Наконец врач запретил госпоже Виллемсанс выходить в сад. Дети каждое утро украшали спальню матери ее любимыми цветами и находились при ней неотлучно. В начале ноября она в последний раз села за пианино. Над ним висел швейцарский пейзаж. У окна, прижавшись друг к другу стояли мальчики. Больная переводила глаза с картины на сыновей и с сыновей на картину. На щеках ее выступил румянец, пальцы вдохновенно летали по клавишам. То был ее последний праздник — никому неведомый, справляемый в недрах ее души гением воспоминаний. Тут появился врач и запретил ей вставать с постели. Мать и сыновья выслушали этот суровый приговор, не в силах до конца постичь его смысл.
Когда врач ушел, больная сказала: «Луи, отведи меня на террасу, я хочу еще раз взглянуть на наш край».
В ответ на эту простую просьбу мальчик подал матери руку и проводил ее на середину террасы. Там она, быть может, безотчетно, чаще устремляла взор на небо, чем на землю; впрочем, трудно было сказать, какой пейзаж был в ту минуту прекраснее, ибо облака смутно напоминали величественные альпийские ледники. Внезапно лицо больной омрачилось, в глазах появилось выражение муки и раскаяния, она схватила детей за руки и, прижав их ладошки к своему неистово колотящемуся сердцу, воскликнула: «Отец и мать неизвестны!» Бедные мои ангелочки! Что с вами станется? Как сурово спросите вы с меня в двадцать лет за мою жизнь и за вашу?!»
С этими словами она проникновенно взглянула на детей, потом отстранилась, оперлась локтями о балюстраду, закрыла лицо руками и несколько мгновений стояла так, погруженная в свои мысли, не смея поднять глаза. Когда она очнулась от подступившей боли, она увидела, что Луи и Мари, словно два ангела, стоят возле нее на коленях; они ловили ее взгляд и, когда она наконец подняла голову, нежно улыбнулись ей.
— Отчего я не могу унести с собой эту улыбку! — сказала она утирая слезы.
Она вернулась домой и слегла; ей суждено было покинуть этот дом уже в гробу.
Прошла неделя, ничем не отличавшаяся от всех предшествующих. Старая Аннета и Луи поочередно дежурили ночами у постели госпожи Виллемсанс, не сводя глаз с больной. Каждую минуту здесь разыгрывалась невыносимая драма, какая разыгрывается во всех семействах, где горячо любимое существо страждет и каждый его стон или вздох может оказаться последним. На пятый день этой роковой недели врач велел унести из комнаты цветы. Иллюзии жизни таяли одна за другой.
С этого дня, касаясь губами лба матери, Мари и Луи чувствовали обжигающий жар. Наконец в субботу вечером пришлось оставить комнату неубранной — всякий шум был госпоже Виллемсанс в тягость. Беспорядок в спальне знаменовал начало агонии этой изящной, обожающей все элегантное женщины. Луи ни на минуту не отходил от матери. В ночь на воскресенье он сидел у ее изголовья при свете лампы; ничто не нарушало тишину, и Луи решил, что мать спит; однако внезапно белая, влажная рука отодвинула полог.
— Сын мой, — позвала умирающая.
В звуках ее голоса было столько величия, что этот зов, исходивший из глубин беспокойной души, потряс мальчика и до мозга костей обдал его жаром.
— Что вам угодно, матушка?
— Послушай. Завтра для меня все будет кончено. Мы больше не увидимся. Завтра, мой мальчик, ты станешь взрослым. Поэтому я обязана сделать несколько распоряжений, о которых никто не должен знать, кроме нас с тобой. Возьми ключ от моего столика. Прекрасно! Открой ящик. Слева лежат два запечатанных конверта. На одном написано: «Луи», на другом — «Мари»
— Вот они, матушка.
— Мальчик мой, это свидетельства о вашем рождении; они вам понадобятся. Отдай их на хранение бедной старой Аннете; в нужный час она вернет их вам.
