Так вот, еще в июне 1940-го друзья по христианским кругам тайно предложили Шарлю и Грейс Бегбедерам спрятать у себя богатую еврейскую семью, вынужденную бежать из Парижа, бросив все свое добро. В столовой за большим обеденным столом состоялась жаркая дискуссия, и я дорого дал бы, чтобы ее послушать…
Шарль. Не должны ли мы как прежние сторонники «Аксьон франсез» отказать евреям в приюте? Я разговаривал с Моррасом[26] в Сен-Реми-де-Прованс. Он настолько оглох, что мне пришлось при всех кричать ему в ухо, что мы против немцев. И что он мне ответил? «Ах да! Ваша жена — англичанка, вам многое прощается!»
Грейс. Прежде всего мы католики, а архиепископ Тулузский во всеуслышание заявил, что «евреи — это мужчины, евреи — это женщины, они часть рода человеческого и наши братья». Христианин не имеет права об этом забывать.
Шарль. Darling, ты же понимаешь: эти люди привлекут к нам внимание полиции и немцев. Или мне следует тебе напомнить, что твоя родина не очень-то поддерживает бошей? Если они прознают, что мы прячем евреев, нам грозит депортация. Ты действительно готова подвергнуть опасности наших детей ради спасения неких Ламберов — даже от их кретинского имени за сто метров несет фальшивкой! — с которыми мы даже незнакомы?
Грейс. Октав, распорядитесь приготовить комнаты на третьем этаже, там довольно места, чтобы разместить четырех-пятерых человек. Никто ни о чем не узнает. Послушай, это друзья наших друзей, у нас просто нет выбора.
Шарль. Ну хорошо. Только установим ряд правил. Они будут питаться наверху, еду им будут подавать раз в день, никаких прогулок — ну разве изредка по парку, никаких контактов с нашими детьми. Официально они снимают комнаты у нас наверху, и точка.
Грейс. God save the King and the British Navy![27]
Их было четверо: бабушка, отец-ювелир, маленький мальчик по имени Мишель и служанка. Существование под одной крышей наладилось наилучшим образом, иначе говоря, с максимальной взаимной осторожностью. Детям Бегбедеров запретили подниматься на третий этаж, и родители ни словом не обмолвились им, кто такие эти тихие квартиранты наверху. Ламберы жили замкнуто, скрытно — не жили, а сидели в добровольном заточении под гнетом вечного страха. От трех коров с фермы, находившейся в глубине парка, ежедневно получали по десять литров молока. В семейные анналы вошел день, когда на виллу «Наварра» явился с визитом немецкий офицер. Если верить моим теткам, случилось это в сентябре 1943 года. Оберштурмфюрер оценил дивный вид на Пиренеи, прекрасный французский парк и роскошь обстановки. Пока он звонил в парадную дверь, моя американская бабка Грейс, не потерявшая присутствия духа, кликнула детей (Жеральда, Мари-Соль, Эвелину и моего отца) и велела им затеять самые шумные игры — носиться по всему дому, кататься по перилам лестниц, врываться в гостиную и библиотеку, гоняясь друг за другом «в салки» — одним словом, озорничать напропалую, изображая дурно воспитанных сорванцов.
Запах передней — это запах детства моего отца; в нем смешиваются ароматы мастики, линолеумного пола лифтов, сухих цветов и застоявшегося воздуха. Он до сих пор витает в холле виллы, переоборудованной в роскошную гостиницу. Несмотря на ремонт, превративший нашу игровую в подвале во внутренний бассейн, дух прошлого так и не выветрился; мне постоянно хочется, чтобы кто-нибудь распахнул окна и впустил в дом свежесть Пиренеев. В 1943 году офицер поднимался по ступеням крыльца и вдыхал те же ароматы, какие ощутите и вы, если сегодня вечером забронируете себе здесь номер. Сторожиха Катрин со своим мужем Леоном помчались на третий этаж предупредить Ламберов; надо полагать, у семейства затворников сильно участился пульс, стоило им заметить через слуховое оконце автомобили рейхсвера, припаркованные на главной аллее. Немец повел себя вполне корректно: никакого нацистского салюта, зато щелкнул каблуками и склонился поцеловать руку мадам Бегбедер.
