«Но если воздерживаться им не по силам, – допускал Павел в конце концов, – пусть женятся; всё лучше, чем гореть в аду».
Вот уж точно самое пессимистичное обоснование для брака в человеческой истории. Хотя оно и напоминает соглашение, к которому недавно пришли мы с Фелипе, – всё лучше, чем депортация.
Разумеется, всё это не означало, что люди перестали жениться. За исключением самых ревностных, ранние христиане в массе своей отвергли призыв к целибату, продолжая заниматься сексом и вступать в брак (обычно именно в таком порядке) без всякого участия священнослужителей. В течение нескольких веков после смерти Христа по всему западному миру браки заключались различными импровизированными способами – с элементами иудейского, греческого, римского и франко-германского свадебного обряда. Молодожены затем регистрировались в деревенских и городских реестрах как «супруги». Иногда браки терпели крах, и участники подавали на развод в европейские суды, которые были на удивление либеральными. (В Уэльсе десятого века, к примеру, у женщин было больше прав при разводе и разделе имущества, чем в пуританской Америке семью веками позже.) Нередко разведенные пары затем находили новых супругов и начинали спорить, кому принадлежат права на мебель, землю или детей.
В раннеевропейской истории брак превратился в чисто светское предприятие, потому что к тому моменту установились совершенно новые правила игры. Люди теперь жили в городах и деревнях, а не сражались за выживание в открытой пустыне. Брак больше не являлся фундаментальной стратегией по обеспечению личной безопасности или способом расширения клана. Вместо этого он стал высокоэффективной формой управления собственностью и общественного порядка, требовавшего от социума некоей организационной структуры.
В те времена, когда банкам, законам и правительствам по-прежнему была свойственна большая нестабильность, брак стал единственным и важнейшим деловым соглашением, которое люди заключали в жизни. (Некоторые скажут, что и до сих пор так. Даже сегодня мало кто может повлиять на ваше финансовое благополучие так сильно, как супруг, и это влияние может быть как плохим, так и хорошим.) В Средневековье брак, безусловно, являлся самым безопасным и простым способом передачи имущества, скота, наследных реликвий и собственности из поколения в поколение. Могущественные семьи укрепляли свое богатство посредством брака точно таким же образом, как сегодняшние мощные мультинациональные корпорации укрепляют свой капитал посредством грамотно просчитанных слияний и приобретений. (Тогдашние могущественные семьи в некотором смысле и были мультинациональными корпорациями.) Дети из богатых европейских семей, обладающие титулами и наследством, становились движимым имуществом, которым можно было торговать и манипулировать, как акциями. Это касалось не только девочек, но и мальчиков. До достижения половой зрелости, прежде чем все семьи и их адвокаты приходили к согласию, у ребенка из хорошей семьи могло состояться семь или восемь помолвок с потенциальными женами.
Даже в простонародной среде экономические соображения имели огромный вес для обоих полов. Найти хорошего мужа тогда было сродни поступлению в хороший колледж, или приобретению недвижимости, или работе на почте – это обеспечивало определенную стабильность в будущем. Конечно, люди не перестали испытывать личную привязанность, и сердобольные родители старались устроить эмоционально благополучный союз для свои детей, но в целом средневековые браки откровенно корыстны. Приведу всего один пример: вскоре после того, как эпидемия Черной смерти скосила семьдесят пять миллионов человек, по средневековой Европе прокатилась волна свадебной лихорадки. Ведь для выживших открылись беспрецедентные возможности продвинуться по социальной лестнице посредством брака. В Европе вдруг образовались тысячи вдов и вдовцов со значительными активами ценной собственности, которая так и ждала своего часа, и частенько без живых наследников. Началась настоящая «брачная золотая лихорадка», в которой каждый стремился застолбить участок. В судебных реестрах тех лет подозрительно много записей о браках двадцатилетних парней с пожилыми женщинами. Эти парни не были идиотами. Увидев открывшуюся дверь – возможность жениться на вдове, – они ныряли в нее.