— Теперь взгляни, — продолжала она, — лежит ли в том же ящике листок, на котором моей рукой написаны несколько строк?
— Да, матушка.
И Луи начал читать: «Мари Виллемсанс, родившаяся в...»
— Довольно, — прервала она. — Не продолжай. Когда меня не станет, сынок, отдай и эту бумагу Аннете; пусть она отнесет ее в Сен-Сирскую мэрию, чтобы там составили свидетельство о моей смерти. Теперь возьми перо и чернила; я продиктую тебе одно письмо.
Когда мальчик приготовился писать и вопросительно взглянул на нее, она ровным голосом произнесла: «Господин граф, ваша супруга леди Брендон умерла в Сен-Сире, близ Тура, в департаменте Эндра-и-Луара. Она вам простила».
— Поставь подпись... — Она запнулась и заметалась в нерешительности.
— Вам плохо? — спросил Луи.
— Поставь подпись: Луи-Гастон!
Она вздохнула, затем продолжала: «Запечатай письмо и напиши адрес: «Лорду Брендону. Брендон-Сквер. Гайд-парк, Лондон, Англия».
— Хорошо, — добавила она. — В день моей смерти ты отправишь это письмо из Тура.
— Теперь, — произнесла она, помолчав, — возьми маленький кошелек, который ты много раз видел, и подойди поближе, дорогой мой мальчик.
— Здесь, — объяснила она, когда Луи снова занял свое место подле ее постели, — двенадцать тысяч франков. Они принадлежат вам по закону. Вы могли бы оказаться много богаче, если бы ваш отец...
— Отец, — вскрикнул мальчик, — где он?
— Он умер, — отвечала госпожа Виллемсанс, приложив палец к губам, — умер, чтобы спасти мою жизнь и честь.
Она подняла глаза к небу. Она заплакала бы, если бы у нее еще остались силы плакать от боли.
— Луи, — продолжала она, — поклянись мне здесь, у моего смертного одра, забыть о том, что я тебе продиктовала и рассказала.
— Клянусь, матушка...
— Поцелуй меня, мой ангел.
Она надолго замолчала, словно для того, чтобы попросить у Бога мужества и собрать последние силы.
— Послушай, — произнесла она наконец. — Эти двенадцать тысяч — все ваше состояние; тебе нужно хранить их при себе, потому что после моей смерти сюда явятся судебные исполнители и опишут все имущество. Ничто здесь не будет принадлежать вам, даже ваша мать! И вам, несчастным сиротам, придется искать другое пристанище, но где — это ведомо одному Богу. Об Аннете я позаботилась. Она будет получать по сто экю в год и, наверно, останется в Туре. Но куда податься тебе и брату?
Она села на постели и взглянула на отважного мальчика, который стоял перед ней бледный от волнения, с заплаканными глазами и покрытым испариной лбом.
— Матушка, — отвечал Луи глухо, — я об этом уже думал. Я отвезу Мари в турский коллеж. Я отдам десять тысяч франков старой Аннете и накажу ей бережно хранить их и присматривать за братом. Оставшиеся деньги я потрачу на дорогу до Бреста, а там наймусь юнгой на какой-нибудь корабль. Пока Мари будет учиться в коллеже, я стану капитаном корабля. Ты можешь умереть спокойно: я разбогатею, и наш малыш сможет поступить в Политехническую школу либо избрать любое другое поприще.
Радость блеснула в полупотухших глазах матери, две слезинки скатились по пылающим щекам; затем у нее сорвался глубокий вздох и она едва не рассталась с жизнью от радости, ибо в сыне, внезапно ставшем взрослым, она узнала душу его отца.
— Ангел мой, — сказала она плача, — одним словом ты развеял все мои тревоги. О, теперь я могу терпеть боль. Это мой сын, и я воспитала его настоящим мужчиной!
Не в силах сдержать охватившей ее безграничной радости, она молитвенно сложила руки и тут же откинулась на подушки.
