И отвернулся. Лоскут потоптался подле избушки, хотел сказать что-то, да так и ушел. Семен пролежал до вечера. Встанет, пройдет по берегу, пробуя ногу, и опять на фуфайку. Курил, думал. И сети не стал проверять. Оставил до утра...
Оглядывая лесистые берега, вспоминал он, как впервые попал в эти места. Давно это, до войны еще, тридцати ему не исполнилось. Была весна, конец марта, по ночам в тайге держался крепкий наст — чурым. На рассвете в мелколесье за старой просекой собаки взяли след и ушли к осиновым островам в конец голей. Семен скоро услышал лай, звонкий сначала, и понял, что собаки подняли на островах лося, но удержать не смогли и теперь гнали его, вернее, бегали с боков, стараясь заскочить спереди и остановить, и остановили бы, провались лось передними ногами в снег. Но верхний, подтаявший за день слой снега смерзся ночью и держал лося так же надежно, как и собак. Семен бежал на лай. Бегал он тогда не хуже лося, часа за два покрыл расстояние от просеки до острова и здесь, в сосняке, на западном берегу, убил зверя. Собаки лежали поодаль, хватая снег, а он разделывал тушу, бросая им обрезь. Сложил мясо, рассчитывая в этот же день вывезти на Ближние. Когда сел закурить, огляделся.—
*
Шагах в пятидесяти лежало озеро, и он догадался, что попал на Глухое, где до этого не бывал. Его угодья тогда да и много лет опосля находились вокруг Ближних озер, где птицы и зверя было довольно. На Глухом зимой делать нечего, а летом и захочешь — не пройдешь: зыбуны. На Ближних теперь зимой разве спокойно, а лето-осень там, и свои, и приезжих хватает. Весной-летом рыбачат, осенью оравами на клюкву. Ружье у каждого. Водки наберут, пальбу устроят, набезобразят. Избушку Семена — сколько лет стояла — подожгли из баловства просто. Старая, дескать. Все равно рухнет. А новую срубить — руки заняты. Сети не оставляй — не найдешь. Семена проучили раз. Семен через неделю тайком обошел все озера — ничего. Пропали сети.
А было время, этак года с тридцатого, как колхоз образовался, потом войну всю да и еще лет десять хозяином на озерах тех и по всей Юргинской тайге был он, Семен Игнатов. Семен так и заявлял во хмелю: «Я хозяин тайги. Ты что хотел? Поохотиться? Не-ет, милок, ты у меня сперва спроси разрешенья. Вот как».
Было время. Да... что и говорить. Было времечко. Было, да прошло. А теперь все не так. Жизнь, которой Семен жил сейчас, он и за жизнь не считал. Стареть стал, силу терять, а с нею — интерес ко всему. А тогда... Тогда он мог с рассвета до темна гнать по тайге лося, убить, принести на горбу мешок мяса, два часа париться в бане, истрепав не один веник, сесть в прилипшей к телу рубахе — любил он так, — не расчесав волос, за стол, поесть мяса того, не считая кусков, выпить полчетверти самогона и, если надо, выйти в драку на четверых. Любить ночь бабу свою, вздремнуть под утро, а утром опять в тайгу. И ничего. На все хватало силы! Сейчас вот четвертый год, как на пенсии, сам себе предоставлен, копайся на усадьбе своей, в лес ходи за клюквой той же. Пенсию принесут в срок. А все одно нет того ощущения свободы, какое он постоянно испытывал раньше. Свободы, которая вот досталась ему. Не досталась, сам он себя поставил так. Сумел же.
Война, ровесники его и те, кто старше-моложе возрастом, все на фронте, а он, Семен Игнатов, в родной деревне. Колхозники работают: посевная, сенокос, уборочная, скот, лесозаготовки... Свои домашние дела. Их по ночам, урывками. А он встал, когда захотел, лег, когда захотел. И не подступишься: охотник-заготовитель. Двойным планом сдает ежегодно государству мясо, рыбу, пушнину, боровую битую птицу. И сам умел с людьми ладить.
