После продлёнки их пришли забирать вместе и его мама, и Тинин папа.
Они стояли в вестибюле рядом. Он рассказывал ей что-то весёлое, видимо шутил, а она смеялась, да так охотно, так звонко, так радостно, как не смеялась никогда раньше.
Ивасик вдруг почувствовал, что маму у него забирают. Что она не принадлежит больше безраздельно ему и только ему, как это было всегда. Что она, когда вот так смеётся, почти чужая ему. Тинин папа перехватил его враждебный взгляд исподлобья и широко раскрыл глаза:
Ов-ва! Что случилось? Уж не подрались ли вы с Христей? «Товарищи»!
— Нет-нет, папочка! Всё в порядке, — поспешила сказать Тина.
По дороге домой Ивасик молчал.
И только дома вдруг выкрикнул отчаянно:
— Зачем он тебе?! Зачем они нам?! — и горько заплакал. Мама растерянно замерла, потом порывисто обняла его:
Ну успокойся, успокойся, сынок! Что ты! Что ты… Никто, никто мне, кроме тебя, не нужен. Никто!
Лишь когда он перестал плакать, она тихо сказала:
— Я почему-то думала, что они тебе нравятся. Мне так казалось… А если пет, то, конечно…
Он ничего не ответил.
На следующий день, когда родители пришли забирать их после продлёнки, Николай Иванович и Лидия Петровна стояли уже в разных концах вестибюля. Будто незнакомые. Тинин папа то и дело поправлял пальцем очки на переносице и смущённо улыбался. Никаких шуток, никаких острот. Ивасикова мама смотрела устало и безразлично.
Наступил Новый год, а потом каникулы.
Ивасик совсем успокоился.
Только заметил, что мама перестала прихорашиваться и напевать.
Однажды в конце каникул поздно вечером мама подошла к окну и вдруг в отчаянии махнула рукой, потом резко обернулась и взглянула на Ивасика. Неизвестно почему, Ивасик сделал вид, что ничего не заметил. Но через минуту подошёл к окну и посмотрел на улицу. На той стороне под деревом против их дома кто-то стоял. Был мороз, метель, одинокие прохожие торопились, стараясь быстрее спрятаться в дом или троллейбус. А этот стоял, топчась на одном месте, и ёжился от холода. Потом вдруг дёрнулся и спрятался за дерево.
Фигура показалась Ивасику как будто знакомой. Но различить было трудно далековато, темнота и метель.
Мама уже постелила постель и позвала его спать. И снова, сам не зная почему, Ивасик не сказал маме ни слова о том, что увидел.
Через два дня каникулы окончились.
Как всегда после каникул, настроение у всех было приподнятое, весёлое. Переговаривались, рассказывали друг другу разные новости, смеялись.
Только Тина сидела почему-то за партой опустив глаза, поникшая, молчаливая.
Её уже спрашивали и Шурочка Горобенко, и Аллочка Грацианская, и Соня Боборыка:
— Чего это ты? Что с тобой? Может, больная? Но Тина деланно улыбалась, махала рукой:
— Да нет, ничего! Всё нормально.
И лишь когда возле неё сел Ивасик и тоже спросил: "Чего ты?" — она вдруг глубоко вздохнула и тихо ответила:
— Папа заболел. Температура тридцать девять и семь. Подозревают воспаление лёгких… А в больницу не хочет… из-за меня. — И подбородок у неё задрожал.
У Ивасика сжалось сердце.
— Ну, не переживай… Выздоровеет. У меня тоже было когда-то воспаление лёгких… крупозное. Я ещё совсем маленьким был. Мама целые ночи меня вот так на руках носила. Чтобы не было отёка лёгких. И — как видишь… Выздоровеет. Не волнуйся… А кто с ним сейчас?