Учитывая подобное отсутствие сентиментальной ауры вокруг брака, неудивительно, что европейские христиане вступали в брак в уединенной обстановке, дома, в обычной одежде. Помпезные романтические свадьбы, которые ныне воспринимаются нами как «традиционные», появились лишь в девятнадцатом веке, когда юная королева Виктория прошагала к алтарю в пышном белом платье, установив моду, продержавшуюся до наших дней. Однако до этого день свадьбы европейца ничем не отличался от любого другого дня недели. Врачующиеся обменивались обетами в ходе импровизированной церемонии, которая обычно длилась всего несколько секунд. Свидетели на свадьбе нужны были лишь для того, чтобы впоследствии в суде ни у кого не возникло сомнений, действительно ли пара вступила в брак по взаимному согласию, – важнейший вопрос, если на карту были поставлены деньги, земля или дети. Участие суда было необходимо в целях поддержания определенной степени общественного порядка. По словам историка Нэнси Котт, «брак предписывал обязанности и предоставлял привилегии», устанавливая для граждан четкие роли и обязательства.
В современном западном обществе всё это по большей части сохранилось. Даже в наши дни в браке закон интересуют лишь деньги, имущество и дети. У вашего священника, раввина, соседей и родителей могут быть свои представления о замужестве, но в глазах современного светского законодательства единственное, чем интересен брак, так это тем, что двое, заключив союз, производят что-то на свет (детей, доходы, бизнес, долги). Теперь всем этим нужно управлять, чтобы гражданское общество функционировало упорядоченно и правительству не пришлось заниматься неблагодарным делом воспитания брошенных детей или обеспечением обанкротившихся бывших супругов.
К примеру, когда в 2002 году я подала на развод, судью совершенно не интересовали ни я, ни мой тогдашний супруг с эмоциональной или моральной стороны. Ей было плевать на наши личные обиды, разбитые сердца и священные обеты, на то, нарушили мы их или нет. И уж точно ей не было никакого дела до наших бессмертных душ. Нет, ее заботили лишь документы на дом и то, кому он достанется. Ее заботили наши налоги. И то, что кому-то из нас еще полгода выплачивать кредит на машину. Ее интересовало, кто имеет право получать проценты с продаж моих еще ненаписанных книг. Если бы у нас были дети (к счастью, Бог миловал), судью бы очень интересовало, кто обязан платить за их образование, лечение, жилье, нянь и прочее. Таким образом, властью, данной ей штатом Нью-Йорк, она сохраняла порядок в нашей маленькой ячейке гражданского общества. Сама того не зная, судья в 2002 году во всем следовала средневековому понятию брака, то есть понятию о том, что брак – светское, гражданское предприятие, не имеющее отношения ни к религии, ни к морали. Ее постановления были бы уместны и в европейском суде десятого века.
Однако больше всего в раннеевропейских браках (и разводах, конечно) меня поразило то, с какой легкостью они заключались и расторгались. Люди женились по финансовым и личным мотивам, но они и расходились по финансовым и личным мотивам, и расходились легко, в сравнении с тем, что ждало их в ближайшем будущем. Видимо, в то время в гражданском обществе понимали, что, хотя человеческие сердца дают много обещаний, умом всегда можно передумать.
Условия финансовых сделок тоже меняются. В средневековой Германии суды дошли до того, что создали два вида законного брака: мунтейе, постоянный пожизненный контракт с множеством обязательств, и фриделейе (буквальный перевод – «облегченный брак»), более простое соглашение между двумя взрослыми людьми, не подразумевающее ни приданого, ни прав на наследство, которое могло быть расторгнуто каждой стороной в любой момент.
Но в тринадцатом веке настало время либеральным порядкам измениться: в вопросы брака снова (точнее, впервые) вмешалась Церковь. Утопические мечты раннего христианства давно почили. Среди отцов Церкви давно не осталось ученых монахов, стремящихся воссоздать рай на Земле; теперь они были могущественными политиками, готовыми положить все силы на управление растущей империей. И одной из главных административных задач, стоявших перед Церковью, было управление европейскими королями, чьи браки и разводы приводили к созданию и разрушению политических альянсов, не всегда входивших в планы церковного руководства.
И вот в 1215 году Церковь навсегда взяла брак в свои руки, издав указ о том, что отныне считать законным браком. До 1215 года устного обета двух взрослых людей в глазах закона всегда было достаточно, но теперь Церковь решила, что это неприемлемо. Новая догма объявляла «полный запрет на тайные браки». (То есть «полный запрет на браки, о которых нам ничего не известно».) Теперь все принцы и аристократы, осмелившиеся жениться вопреки желаниям Церкви, мгновенно отлучались; эти ограничения распространялись и на простонародье. Чтобы усилить контроль, папа Иннокентий III запретил развод при любых обстоятельствах, за исключением санкционированной Церковью аннуляции брака, которая впоследствии стала часто использоваться как средство построения и разрушения империй.