— Как вы побледнели, матушка! — воскликнул Луи.
— Пошли за священником, — отвечала умирающая.
Луи разбудил старую Аннету, и она, не помня себя от страха, бросилась к сен-сирскому кюре.
На заре госпожа Виллемсанс соборовалась при самых трогательных обстоятельствах. Оба мальчика, Аннета и семья фермера — простые крестьяне, полюбившие несчастную женщину и ее детей, как родных, — стояли на коленях вокруг постели. Перед серебряным крестом, который держал смиренный певчий — сельский певчий! — старый священник причастил ее. Причастие! — величественное слово, выражающее еще более величественную идею, ведомую одной лишь римско-католической церкви.
— Эта женщина много страдала, — вот и все, что сказал кюре.
Мари Виллемсанс уже ничего не слышала, но глаза ее по-прежнему были устремлены на сыновей. Все, кто присутствовали при этой сцене, объятые ужасом, в глубоком молчании прислушивались к затихающему дыханию обреченной женщины. Время от времени глубокий вздох выдавал, что жизнь в ней еще борется со смертью. Наконец несчастная мать испустила дух. Все кругом разрыдались, кроме Мари. Бедный ребенок был еще слишком мал, чтобы постичь, что такое смерть. Аннета и фермерша закрыли глаза пленительному созданию, к которому внезапно возвратилась былая красота. Они отослали мужчин, вынесли мебель из спальни, одели покойницу в саван, уложили ее, зажгли вокруг постели свечи, по местному обычаю поставили рядом кропильницу, веточки самшита и распятие, затворили ставни и задернули окна шторами; позже пришел викарий, который всю ночь читал молитвы над телом покойной вместе с Луи, не захотевшим покинуть мать. Похороны состоялись во вторник утром. За гробом женщины, чей ум, красота и изящество снискали европейскую славу и чьи похороны стали бы в Лондоне некоей аристократической церемонией, событием столь важным, что ни одна газета не прошла бы мимо него, не соверши эта женщина невиннейшее из преступлений, преступление, возмездие за которое грешники претерпевают на земле, дабы души их прощенными отправились на небо, — за гробом этой женщины шли только старая служанка, двое детей да фермерша. Когда на гроб упали комья земли, Мари заплакал, поняв, что больше никогда не увидит мать.
— Эта женщина много страдала, — вот и все, что сказал кюре.
Мари Виллемсанс уже ничего не слышала, но глаза ее по-прежнему были устремлены на сыновей. Все, кто присутствовали при этой сцене, объятые ужасом, в глубоком молчании прислушивались к затихающему дыханию обреченной женщины. Время от времени глубокий вздох выдавал, что жизнь в ней еще борется со смертью. Наконец несчастная мать испустила дух. Все кругом разрыдались, кроме Мари. Бедный ребенок был еще слишком мал, чтобы постичь, что такое смерть. Аннета и фермерша закрыли глаза пленительному созданию, к которому внезапно возвратилась былая красота. Они отослали мужчин, вынесли мебель из спальни, одели покойницу в саван, уложили ее, зажгли вокруг постели свечи, по местному обычаю поставили рядом кропильницу, веточки самшита и распятие, затворили ставни и задернули окна шторами; позже пришел викарий, который всю ночь читал молитвы над телом покойной вместе с Луи, не захотевшим покинуть мать. Похороны состоялись во вторник утром. За гробом женщины, чей ум, красота и изящество снискали европейскую славу и чьи похороны стали бы в Лондоне некоей аристократической церемонией, событием столь важным, что ни одна газета не прошла бы мимо него, не соверши эта женщина невиннейшее из преступлений, преступление, возмездие за которое грешники претерпевают на земле, дабы души их прощенными отправились на небо, — за гробом этой женщины шли только старая служанка, двое детей да фермерша. Когда на гроб упали комья земли, Мари заплакал, поняв, что больше никогда не увидит мать.