Бабы в воскресный день, затемно еще, соберутся в контору быка просить, дров привезти или сена, переругаются между собой. Баб шестнадцать сойдется, а быков свободных пять. Кому достанется. А Семей и в контору не заходил. Встретит бригадира на улице, кивнет: «Ты мне завтра быка оставь, потягучей который. А я тебе...» Бригадиру этому даст Семен под праздник кусок лосятины, да не чистого мяса, а шеи кусок или ноги для холодца — тот и рад без памяти. Все есть хотели, и бригадиры-председатели. Надо быка — бери. Какой разговор? На целый день. Сани, шорка, веревка — колхозные. А то еще просил Семей кого-либо дров привезти. Из тех, кто на быках работал. Самому некогда идти запрягать, в лес ехать, и привозили.
Из района начальство, помельче которое, наведывалось к нему частенько. По делам будто, колхозным, а вечером завернет:
— Семен Павлыч... кха... гм... того... мяска бы, рыбки бы и это... знаешь... лиску на ворот жена просила. К Новому году. А мы тебе, Семен Павлович, сам знаешь...
Все знал Семен Игнатов. Первый в области охотник. Поедет рыбу или пушнину сдавать — неделю гуляет. Подруги у него там, Фроське назло. А что Фроська в это время с бабами за плугом ходит или швыряет снопы в молотилку, так и надо. Подыскивал ей Семен подходящую работенку не раз. Рассыльной в контору не согласилась, техничкой в школу не захотела.
Перед бабами стыдно. Они работают, а я... Стыдно — тогда тяни- ворочай. Покаешься опосля.
С Фроськой не пошло в лад с первых же дней, и, чувствовал Семен, оставила б она его, когда б не дети. Не в войну, так после. Он и бил её, без ругани дня не обходилось, потом отступился. Не понимает, что поделаешь? Родилась дурой. Вот тебе изба, вот тебе хозяйство — заправляй как знаешь. Твоя забота. Моя — кормить семью. Ружье, собака, тайга — вот его семья, жена, друзья-товарищи. А ну вас...
На второй год войны Семен жил самостоятельно, охотничал для плана, и как-то определилось сразу: деревня сама по себе, Семен сам по себе. У них, колхозников, — свои заботы, у него — свои. Не соприкасались. Изба на краю ручьем от деревни отделена, тайга за Шегаркой сразу, нырнув в нее — скрылся.
Да что там деревенские — чужие люди! С отцом родным, с братом миру никогда не было. Отец был непромысловый человек, тайги боялся и всю жизнь, по мнению Семена, занимался ерундой: травку собирал-сушил, сам лечился, других лечил. И при деле одном не держался постоянно. То он ветеринаром числился в артели, до колхоза еще, то хомуты шил, а последнее время в бондарке строгал, гвозди заколачивал. Смирный, услужливый. Балалайку любил. На гулянках бабам подыгрывал. «Не мужик, — сразу решил Семен, — балалаечник». Ничему путному Семен у отца не научился, ничего не перенял для себя. Сам на ружье заработал, сам тайгу познал, сам на ноги встал. Он и хозяйство держал — отец, как и всякий в крестьянстве, век прожил, а так ничего и не нажил. Отделялся когда Семен (Михаил уж на войне был), нечего и взять было от отца. Овцу одну дали да топор. С этого и начинал. О матери и разговору нет — баба. У него как-то и в памяти никогда не было, что вот она родила его, выходила. Будто сам собой появился.
— С кола начинал, — напоминал при случае о себе
Семей. — Помнишь, с кола. А скоро всех обошел — вот как! А иной и имел что-то для начала, а все растерял- растрес...
О брате он и говорить не хотел. Один брат, и тот беспутный. Да нет. вначале вроде бы все ладно получалось у него. В школе в пример ставили, на войну ушел раньше своего призыва, вернулся в полном благополучии. Помнит Семен, как носились тогда с ним. Миня Игнатов, Миня Игнатов! Вот герой! Вот молодец! Вот жених! У того головка и закружилась: гульба, пляски, девки. Одна работа но по душе, другая не нравится. Нашел! И-их! Рано козырился, парень! Трах — порвалось, лопнуло, отыгрался! «Э-эх ты-ы, — говорил тогда Семен. — Войну прошел... Мне б твою грамоту, медали, выходку твою, да я бы за пять лет район возглавил. А то в каком-то потребсоюзе году не мог продержаться. Письмо прислал — «братка, выручай, покрой растрату». Не-ет, милок, забыл, как топтал меня с дружками своими? Забыл, так я помню. А теперь — «спаси, пропаду!». Сам залез, сам и выкручивайся. Героем ходил! Ничего, похлюпай, вспомнишь брата! Поймешь жизнь. Это тебе не плясать».