— У вас прелестный дом, мадам! Не позволите ли взглянуть на вашу гостиную, bitte schon? Мы ищем подходящее помещение для штаба.
Granny закашлялась:
— Видите ли… Дело в том, что у нас очень большая семья, и, к несчастью, сейчас нет ни одной свободной комнаты. — Новый приступ кашля. — Дом переполнен… Дети, слуги, шофер, горничные, кухарка… Кроме того, не хотелось бы подвергать вас опасности. Мы лечим заразных больных.
— Дорогая мадам, вы ведь понимаете, что я вправе реквизировать ваш дом на военные нужды.
— О, разумеется, если сочтете нужным. Не думаю, что несколько крошечных бацилл способны запугать вермахт, не так ли?
В этот миг на лестнице показалась мать моего деда.
— Что здесь происходит, Грейс? — поинтересовалась она. — Кто этот господин?
— Не волнуйтесь, мадам, мы просто беседуем с нашим любезным гостем.
— Кто эта старуха? — спросил по-французски немецкий офицер.
— О, позвольте представить вам мою свекровь: знаменитая художница Жанна Дево, она живет с нами. И — прошу извинить меня, господин лейтенант, — но по-французски нехорошо говорить «старуха». Надо сказать «пожилая дама».
По двору важно прошествовали коровы.
— А это что еще такое? — удивился офицер.
— Здесь рядом ферма…
— Ну хорошо, но неужели даже на третьем этаже у вас не найдется для нас места?
Повисла тревожная тишина. И тогда вступила Жанна, с блеском продемонстрировав свою сообразительность.
— Ах нет! — воскликнула она. — На третьем этаже мы держим сено для коров!
— Ach so! Благодарю за радушный прием. — Мы подумаем, воспользоваться ли нам вашим гостеприимством, и, возможно, еще вернемся. Auf wiedersehen!
Он не вернулся.
Ламберы покинули виллу «Наварра» в августе 1944 года, после отступления немецких войск. Усаживаясь в машину, бабушка — ее звали Симона — пробурчала: «Четыре года коту под хвост! Немедленно в Париж!» Похоже, такая черная неблагодарность несколько обескуражила моих деда с бабкой.
Они никогда не упоминали об этой истории и не поддерживали с семьей бриллиантовых воротил никаких связей. Разве нельзя спасать евреев, оставаясь при том убежденными католиками, монархистами и ретроградами с легким оттенком антисемитизма? Снобов часто упрекают в том, что они слишком поверхностны, но и они, случается, проявляют героизм, пусть и немного легкомысленный, и укрывают целую семью только потому, что она принадлежит к их социальному слою. Однако это не мешает им держать дистанцию, словно бы напоминая: «Если я спас кому-то жизнь, не подумайте, что мы вместе пасли свиней!»
Во всяком случае, удачная реплика моей бабки насчет того, что «по-французски положено говорить не «старуха», а «пожилая дама», облетела всю округу, как и многие другие ее словечки. Granny имела общих предков с драматургом Джорджем Бернардом Шоу, и ее отец, тот самый, что был полковником в Индийской армии, отзывался о ней так: «Мне удавалось прижать к ногтю индусов, но не свою дочь».