Сен-сирский кюре написал на простом деревянном кресте, установленном на ее могиле, следующие слова:
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ
НЕСЧАСТНАЯ ЖЕНЩИНА,
УМЕРШАЯ 36 ЛЕТ ОТ РОДУ.
НА НЕБЕСАХ ИМЯ ЕЙ — АВГУСТА.
МОЛИТЕСЬ ЗА УПОКОЙ ЕЕ ДУШИ.
Когда все было кончено, дети вернулись в Гранатник, чтобы бросить последний взгляд на сад и дом; затем, взявшись за руки, они собрались покинуть усадьбу вместе со старой Аннетой, препоручив все имущество фермеру и доверив ему объясняться со стражами закона.
Именно в эту минуту старая служанка отозвала Луи к колодцу и сказала: «Господин Луи, вот кольцо хозяйки».
Мальчик заплакал: эта воплощенная память о покойной матери потрясла его. Он так хотел быть сильным, что забыл о своем последнем долге. Он обнял старую женщину, а затем все трое двинулись вниз по тропинке, спустились к дамбе и, ни разу не обернувшись, отправились в Тур.
— Матушка ходила этой дорогой, — сказал Мари, дойдя до моста.
В Туре на улице Герш жила кузина Аннеты, бывшая портниха. Аннета отвела детей в дом своей родственницы, где намеревалась поселиться. Луи посвятил ее в свои планы, вручил ей свидетельство о рождении Мари и десять тысяч франков, а назавтра вместе с ней отвел брата в коллеж. Он вкратце обрисовал ректору положение дел и откланялся, попросив брата проводить его до ворот. Здесь он с величайшей торжественностью объявил мальчику, что они остались теперь одни в целом свете, и нежно простился с ним, затем помолчал несколько секунд, обнял Мари, смахнул набежавшую слезу и пошел прочь; на ходу он несколько раз оборачивался, покуда брат его, стоявший на пороге коллежа, не скрылся из виду.
Месяц спустя Луи-Гастон поступил юнгой на казенный корабль и отправился из Рошфора в свое первое плавание. Прижавшись к бортовой сетке корвета «Ирида», он смотрел на берега Франции, которые стремительно удалялись и тонули в голубоватой дымке, застилающей горизонт. Он чувствовал себя таким же одиноким и затерянным среди просторов Океана, как и среди пустыни мира и жизни.
— Не плачь, юноша, Господь тебя не оставит, — сказал ему бывалый матрос грубым, но добрым голосом.
Мальчик поблагодарил его исполненным достоинства взглядом. Затем он смиренно склонил голову, готовый к превратностям морской жизни. Он стал отцом[4].
Ангулем, август 1832 г.
Примечания
Рассказ входит в «Сцены частной жизни». Написан в августе 1832 года в Ангулеме, где Бальзак гостил у своей приятельницы Зюльмы Карро (1796—1889). В письме к ней от 25 января 1833 года Бальзак вспоминал, что написал рассказ (первоначально носивший название «Сироты») за одну ночь. Впервые опубликован (уже под названием «Гранатник») в «Ревю де Пари» 28 октября 1832 г. Затем вошел в «Этюды о нравах XIX века» (1834), а в 1842 г. опубликован во 2-м томе «Человеческой комедии» в издании Фюрна.
У истории, рассказанной Бальзаком, имелись реальные прототипы. В частности, в окрестностях Тура, родного города писателя, жила в начале XIX века некая девица де Сен-Лу, вышедшая замуж за господина де Виллемесанса (отметим поразительное сходство этого имени с именем героини «Гранатника»), а затем бросившая его ради капитана Картье, от которого родила двоих сыновей. Одного из них, рожденного, согласно документам, «от отца и матери, не состоявших в законном браке и не признавших ребенка», мать около 1819—1820 гг., когда ему было лет одиннадцать, отправила в Тур, к бабушке, и можно предположить, что эта история неоднократно становилась предметом толков в провинциальном Туре, в поле же зрения современных исследователей она попала по той причине, что незаконнорожденный мальчик стал впоследствии, в 1850-е годы, прославленным журналистом — редактором газеты «Фигаро», героем многих скандальных происшествий.
