатил со двора. Дарья накормила меня, примочила голову вином, поразболталась со мной, да такие стала речи говорить, что я рот разинул. «Я, дескать, твоего барина-то знаю!» — «Как так?» — «Ну да, я видела его в Москве; и дочка-то моего хозяина его знает. Он, дескать, ей очень приглянулся!» — «Как не приглянуться- сказал я. — Ведь барин-то мой молодец!» — «А она-то пришла ли ему по сердцу?» — спросила Дарья. Виноват, батюшка! стыдно было вымолвить, что я ничего не знаю. «Как же! — сказал я, — и очень пришла по сердцу. Ведь она пригожа собою?» — «У! батюшки! — закричала Дарья, что твое красное солнышко!.. Вот, Ферапонт, кабы твой барин… Ведь он не женат?» — «Нет, мол, не женат». «То-то была бы парочка!» Вишь, с чем подъехала! подумал я. «Нет, лебедка! Барин-то мой не вашего поля ягода!.. Коли он задумается жениться, так не пойдет искать невесты в раскольничьем скиту!.. Такого молодца и богатого помещика не токмо где-нибудь в городе, да и в самой-то Москве белокаменной с руками оторвут!»