Но все-таки самое мое любимое из высказываний Granny другое. О нем я узнал от Франсуа Бейру. На одном коктейле на вилле «Наварра», устроенном в честь открытия сезона охоты на лис, он вежливо спросил у нее, как она себя чувствует, и услышал в ответ: «Ужасно! Чем старше я становлюсь, тем быстрее умнею!» Тетя Эвелина также рассказывала мне, что на протяжении всей войны Шарль и Грейс Бегбедер принимали на работу в санаторий «Пик дю Миди» врачей-евреев (немецких, венгерских, польских) и прятали множество еврейских детей, выдавая их за туберкулезных больных. Немцы, опасаясь заразы, обходили санатории за милю. Княгиня де Фосиньи-Люсенж, урожденная Эфрусси, перебравшаяся в По прямиком с авеню Фош вместе с двумя десятками слуг, предпочитала ночевать на вилле «Наварра», поскольку не желала, чтобы ее сон тревожили всякие непрошеные визитеры. По прикидкам моей кузины Анны Лафонтан, число еврейских беженцев, по пути в Испанию находивших приют в лечебных заведениях нашей семьи, достигало примерно 500 человек. К сожалению, никаких доказательств отважного поведения моих родных не сохранилось. Иначе мои дед и бабка с отцовской стороны считались бы славными героями невидимого фронта. Я знаю, что Грейс курила английские сигареты, которыми ее по-приятельски снабжал отец Карре, прятавший у себя британских летчиков (исключительно аристократов); так вот, у нее было такое развлечение — прогуливаясь по Пиренейскому бульвару, пускать дым в лицо бродившим там немецким солдатам. Шарля дважды арестовывали — снимали с поезда, когда он ездил в Париж. Оба раза ему удавалось вернуться домой благодаря высокопоставленным покровителям, но кому именно — вот вопрос. Мой дядя утверждает, что во время «чистки» дед точно так же спасал коллаборационистов, опять-таки помогая им переправиться в Испанию — тем же путем, каким прежде переправляли евреев. Понимаю, что данных маловато, но это все, что мне известно: они вели головокружительную двойную игру (принимали у себя сторонников и Петена и де Голля, правда, всегда провожали их через разные двери, чтобы те случайно не столкнулись). Сегодня, когда дом превращен в отель сети «Реле-э-шато»[28], каждый может провести ночь в бабушкиной спальне, которую после ее смерти дед долгие годы поддерживал в прежнем безупречном состоянии. Насколько я помню, это было нечто вроде святилища, куда меня не пускали. Только после того как дом стал отелем, я в нее проник. Говорят, не стоит возвращаться в места своего детства — очень уж они уменьшаются в размерах. Но к вилле «Наварра» это не относится: она с годами нисколько не съежилась. Теперь любой подающий надежды писатель может поселиться в комнате покойницы. Но присутствие в ней Granny еще ощущается, и временный оккупант слышит посреди ночи тихий голос, произносящий с нью-йоркским акцентом: «Нехорошо, дорогой Фредерик, говорить «комната покойницы». Надо сказать «апартаменты моей дорогой усопшей бабушки».
Когда мои родители были детьми, наша страна принадлежала нацистам. Проникшись отвращением к Франции, отец и мать уехали учиться в Америку — страну, которая освободила их родину. Наши деды, пережив унижение, спасли лицо благодаря одному генералу, укрывшемуся в Лондоне. Он удерживал ситуацию до мая 1968 года, когда лицемерие с треском рухнуло, а вместе с ним и брак моих родителей. Лишь в мае 1981-го, после избрания на президентский постучастника Сопротивления, сотрудничавшего с правительством Виши[29], старшие члены семьи сочли возможным признать, что им удалось выжить: со стороны матери — отец семейства, который был ранен на фронте, прошел плен, примкнул, хоть и с опозданием, к Сопротивлению и честно сражался в его рядах; со стороны отца — монархист, проникнутый антисемитскими идеями Шарля Морраса, процветавший в годы оккупации, «Праведник мира»[30], не отмеченный Израилем по той простой причине, что никому не пришло в голову обратиться туда с соответствующим заявлением. Не исключено, что Шарлю Бегбедеру-старшему плевать было на то, зазеленеет ли его именное дерево в мемориале Яд-Вашем или нет, но эта история, о которой мой отец даже не подозревал, а сам я узнал только потому, что по крохам выколачивал информацию из своих тетушек и дядьев (истинных беарнцев!), наполняет меня гордостью, меня, внука-придурка, загремевшего в каталажку. Как говорится в Талмуде: «Кто спасает одну жизнь, спасает весь мир». После Первой мировой войны измученные французы поняли, что лучше быть живым хитрецом, чем мертвым храбрецом. Если же им и приходилось проявлять героизм, то они делали это как бы между прочим, без всякого самолюбования, может, даже невольно. Герой мог быть в то же время и лицемером, и светским львом, и денежным мешком, и просто живым человеком. Люди считали, что им и так крупно повезло — они остались в живых в стране, на их глазах испустившей дух.