— Соседка. Это она настояла, чтобы я в школу пошла. Я не хотела… — В глазах у девочки были слезы. На продлёнку Тина не осталась. Когда мама пришла его забирать, Ивасик сразу же выпалил:
— А Тинин папа заболел… Температура тридцать девять и семь. Подозревают воспаление лёгких. А в больницу не хочет… Из-за Тины… Мама так побледнела, что Ивасик аж испугался. И поспешил добавить:
— Но он же выздоровеет… Правда ж? Я же выздоровел.
Всю дорогу они молчали.
Накормив Ивасика, мама обняла его и как-то виновато сказала:
— Ивасик, сынок, я… я должна проведать Николая Ивановича. Я же медсестра… Может, я там нужна. Воспаление лёгких-это не шуточки…
Она, наверное, приготовилась к тому, что Ивасик будет возражать, по он сказал:
— Конечно… Надо проведать. Только возьми и меня с собой.
Мама с благодарностью посмотрела на него и молча кивнула. Потом взяла шприц в блестящей металлической коробочке, какие-то ампулы, и они пошли.
Дверь им открыла заплаканная Тина.
Посреди комнаты стояла высокая черноволосая женщина в белом халате. Выражение лица у неё было решительное и неумолимое.
— Я настаиваю на госпитализации! Вы же взрослый человек. Вы что, хотите оставить свою дочку сиротой?
Говорила она громко, пожалуй, громче, чем следовало бы в присутствии тяжелобольного.
Николай Иванович лежал на тахте красный, с пересохшими губами. Без очков лицо его казалось детским и беспомощным. Однако он упрямо качал головой, возражая.
— Что? Что с ним? — прямо с порога спросила Лидия Петровна.
— Типичная пневмония. Причём двухсторонняя. Надо колоть антибиотики. Через каждые четыре часа. И банки, и вообще уход… А он категорически отказывается от госпитализации. Если бы хоть была наша патронажная сестра. А то, как на грех, заболела… Скажите хоть вы ему.
Лидия Петровна была уже возле больного, держала его одной рукой за лоб, второй за пульс. И он что-то шептал виновато.
— Не волнуйтесь, — обернулась мама Ивасика к врачу. — Я медсестра. И укол сделаю, и банки поставлю.
Потом мама с врачом вполголоса говорила о необходимых процедурах, а Ивасик озирался вокруг.
Квартира была небольшая, двухкомнатная, обыкновенная, а вот стены… Все стены были завешаны детскими рисунками. И каждый в аккуратной рамочке. Рамочки делал, конечно, папа. А рисовала, конечно, Тина. Больше всего было почему-то котов и зайцев. Но эти коты и зайцы были необыкновенно выразительные, каждый со своим лицом, своим характером. Просто талантливые были зайцы и коты. И ещё почти на каждом рисунке было солнце — жёлтое, яркое, лучистое.
Глядя на эти солнца, Ивасик почему-то вспомнил вдруг метельный морозный вечер и одинокую фигуру под деревом.
Он посмотрел на Тининого отца. Тот лежал в жару, бессильно откинувшись на подушку, по в глазах, которые он близоруко щурил на его маму, была несказанная детская радость.
Ивасик вдруг почувствовал, что в сердце у него нет уже того ревнивого страха, который был недавно, а есть только сочувствие и жалость.
Он подошёл к Тине, которая смотрела на него испуганными глазами, и сказал тихо:
— Не переживай, Христя… Раз мама тут, всё будет нормально. И улыбнулся.
Он впервые назвал её Христей, как называл её только отец, и сказал не "моя мама", а просто «мама».
Тина улыбнулась ему сквозь слезы.
…Во втором классе у них уже была одна фамилия — Ярёменко:
Тина и Ивасик Ярёменки.
Одноклассники не сразу привыкли к этому. Гришка Гонобобель даже пробовал хихикать, а Соня Боборыка и Люська Заречняк — сплетничать.
Но Ивасик взял Тину за руку, стал посреди класса и сказал:
— Это моя сестра. Моя мама — её мама. А её папа — мой папа. И кто будет хихикать и сплетничать об этом, тому я дам по голове.