Так и шло-катилось время. Мать с отцом умерли, брат отбывал сам, от деревни тайгой отгорожен, жена — чужой человек. И остался он один, сам по себе. Правда, дети подрастали, но еще неясно было, что из них получится. А в деревне разговоры всякие, кивают, пальцами указывают. «От зависти, — давно определил Семен. — Когда бы жили, как я, не бесились бы. Не умеете, а я не виноват. Какое мое дело?..»
Так жил он, охотничая войну и после долго еще, лет десять, а потом начались всякие изменения в районе, район соединили с другим, центр перенесли ближе к железной дороге, начальства прежнего не стало, колхозы преобразовали в совхозы, а в охотниках-заготовителях не было больше надобности.
Но и тут Семен не оплошал. В совхоз не пошел, устроился опять же заготовителем, или агентом по заготовкам, как говорили тогда. Стал ездить по деревням, скупая у населения шерсть, кожу, овчины, тряпье разное. Объехал деревни, собрал товар, сдал на базу — и до следующего раза. Всем была хороша работа: лошадь в руках, поехать надо куда — запряг, поехал. Времени свободного много, а главное — выгода! Зарплата невелика, а желающих пойти в заготовители много находилось, кроме зарплаты, кое-что оставалось. Дела по деревням большей частью вел Семен с бабами. Примет овчину третьим сортом, сдаст вторым. С тряпьем еще лучше. Кто станет дознаваться цену, копейки считать. Еще и спасибо говорили. Купит баба на выручку соли пачку, брусок мыла, спичек, пряников килограмм ребятишкам и рада, что так выгодно продала рванье. Десять лет, как десять дней, отработал на заготовках. Надоело! Разъезды, да и народ дотошней стал: копейку не обронит. Передал дела другому. И только после этого стал как бы на свою деревню работать. До пенсии самой плотничал: дворы ремонтировал скотные по осеням, сани делал, как отец когда-то, срубы ставил. И все спешил, а не суматошно, а с умом, рассчитывая, наперед загадывая, делая любую работу хоть с малой для себя, но выгодой. А когда подошло время оформлять пенсию, когда принесли первые деньги, очнулся враз — старость! Вот как.
И впервые за годы все эти, такие напряженные, посмотрел на себя. Уж и сила не та, сноровка, полысел, плечи обвисли, зубов скольких недостает. А что поделаешь? Шестьдесят лет! То-то все был здоров и проворен. Кипело все в нем. Думал, конца жизни не будет. А она...
И еще три года прошло незаметно, неинтересно совсем. Немного, да и на печь — одно занятие. Он посмотрел пристально и на Фросю, жену свою, — старуха. Да-а. Время всех сравняло.
Состарившись, выйдя на пенсию, Семен уже ничем не отличался от ровесников, когда-то, как считал он, смотревших на него с завистью. Был таким же стариком, как и они. Да и ровесников-то почти не осталось. Одни не вернулись с войны, тот уехал, этот умер — ранен был, да и годы, возраст. С некоторыми Семей плотничал еще, зарабатывая пенсию. Говорили о том, о сем, войны не касались, а если и затевали, никто не напоминал, что вот они воевали, а он в деревне жил, да как жил! Молодым — чувствовал Семей — он был совсем неинтересен, для них он был просто старик Игнатов, который, говорят, когда-то охотился ловко и еще что-то там делал, но это было давно, и их не касалось. Случалось, во хмелю Семен начинал рассказывать, как долгие годы был здесь хозяином тайги, как мог без передыху сорок верст гнать лося, а его мало кто и слушал. Ну, охотился и охотился. Что с того? Время было такое, голод, охота подспорьем служила тому, кто имел возможность заниматься ею. А сейчас нужды особой пег, мало интересуются, ребятишки пугают по болотам уток, так это забава. Да и дичи мало совсем. А ты поохотился от души — вспоминай себе...