Глава 14 Проблемы со слухом
Легавые ведут себя вежливо, но обслуживание оставляет желать лучшего: спятить можно, пока дождешься, чтобы тебе принесли пластиковый стаканчик с водой из-под крана. Вся моя энергия уходит на то, чтобы через стекло выпытать у них, который час. В конце концов надзирательница в форме снисходит до ответа: семь утра. Чувствую, как наваливается тоска, усугубляемая похмельем. Уснуть не получится: вопли и стоны других «протрезвевших» не дадут сомкнуть глаз. От жестокого возращения к реальности мутит. Адрес шикарный: улица Фобур-Сент-Оноре, дом 210, Елисейский дворец всего в нескольких минутах ходьбы отсюда, чуть дальше, на противоположной стороне улицы. При этом восьмой ОППУР напоминает времянку, словно наспех прилепленную к зданию мэрии Восьмого округа. Вот куда они меня засунули, предварительно обыскав и сфотографировав в своей фанерной будке. Голова раскалывается, тянет блевать, дышать за пуленепробиваемым стеклом нечем. Уборная, расположенная в конце освещенного жестким неоновым светом коридора, — просто вонючая дыра в полу. Дверь за собой закрывать запрещается.
Подают завтрак — размякшее печенье и пакет теплого апельсинового сока. У меня уже аллергия на металлический скрежет трех замков, которые охранник тщательно запирает, проводив тебя назад из уборной или выдав наконец — после сорока пяти минут упрашиваний — стакан тепловатой воды. Приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не поддаться искушению просунуть в приоткрытую дверь ногу, начать дубасить по ней кулаками и орать, требуя свободы. Интересно, что делал Браммел[31] в тюрьме Кана в 1835 году, чтобы сохранить достоинство? Проходит бесконечно долгое время, и вот является полицейский в штатском и приглашает меня для допроса в свой кабинет. Поднимаемся на четвертый этаж, в комнату, стены которой увешаны фотографиями пропавших без вести. В Соединенных Штатах такие снимки печатают на пакетах молока — наверное, это разумнее, чем держать их здесь, где не бывает никого, кроме алкашей и малолетних преступников. Полицейский снимает сильно потертую кожаную куртку и интересуется, с чего это нам с Поэтом взбрело в голову совершать столь очевидно противоправное деяние в общественном месте. На нем наглухо застегнутая черная рубашка-поло; судя по всему, ему хочется быть похожим на Ива Ренье из «Комиссара Мулена»[32]. Он меня узнал и, кажется, доволен — наверное, представляет себя в кино, в компании с еще одной звездой экрана. Объясняю ему, что наш поступок был данью уважения той главе «Лунного парка» Брета Истона Эллиса, в которой Джей Макинерни нюхает кокаин на Манхэттене, сделав дорожку на капоте «порше» (Джей утверждает, что Брет все это выдумал, но я ему не верю). Полицейскому эти имена ни о чем не говорят, и я добавляю, что речь идет о двух известных американских писателях, серьезно повлиявших на мое творчество. Затем я заявил о своей солидарности с курильщиками, которых нынешние законы вынуждают предаваться своему пороку на улице. Высказал восхищение «сухим законом», действовавшим в США в 1920-е годы и вдохновившим алкоголика Фицджеральда на создание образа спекулянта Гэтсби. К моему величайшему удивлению, легавый упомянул Жана Жионо. «Вы знаете, что замысел «Гусара на крыше» родился у него в тюрьме, куда он попал после Освобождения?» Я поражен. Цитирую единственную строчку из Жионо, какую в состоянии вспомнить: «Книга моя закончена; осталось ее написать». Она как нельзя лучше подходит к моей теперешней ситуации. Полицейский начинает распинаться о благотворном влиянии заключения на литературное творчество. Я выражаю ему признательность за тесноту камеры, действительно в немалой степени способствующую полету фантазии.