Одноклассники постепенно привыкли.
В четвёртом «А» это теперь чуть ли не самая счастливая, самая весёлая, самая дружная семья — семья Ярёменков: папа, мама, брат и сестра.
* * *— Ну так что? Подойдём к Ивасику? — спросила Шурочка.
— Не надо, — сказала Тина. — Если бы это сделал он, я бы знала. От меня он бы не стал скрывать.
— Так зачем было говорить? — пожала плечами Натали. — Ох уж эти сестрички!
— Слушайте, а… а может быть… вы только не смейтесь… — Тая Таранюк покраснела. — Но в жизни как раз бывает так, что героем оказывается тот, на кого меньше всего думали.
— Кого ты имеешь в виду? — прищурилась Шурочка.
— Валю… Тараненко.
— Тараненко?! Валю?! — Шурочка сделала большие глаза.
— Представьте себе! — многозначительно кивнула Тая. — В жизни именно так и бывает.
— Вообще-то… кто его знает… — почти согласилась Натали. — Во всяком случае, в детективах точно. У Агаты Кристи, например, или у Сименона. Я читала… в оригинале.
Валя Тараненко
Как это ни печально, но Валя Тараненко был трус.
С самого детства.
И в детском саду его все обижали, колотили, а он не мог дать сдачи. И в первых классах тоже.
Ну что это, люди добрые, за закон такой удивительный. Нетрусов никто и пальцем не трогает, а если ты трус, то вроде на тебе написано: каждый тебя и локтем толкнёт, и на ногу наступит, ещё и обругает при этом чего, мол, крутишься под ногами. Беда, да и только!
Кстати, Валя не был таким уж немощным, слабосильным. Мог бы, кажется, постоять за себя. Да не поднималась у него на других рука, не отваживался он. Боялся. Отойдёт, проглотит обиду, поплачет втихомолку "и вся игра", как говорит семиклассник Вася Лоб.
Сколько уж раз решал Валя, говорил себе: "Ну, всё! С завтрашнего дня перестаю бояться. Всё!"
Однако наступало завтра, и хлопцы прыгали с высокого школьного крыльца. А Валя подходил к краю, заглядывал вниз, в животе у него обрывалось, холодело, и он пятился назад. Или нажимали хлопцы кнопки, набирая код какой-нибудь квартиры (с недавних пор на многих киевских домах установили автоматические замки и переговорные устройства). Отзовётся в динамике скрипучий голос: "Такая-то квартира слушает". Хлопцы в микрофон: "Здравствуйте, я ваша тётя!" и ходу, хохоча, герои! А Валя уж и отважится, кнопки понажимает, да только услышит голос, дрожит весь и, слова не сказав, убегает.
Ну что ты сделаешь!
Тяжело жить трусу в этом сложном мире, где на каждом шагу подстерегает тебя что-то неожиданное и опасное.
Особенно отравлял жизнь Вале один человек. Курносый, щербатый, с оттопыренными ушами. Учился этот человек в другой школе, но жил в проходном дворе, через который Валя ходил в магазин. Человек был одного с Валей возраста и такой же ростом, может быть, даже на сантиметр ниже.
Но никого Валя так не боялся, как его.
Валя не знал его имени и называл его Фрукт. Когда-то он слышал, как в очереди один дяденька возмущённо сказал про другого, который лез без очереди: "Ну, фрукт! Я ещё такого не видел".
Фрукт ни разу Валю не ударил. Но всегда, когда Валя проходил, издали делал угрожающий жест рукой и смотрел так, что у Вали трусились колени и он ускорял шаг.
Всё дело в том, что через плечо у Фрукта висели боксёрские перчатки. Всегда, когда Валя его видел, Фрукт то ли шёл на тренировку, то ли возвращался. Кто его знает.