Это молодые. И сыновья его так же рассуждали. Вот на кого надеялся Семен! Три сына, а ни один не удался в него, не перенял ружья. «В деда пошли», — злился. А младший не в отца и не в деда, а еще к пущему недовольству Семена, в дядюшку своего, Лоскута. Отслужил армию, вернулся и пристанища себе не найдет. Это ему нехорошо, то не подходит. А интересно выпить каждый день, да с девками до утра прошастать, да поскандалить с кем возле клуба. А Семен виноват — сына плохо воспитал!
— Так ты что же, и станешь болтаться всем на смех, как дядя твой? — спросил Семен меньшого. — Так же, видно, прожить хочешь? Тот тоже с выпивки начинал и до тюрьмы докатился. Гляди, тебе жить! Дядя твой по задворкам ошивается, как собака побитая. Присоединишься к нему, гляжу. Недалеко осталось.
— А ты на себя посмотри, — ответил сын. — Ничуть ты не лучше дядьки прожил. Хоть сыто и в тепло. В деревне что говорят? Не слышал никогда? Послушай. Тебе за меня стыдно сегодня. А нам за тебя, папаня, давно уже всем стыдно. Вот! — И засмеялся. Над отцом.
Семен трепанул его по загривку, но сыновья — между собой они дружно держались — встали рядом, один сбоку зашел, половчее чтоб, и старший, которого Семен запарывал, бывало, сказал, глядя в сторону:
— Смотри, батя, нарвешься! Не век нам от тебя убегать-прятаться. Повластвовал, хватит. А?..
Вот это детки! Семен плюнул им под ноги — и прочь. Отошел, оглянулся, хотел сказать что-то, не смог, топнул еще раз, матерясь шепотом. И домой прямиком.
С тех пор будто чужие. Кто кому навстречу попадал, сворачивал загодя. Ни он к сыновьям, ни они к нему.
И жене наказал:
— Увижу — шкуру спущу!
С них, с нее ли — не поняла Фрося. Промолчала. Не то видела-слышала. А это ничего, терпимо...
Живет Верка в отцовском доме, последние дни доживает. Тоже выросла — толку мало. Маленькая когда была еще, возился с нею Семен. Радостно, забавно. А сейчас... что есть дочь, что не было бы ее — Семену все равно. Уйдешь — уходи...
И, оставаясь наедине, задумываясь о близкой теперь кончине, чаще задавал себе Семен один и тот же вопрос: а для чего он жил? Главное — для кого. А? Для кого пекся, хлопотал, суетился, лгал, обманывал, копил, заискивал, мок, мерз, выматывался в тайге? Для кого? Для себя? Да нет. Сотни шкурок пушнины сдал за время охоты, а себе новой шапки не справил. Фуфайка, штаны, сапоги или валенки — вот и вся его одежда. И в будни и в праздники.
А что для себя? Да ничего. Ну ел, правда, всегда досыта. И не что-нибудь — мясо. Да в какие годы — в войну, когда другие травой питались. Когда... да что и говорить! Ел. Скажет, бывало, Фроське:
— Дай-ка мне капустки. Кисленького захотелось. С брусникой перемешай. А то все мясо, мясо. — Это в сорок третьем году. В сорок седьмом... Семен тогда, чувствовалось, кулаком мог быка оглушить...
Ну, пил еще. Сколько хотел. И до войны, и во время, и после. И теперь не отказывался. Последней утехой в жизни стала выпивка. Бабы были. В районе — когда охотничал, по деревням — когда тряпье собирал. Мужиков много не вернулось. Бабы одиноки. Мяска привезет, рыбы. Утку дорогой подстрелит. Рады... Но не это главное было в жизни -- так считал Семен. А что же тогда главное? Главное, как он сейчас понимал, было всегдашнее желание и стремление сделать жизнь удовольствием, постоянным праздником. Сначала свою жизнь, а потом всей семьи. Жить-то на земле не десять раз подряд, а один всего — это он понял в молодости еще, — и потому все надо делать так, чтобы каждый день для тебя стал радостью. Ни горя чтоб, ни бед, ни тягот. Не связывать смолоду однообразной затяжной работой, вон как в колхозе. И пошел, и пошел, и пошел. Он бы и месяца не выдержал. Не отказывать себе ни в чем, как можно ли в чем себе не отказывать при деревенской жизни. Захотел чего поесть — поел вдоволь, не думая о завтрашнем дне, кусков не считая, выпить — пожалуйста, штаны новые надеть — надевай, и порвал — не жалко, другие есть. Захотел дома побыть — отдыхай день, другой, чтоб не тянули тебя ежедневно на работу, не тыкали пальцем, не стояли над душой. Вот как...