— Спасибо, месье, что приняли меня в клуб Заключенных Поэтов вместе с Франсуа Вийоном, Клеманом Маро, Мигелем де Сервантесом, Казановой (сидел в Пьомби), Вольтером и Садом (оба — в Бастилии), Полем Верленом (Мон), Оскаром Уайльдом (Рединг), Достоевским (каторга в Омске)… — Я мог бы еще расширить список, включив в него Жана Жене, томившегося в Монсе, Селина — в Дании, а также Альбертину Сарразен, Альфонса Будара, Эдуарда Лимонова, Нана Оруссо… — Спасибо, инспектор! Все, что мне теперь остается, это сочинить «Записки из Живого дома» и «Балладу узника Елисейских Полей»!
Он вбивает мои показания в старенький компьютер. Н-да, технически он оснащен куда хуже Джека Бауэра[33].
— Почему вы стали наркоманом? — спрашивает он.
— Это слишком громко сказано.
— Почему вы употребляете токсичные вещества?
— В поисках мимолетного наслаждения.
Имейте в виду: где-то в архивах французской полиции хранится протокол, в котором черным по белому зафиксировано оглашенное неким Фредериком Бегбедером мнение, что употребление наркотических веществ — путь к «мимолетному наслаждению». Ваши налоги не пропадают зря. Когда несколькими годами раньше Клод Лами обратился с тем же вопросом к Франсуазе Саган, она ответила: «Люди принимают наркотики, потому что жизнь невыносимо скучна, всем все надоело, почти нет великих идей, которые стоило бы защищать, и нам не хватает азарта».
— Вы хотите умереть?
— Послушайте, комиссар, мое здоровье вас совершенно не касается — до тех пор, пока оно не угрожает вашему.
— Вы намеренно занимаетесь саморазрушением?
— Ничего подобного. Просто мне скучно. Но это опять-таки не ваша забота.
Он попросил меня рассказать об этом поподробнее, и я пустился в изложение своих претензий к обществу, стремящемуся защищать людей против их воли, не давать им вредить себе, как будто содержание человеческого существования не сводится к накоплению приятных пороков и губительных привычек. Ну, законы пишут в другом месте, возразил мне он, здесь их только исполняют… Знакомый мотив. Я уж не стал грузить его тем, как моя семья во время войны нарушала антиеврейские законы. Просто опустил голову и вздохнул; у французской правовой системы и католической религии есть общая черта — и то и другое взывает к чувству вины. Мне вдруг показалось, что я опять — мальчишка, каким, несомненно, когда-то был, и стою перед отцом-настоятелем школы Боссюэ, отчитывающим меня за какую-то ерунду.
— Вы сами себе портите жизнь. Ведь у вас дочь.
— Невротическая реакция. Я уже давно заметил: я отдаляюсь от людей, которых люблю. Если вы позволите воспользоваться вашим диваном, я постараюсь вам объяснить. У вас найдется три года?
— Нет, всего сутки, или двое, или даже трое. При необходимости я имею право продлить срок предварительного заключения. Вы широко известны и подаете другим дурной пример. С вами следует поступить строже, чем с кем-либо, — это будет оправданно.
— По мнению Мишеля Фуко, сама идея «биополитики» родилась в семнадцатом веке, когда государство попыталось изолировать чумных и прокаженных. А ведь Франция — страна свободы. И это позволяет мне требовать для себя Права Опалить Крылья, Права Низко Пасть и Права Пойти ко Дну. Таковы Права Человека, которые должны фигурировать в Преамбуле к Конституции наравне с Правом Изменять Жене, не подвергаясь угрозе быть сфотографированным папарацци, Правом Спать с Проститутками, Правом Курить в Самолете и Пить Виски в Телевизионной Студии, Правом Заниматься Любовью Без Презерватива с Теми, Кто Готов Разделить с Тобой Риск, Правом Достойно Умереть, если Ты Болен Неизлечимой Мучительной Болезнью, Правом Перекусывать между Приемами Пищи, Правом Не Есть Пять Ежедневных Овощей и Фруктов, Правом Переспать с Шестнадцатилетней, Желающей Того Же, не опасаясь, что пять лет спустя она подаст на тебя в суд за совращение малолетней… Мне продолжить?