Какая же это была мука для Вали — ходить через проходной двор! И как её, скажите, перенести, когда в одном из домов того же двора жила ещё Мая Юхимец! Та самая Юхимец, которая учится в том же четвёртом «А» и сидит с Маринкой Зозулей прямо перед Валей. Та самая Мая, на чьё розовое ушко и витой блондинистый локон на виске он смотрит все уроки…
Большинство хлопцев в классе единодушно отдавали пальму первенства красавице Аллочке Грацианской.
А Вале нравилась Мая Юхимец.
Ну и что, что у неё носик картошечкой. И одна бровь немного выше, а вторая ниже? Зато какие у неё глаза! И какие ямочки на пухленьких руках возле локтей! И вся какая! Но как всегда в четвёртом классе, когда тебе нравится какая-то девчонка, она на тебя совсем не обращает внимания.
Мая и Марина всё время о чём-то таинственно шептались, то и дело тихо вскрикивая, чтобы привлечь чьё-нибудь внимание ("Представляешь! Потрясэ!").
Валя вздыхал.
Как ему хотелось быть героем! Сделать что-нибудь такое, что делают только смелые, отчаянные люди. Чтобы Мая восхищённо ахнула. Ну, заодно и Маринка Зозуля. Пусть ахнет и она, ему не жалко.
Валя, как и все трусы, особенно любил книжки и фильмы о героях. Сколько подвигов совершил он в мыслях и в мечтах!
А в жизни только и знал, что скрывал свою трусость, чтобы окончательно не осрамиться. И, как все трусы, проявлял недюжинную изобретательность и фантазию, когда хитрил, выкручивался, чтобы не видели, особенно девочки, как он боится.
Тяжело быть трусом!
И вот однажды…
Мама послала его в магазин. Можно было, конечно, не идти через проходной. Но в обход очень далеко-надо пройти квартал, потом ещё один по улице, которая пересекает, потом снова целый квартал… А мама просит быстрее. И к тому же дважды он уже ходил через проходной и Фрукта не встретил. Может быть, тот заболел или же совсем переехал в другой район — бывают же такие счастливые неожиданности. И Валя повернул в проходной.
И только он повернул за угол, как…
Первое, что он увидел, — это были Мая Юхимец и Марина Зозуля. Они стояли на балконе дома, за угол которого он повернул.
Второе — это был Фрукт с боксёрскими перчатками через плечо. Он сидел на ступеньках подъезда дома, который напротив.
Мая и Маринка Валю ещё не заметили, они стояли, опершись на перила, боком к нему. Но ещё шаг — и они его заметят. Отступать назад рискованно — увидят, как он удирает.
Единственный выход — броситься в кусты сирени под балконом. Что Валя и сделал с ловкостью прямо-таки удивительной.
Балкон, на котором стояли девочки, был на втором этаже прямо над Валей, и он хорошо слышал их голоса.
— …И он вдруг как захохочет! — продолжала что-то рассказывать Маринка. А я вот так посмотрела и… всё! А он как скривится!..
— Смешнюля! — хмыкнула Мая.
— Ой, они вообще такие смешнюли!
— И задавули. Думают, что никто ничего не понимает, какие они…
— Ага-га! Комедия!
Судя по разговору, Валю они не заметили.
Но Валя вдруг представил, как он проходит мимо Фрукта, а тот делает свой жест, а может, сегодня не только жест… А Мая и Маринка смотрят с балкона, как в театре.
Будет им сейчас комедия! Будет он им сейчас такой смешнюля, что…
У Вали потемнело в глазах.
Фрукт сидел на ступеньках и не собирался никуда идти.
Что же делать?
И из-под балкона не высунешься, потому что эти глазастые девчонки сразу заметят. Ещё и позовут, чего доброго, — тогда что? Фрукт тут же подгребёт, подрулит…
Ну и ситуация! Хоть до вечера сиди — А мама? А магазин?
Девочки наверху замолчали. Неужели заметили?
И вдруг…
Вдруг во дворе появился какой-то незнакомый чернявый хлопец.