Впрочем, даже если Бальзак при работе над «Гранатником» помнил о Жане Ипполите Виллемесансе, его биография была не единственной реальной основой рассказа. В образе главной героини явственно различимы черты первой возлюбленной писателя, Лоры де Берни (урожденной Хиннер; 1777—1836). Госпожа де Берни была несчастлива в браке, изменяла мужу и прежде, чем встретила Бальзака; в бумагах одного из ее сыновей, рожденных не от мужа, так же, как у мальчиков из рассказа и у подлинного Виллемесанса, значилось: «отец и мать неизвестны». Лора де Берни тяжело переживала свои измены, ощущала себя объектом общественного презрения и просила Бальзака (например, в письме от 18 июля 1832) оправдать ее в глазах добропорядочных женщин, в частности, в глазах Зюльмы Карро, в чьем доме Бальзак жил в это время. «Гранатник» и был написан во многом ради того, чтобы успокоить госпожу де Берни (которую Бальзак собирался покинуть, так как был увлечен маркизой де Кастри), чтобы убедить ее, что жизнь ее прошла не бесцельно, что оправдание этой жизни — в детях. Впрочем, госпожа де Берни этого оправдания не принимала. «Ты говоришь, — писала она Бальзаку 20 июня 1832 г., — что мое оправдание — в душе моего сына. Нет, дорогой мой, оно не там — ибо я все отдала тебе. От твоего будущего зависит, в покое мне жить или в тревоге» (Переписка. Т. 2. Р. 24). В отношениях госпожи де Берни к ее детям также многое напоминает «Гранатник»; в жизни, как и в рассказе, мать страдала, видя бедность и неустроенность детей; госпожа де Берни так же гордилась своим старшим сыном, Алексом, и с такой же нежностью воспитывала младшего, Антуана, который, между прочим, мечтал о морской службе (он в самом деле стал моряком, но это произошло уже после написания рассказа).
С именем госпожи де Берни связано и само заглавие рассказа. Гранатником называлось поместье в Турени, которое она нанимала летом 1830 г. и в котором у нее гостил Бальзак.
К турским воспоминаниям писателя восходит, вероятно, и фамилия героини — леди Брендон; в числе жителей Тура, с которыми предположительно общались родители Бальзака, был некий капитан Brenton, английский офицер, живший в городе на Луаре в 1805—1806 гг. (см.: Mozet N. Personnages anglais el la Touraine // Annee balzacienne — 1970. P., 1970).
Перевод выполнен впервые по изданию; Balzac H. La comedie humaine. P., 1976. Т. 2. Р. 421—443, где опубликован последний авторский вариант с учетом рукописной правки на экземпляре «Человеческой комедии» в издании Фюрна.
1
...на Турень саранчой налетели англичане... — В апреле 1803 года был разорван заключенный в марте 1802 года мирный договор между Англией и Францией, в результате чего все англичане, жившие во Франции или путешествовавшие по ней, были задержаны; многие из них попросили дозволения поселиться под надзором в Турени, славящейся превосходным климатом; с этих пор Турень сделалась среди британцев весьма популярным местом.
2
Жамере-Дюваль Валентен (1693—1755) — известный нумизмат и знаток древностей, заведующий отделом медалей Венской императорской библиотеки, в детстве был бедным сиротой и пас индюков; получить образование ему помогли приютившие его монахи.
3
Без отца. — Отец Луи Гастона и Мари Гастона, возлюбленный леди Брендон, упоминается в «Человеческой комедии» лишь однажды, во фрагменте «Отца Горио» (1834—1835), не вошедшем в окончательный вариант этой повести. Это некий полковник Франкессини.