Но в тринадцатом веке настало время либеральным порядкам измениться: в вопросы брака снова (точнее, впервые) вмешалась Церковь. Утопические мечты раннего христианства давно почили. Среди отцов Церкви давно не осталось ученых монахов, стремящихся воссоздать рай на Земле; теперь они были могущественными политиками, готовыми положить все силы на управление растущей империей. И одной из главных административных задач, стоявших перед Церковью, было управление европейскими королями, чьи браки и разводы приводили к созданию и разрушению политических альянсов, не всегда входивших в планы церковного руководства.
И вот в 1215 году Церковь навсегда взяла брак в свои руки, издав указ о том, что отныне считать законным браком. До 1215 года устного обета двух взрослых людей в глазах закона всегда было достаточно, но теперь Церковь решила, что это неприемлемо. Новая догма объявляла «полный запрет на тайные браки». (То есть «полный запрет на браки, о которых нам ничего не известно».) Теперь все принцы и аристократы, осмелившиеся жениться вопреки желаниям Церкви, мгновенно отлучались; эти ограничения распространялись и на простонародье. Чтобы усилить контроль, папа Иннокентий III запретил развод при любых обстоятельствах, за исключением санкционированной Церковью аннуляции брака, которая впоследствии стала часто использоваться как средство построения и разрушения империй.
Итак, некогда светский институт брака, находившийся в ведении семьи и гражданских судов, превратился в строгий религиозный ритуал, контролируемый безбрачными священниками. Мало того, жесткие новые запреты на развод превратили брак в пожизненный приговор: такого не было еще никогда, даже в древнеиудейском обществе. Развод оставался в Европе вне закона до шестнадцатого века, когда Генрих VIII вернул этот обычай с большой помпой. То есть примерно на два века – и гораздо дольше в странах, где после протестантской реформации сохранилось католичество, – несчастливые пары потеряли законную лазейку на случай, если что-то пойдет не так.
Надо отметить, что эти ограничения усложнили жизнь женщинам намного больше, чем мужчинам. Мужчинам хотя бы позволялось искать любви и плотских утех на стороне, но вот у женщин не было такой отдушины, на которую общество закрывало бы глаза. Для женщин из богатых семей брачные клятвы оказывались тюрьмой строгого режима, им приходилось довольствоваться тем, что им навязали. (Крестьяне могли выбирать и бросать супругов с чуть большей свободой, но в аристократических кругах, где на карту было поставлено столько денег, не было места подобным вольностям.) Девочек из высокопоставленных семей в пятнадцатилетнем возрасте переправляли в страны, языка которых они не знали. Они были вынуждены жить там с мужем, доставшимся им совершенно случайно. Одна такая девочка из Англии, описывая предстоящее замужество по расчету, с грустью говорила о «ежедневных приготовлениях к путешествию в Ад».
Чтобы усилить контроль над управлением и сосредоточением активов, европейские суды всерьез взялись за юридическое понятие ковертюры [9], или статуса замужней женщины, – идеи о том, что индивидуальное существование женщины как гражданина с момента вступления в брак прекращается. При этой системе женщина «сливалась» с мужем и переставала обладать какими бы то ни было законными правами или личной собственностью. Понятие ковертюры появилось во Франции, но вскоре распространилось по Европе и укоренилось в гражданском законодательстве Англии. В девятнадцатом веке британский судья лорд Уильям Блэкстоун по-прежнему отстаивал это понятие в зале суда, настаивая на том, что замужняя женщина не представляет собой самостоятельную сущность с законными правами. «Сама личность женщины, – писал он, – на время брака перестает существовать». По этой причине, рассуждал Блэкстоун, муж не может поделиться имуществом с женщиной, даже если бы хотел – и даже если это имущество до брака принадлежало ей. Как можно отдать что-то жене, ведь это всё равно что допустить право на ее «отдельное существование» – а такое просто невозможно!
Таким образом, «слияние», о котором мы говорим, было не столько соединением двух личностей, сколько пугающим и почти колдовским «удвоением» мужчины, в ходе которого его силы удваивались, а силы его жены полностью исчезали.