Он смело направился к Фрукту.
Фрукт встал.
Чернявый подошёл к нему и насмешливо осклабился:
— Мухамед Али! А ну дай сюда! — И он схватил рукой боксёрскую перчатку.
Фрукт испуганно отшатнулся:
— Не трогай!
— Козёл! Ты же ни разу их не надевал. Я же знаю. Я же знаю. Я же за тобой давно слежу… Ты же просто носишь их… для показухи.
— Пусти! — Фрукт плаксиво скривился.
— Поносил — дай другому поносить. — Чернявый рванул перчатку к себе.
И вдруг Валя сообразил: да Фрукт же обыкновенный трусишка, такой же, как и он!
И перчатки боксёрские носит для храбрости!
Вале так стало радостно и весело от этого открытия, что он даже хохотнул.
Так чего же тут прятаться в кустах? Чего?
Вот когда надо пройти гоголем мимо врага своего посрамлённого! На глазах у прекрасной Майи Юхимец и Маринки Зозули.
Валя выскочил из кустов и быстрым шагом с презрительной улыбкой двинулся через двор.
Увидев, как Валя решительно приближается, чернявый вдруг замер, внимательно взглянул на него, потом перевёл взгляд на Фрукта, потом снова на Валю. В глазах его мелькнул испуг.
И когда Валя подошёл совсем близко, чернявый криво усмехнулся:
— Да нате вам ваши перчатки! Очень они мне нужны! — Он бросил уже отобранные у Фрукта перчатки на землю и, насвистывая, быстро пошёл прочь.
Валя даже остановился от неожиданности.
Фрукт нагнулся, поднимая перчатки. Потом взглянул мельком на Валю, отвернулся в сторону, тихо пролепетал: "Спасибо!" — и шмыгнул в подъезд.
И только тогда Валя окончательно понял, что произошло.
Его, труса, испугался чернявый чужак, отбиравший боксёрские перчатки у Фрукта! У Фрукта, которого Валя так боялся! И Фрукт ему, Вале, сказал «Спасибо». За спасение.
Так это же… это…
Валя взглянул на балкон. На балконе не было никого. Неужели не видели? Неужели раньше ушли с балкона и ничего не видели?! Вот же…
И всё равно радость, ни с чем не сравнимая радость охватила Валю.
…Конечно, не думайте, люди добрые, что Валя сразу, в один миг, стал отчаянным смельчаком. Так не бывает.
Но если трус впервые преодолел свой страх, почувствовал, что он на что-то способен и отважился на какой-то, пускай незначительный, поступок — не такой уж он и трус.
На следующий день Валя шёл в школу весёлый и радостный. Не было в его душе прежнего страха. И улыбался он уверенно, как никогда.
Гришка Гонобобель, который всегда, когда Валя проходил, шутя замахивался на него, а потом медленно опускал руку: "Не бойся, дядя шутит!" — на сей раз лишь скользнул по нему взглядом и не замахнулся.
Мая Юхимец и Маринка Зозуля уже сидели за партой и о чём-то, как всегда, шептались. Увидев Валю, они лукаво улыбнулись. И по взглядах их было что-то новое.
"Может быть, всё-таки они видели?" — радостно забилось Валино сердце.
Эх, как же хорошо не быть трусом!
* * *Валя медленно поднял глаза на Шурочку:
— Но вы же уверены, вы же знаете, что это не я…
— Ничего мы не уверены, ничего мы не знаем, — искренне сказала Шурочка. Если бы знали, не спрашивали бы. В том-то и дело, что не знаем.
Когда они отошли от Вали, Тина, вздохнув, сказала:
— Зря мы его обидели. Он решил, что мы издеваемся, смеёмся. А он не такой плохой хлопец, — Тина укоризненно взглянула на Таю: — Тоже ещё! "В жизни так бывает"… Агата Кристи!
— Ну, я же думала… я не хотела, — покраснела Тая.