Сначала так все и получалось, как он хотел. От войны освободили, колхозной работой связан не был, ружье, тайга, свобода — это ли не жизнь? Семья появилась, и о свободы ничуть не убавилось. У всех семьи — и у него. Так надо.
Всю жизнь с мою, до нон сип самой, Семен постоянно ждал чего-то. Праздника ждал.
Вот он молод, здоров, силен, свободен — ах, хорошо! Но будет еще лучше. Должно быть лучше по всем признакам.
Вот и семья появилась, иногда не ладилось с женой — ничего: в редкой семье все складно.
Вот дети пошли, выросли, женихами стали.
Вот отметили его в районе, второй раз отметили, еще. Правильно, Семей...
В годы, когда он был хоть и не молод уже, но и не стар еще, полон сил и желаний, ждал особенно сильно. Должно случиться — ведь он все для этого делал — внезапно, как первая весенняя гроза, какое-то небывалое торжество, и он, Семен Игнатов, самый главный на нем. А иначе зачем и жить на земле, так он понимал. А как еще?
Ждал. А праздника не получилось. Старость пришла своим чередом. И только.
Тогда-то вот у него и сжалось сердце. «Не будет праздника, Семен. Теперь уже не будет. Не жди. Что-то просмотрел ты в жизни. Да, брат».
Не получилось, и Семен понимал отчего — семья не поддержала. Его семья, для которой он старался. Раскол произошел.
Началось с Фроси. С первых же дней оказалась она чужой, а он для нее — трижды. Жила с ним, рожала от него, а все без души.
Повырастали сыновья, отошли один за другим. Чужие люди. А похожи на него, вот что удивляло.
Дочь скоро отойдет, Семей сам желал этого. На материной стороне была дочь — не на его.
И, выходит, оставаться им опять с Фроськой. Двум зверям в одной клетке. Вот как вышло. Да разве такого конца он желал!
«Так для чего же я все это делал?» — спрашивал он себя. И не мог ответить.
Говорил себе:
— Эх, Семей, не так надо бы начинать. Не так жить, как жил...
А как надо, он и сам не знал. И примера взять не с кого. Не поверишь...
Оглянется Семен на земляков... Каждый из них жил своей жизнью, вроде не похожей ни на чью и в то же время не отличимой от соседской. И ни одна ни подходила Семену, не нравилась. Это у чужих.
А у своих... еще хуже, черным-черно!
Выходило опять, что его, Семена Игнатова, правильней, интересней и лучше была жизнь. Только он стал терять к ней интерес. Усталость появилась, равнодушие ко всему, что происходило вокруг.
Выйдя на пенсию, срубил на Глухом избушку и все старался уйти на озеро, зимой, летом — там ему было легче. «На озеро пойду, — скажет, — Посмотрю, как избушка...»
Сиди так вот на берегу возле костра, он отдыхал душой от прошлого, которое уже называл канителью, которое, кроме усталости, раздражения и обид, ничего не принесло ему, и все думал, думал...
А вот если б не женился он тогда, в сорок втором, на Фроське, то на ком бы женился? И как с той, другой, женщиной получилась бы жизнь его?
А если бы на войну взяли его вместе с мужиками — остался бы он там, в чужой земле, или вернулся живым?
А если б учился в школе и закончил, хотя бы, как Минька, восемь классов? Быть бы ему все это время на высокой должности, начальником заготконторы, например? Ил и где еще?
А если вот...
Но не хотелось ему в конце дум своих ни на войну, ни должности большой, хотелось опять молодости и всего остального, что было. Только вот на Фроське не женился бы. Это да. Вот в чем ошибка! В этом! Отсюда все и пошло! Подвела, она его, не покорилась с первого же дня, не захотела жить как следует.