В сочетании со строгой политикой запрета разводов к тринадцатому веку брак превратился в институт, который фактически хоронил женщин заживо, стирая их с лица земли, – особенно это касалось аристократии. Можно лишь гадать, какой одинокой становилась жизнь этих женщин после того, как их человеческая сущность была столь старательно уничтожена. Чем они заполняли свои дни? О таких несчастных Бальзак писал, что в результате брака, парализующего всё их существо, «скука берет верх, и они предаются религии, заводят кошечек, маленьких собачек и предаются прочим маниям, наносящим оскорбление лишь Господу Богу».
Если есть слово, способное всколыхнуть все тайные страхи, что я когда-либо испытывала по поводу брака, так это ковертюра. Именно это имела в виду танцовщица Айседора Дункан, когда писала, что «любая умная женщина, которая прочла брачный контракт и всё же вышла замуж, сама виновата».
И ведь мой страх не то чтобы иррационален. Наследие этого юридического понятия просуществовало в западной цивилизации гораздо дольше, чем следовало бы, хватаясь за жизнь на полях пыльных юридических фолиантов, и всегда было связано с консервативными понятиями о «правильной» роли жены. К примеру, замужние женщины в Коннектикуте, включая мою собственную мать, получили право брать кредиты или открывать счет в банке без письменного разрешения мужа лишь в 1975 году. Лишь в 1984 году штат Нью-Йорк отменил омерзительную «поправку о супружеском изнасиловании», которая прежде позволяла мужчине любые, в том числе насильственные и принудительные, действия сексуального характера по отношению к своей жене, – ведь ее тело принадлежало ему, а по сути, они были одним целым.
Есть один пережиток ковертюры, который вызывает у меня наибольший отголосок, учитывая мои обстоятельства. Дело в том, что мне просто повезло, что правительство США позволило мне выйти замуж за Фелипе, не вынуждая отказаться от своего гражданства. В 1907 году Конгресс Соединенных Штатов принял закон, согласно которому любая американка, выходящая за иностранца, была обязана отказаться от американского гражданства и автоматически становилась подданной государства супруга, хотела она того или нет. Хотя суд признавал, что это довольно неприятно, много лет данное условие было непоколебимым. По рассуждению Верховного суда, если бы американской гражданке разрешили сохранить ее гражданство с момента брака с иностранцем, это означало бы, что ее гражданство предпочтительнее. Таким образом, высказывалась бы идея, что женщина обладает чем-то, что говорит о ее превосходстве над мужем, пусть даже это какая-то мелочь. Как заметил один американский судья, это совершенно немыслимо, поскольку подрывает «древнейший принцип» брачного контракта, существующего с целью «слияния индивидуальностей (мужа и жены) с передачей главенства супругу». (Технически, конечно, это никакое не слияние, а поглощение. Но суть ясна и так.)
Стоит ли говорить, что обратную ситуацию закон рассматривал иначе? Случись американцу по рождению жениться на иностранке, ему, разумеется, позволялось сохранить свое гражданство, а его невесте (которая теперь «слилась» с ним) – стать американской гражданкой, если, конечно, она соответствовала официальным требованиям по национализации иностранных жен (то есть не была негритянкой, мулаткой, представительницей малайской расы или другим существом, которое Соединенные Штаты Америки считали нежелательным).
Это подводит нас еще к одной теме, которая беспокоит меня в наследии законов о браке. Речь идет о расизме, встречающемся в этих законах сплошь и рядом, даже в недавней американской истории. Одна из наиболее зловещих личностей в истории брака в США – человек по имени Пол Попено, фермер, выращивавший авокадо в Калифорнии. В 1930 году он открыл в Лос-Анджелесе клинику евгеники и назвал ее «Фонд по улучшению человечества». Вдохновленный попытками культивировать улучшенные авокадо, он посвятил работу в клинике культивации «улучшенных» (то есть более белых) людей. Пола Попено тревожил вопрос, что белые женщины, которые с недавнего времени начали посещать колледжи и откладывать брак на более позднее время, не размножаются достаточно быстро и плодовито, в то время как люди «не того цвета» плодятся в опасном количестве. Он также был весьма обеспокоен браками и размножением «недостойных», поэтому первоочередной задачей его клиники была стерилизации всех, кого Попено считал не заслуживающими размножения. Если всё это кажется вам тревожно знакомым, так это потому, что нацисты впечатлились работой Попено и часто цитировали его в своих трудах.