Бешеный порыв ветра убивает огонь. Звуки ударов, стоны, звон, полные ужаса вопли и все тот же смех. Схватка стихает так же стремительно, как и началась. Вспыхивает одинокий факел, высвечивает искаженные старческие лица, золотую россыпь на окровавленном полу, мертвеца в сером мундире. Странные тени на стене, блики на чужих гребенчатых шлемах и опять темнота и шаги, но уже в обратную сторону. Запах лилий, журчанье воды… Я – змея, я волна, я дева, стон любви и гримаса гнева. Я жива, я мертва, я вечна, я стрела, что летит навстречу, я клинок, что вонзится в горло, я смотрю, я пою, я помню… Я ждала этот день, этот день возвращенных Молний…
Неясная тень, она вновь примостилась на перилах самой верхней площадки колокольни. Клочья дыма, вообразив себя облаками, охотятся за меркнущими звездами. День догнал ночь, и пришла весна. Волна разбилась о Скалу, и проснулся Ветер. От весны к осени. От жизни к смерти. От любви к ненависти. От огня к пеплу и от пепла к огню. Лето – не вершина, лето – перевал. Полдень – не солнце в зените, полдень – это расплата. Волна – не забвенье и не измена, Волна – это память…
Мерно шагают по галереям бесполезные стражи, блестят дула мушкетов, орган все еще жалуется и молит, но хор стих – люди не способны петь вечно…
Она ждет, положив подбородок на сцепленные руки; огромные немигающие глаза смотрят в небо, зеленое, как они сами. Осталось совсем немного. Она чувствует это сквозь сухость и грязь, она может уйти, но ей хочется встретить рассвет здесь. Одной. В последний раз.
Ожидание становится наслажденьем, когда оно на исходе. Сотни лет смотреть на эти шпили, ненавидеть и ждать… Те, кто утолял ее жажду, те, кто исполнял договор, разорваны в клочья. Она ощущала их смерть и муку корчащихся в огне стеблей и листьев. Эта боль держит ее здесь, боль, память и ненависть.
Розовые губы слегка улыбаются. Кажется, что зеленоглазая грезит о любви, но она предвкушает иное, оно уже поднимается из глубин, как песня и буря. Тонкая рука нетерпеливо отбрасывает серебристую прядь и вновь ложится на балюстраду. Только ненависть может ждать долго, только ненависть станет песней. Синей песней, рожденной болью, сердцем моря, горечью соли, только ненависть станет песней, ожиданием тоже станет на рассвете из сна и стали, на заре в предчувствии молний, только ненависть может помнить…
Зеленоглазая опустила взгляд в то мгновенье, когда из невзрачного строения в одном из внутренних дворов одна за другой выскользнули несколько стремительных смутных фигур. Не успев ни крикнуть, ни простонать, умерли на галереях часовые, а из предательской ризницы уже валили воины в гребенчатых шлемах, и вместе с ними в Цитадель вступала смерть. Захлебываясь ужасом, в последний раз всхлипнул и замолк орган, и, словно отвечая ему, на колокольне раздался тихий журчащий смех. Реквиемом по гибнущему Агарису.
Часть 1 «Башня»[1]
Глава 1 Замок Савиньяк Ракана (б. Оллария) 400 год К.С. 2-й день Весенних Скал
1– Так что, вы говорите, они делают? – Графиня Савиньяк рассеянно открыла шкатулку с оленями на крышке и углубилась в созерцание фамильных гарнитуров. Увы, находящихся в полном беспорядке.
– Ждут в Красной Приемной, – с удовольствием доложил седовласый дворецкий и по собственному почину добавил: – Уже час.
– А сколько сейчас времени? – Арлетта близоруко сощурилась. – Пять уже есть?
– Только что пробило.
– Я и не заметила, – соврала госпожа графиня, вертя в руках обрамленный алмазами рубин. – Пусть постоят еще полчаса… Я завершу туалет и… Раймон, граф Валмон пообедал?
– Почти, сударыня.
– Значит, я ошиблась. Мне понадобится около часа. Мятежники подождут, пока графиня Савиньяк выбирает колье.
– Это не совсем мятежники, дражайшая Арлетта. – Стоило его помянуть, и Валмон появился, в очередной раз подтвердив свою репутацию закатной твари. – Это те, кого взволновали известия о съезде дворянства семи не примкнувших к мятежу графств. Старший из ваших старших сыновей назвал бы их людьми дальновидными.
– Зато двое из троих назвали бы трусами. – Арлетта наклонилась над сверкающим клубком, не желая смотреть, как таскают кресло с человеком, в которого она в юности была влюблена. Разумеется, слегка и, разумеется, до встречи с Арно. Изловчившись, графиня ухватила прабабкины сапфиры, стараясь не слышать скрипов и топота. Ей самой, окажись она в положении безногой колоды, чужой взгляд был бы неприятен. И Бертраму неприятен, как бы он ни хорохорился.
Облюбованное колье заупрямилось, намертво сцепившись с порванной пару лет назад золотой цепью. Сейчас Бертрам примется ворчать, что драгоценности следует хранить в предназначенных для этого гайифских футлярах. Жозина с Карой тоже учили подругу беречь вещи, а верный Раймон тридцать с лишним лет пытается привести украшения госпожи в порядок. Только Арно не мучил ее коробочками и шкатулочками. Он просто дарил рубины и янтарь. Когда бывал дома…
– Попробуйте изумруды, – раздалось за спиной. – Сегодня они уместны.
– Среди разумных трусов нашелся кавалер, которого пожилая дама не пошлет к кошкам без помощи укрепляющих целомудрие камешков? – оживилась Арлетта, выкапывая из-под кэналлийских подвесок торское ожерелье.
– Не думаю, что здесь найдется пожилая дама. – Валмонский затворник слегка качнул огромной головой – на волосок вправо и тут же на полволоска влево. – Иное с кавалерами. Савиньяк осчастливили даже не отцы семейств, но деды и, кажется, два прадеда.
– Тогда почему изумруды? Хотя будь по-вашему. – Графиня вызволила наконец гордость торских ювелиров и, возвращая былые годы, по-девичьи легко опустилась перед гостем на ковер. – Бертрам, вас не затруднит застегнуть и объяснить? Душить меня не надо – я ничего вам не завещала, а Гектору – тем более. Как он, кстати?
– Ваш брат выехал в Ардору на воды. – Толстые, куда свиным колбаскам, пальцы ловко справились с миниатюрной застежкой. – Мне грустно об этом говорить, но лекарь подозревает камень в почке.
– Изумруд? – предположила с детства обожавшая братца Арлетта. – Я поняла. Мне, как урожденной Рафиано, следует носить те же камни. Гектор в почке, я – на шее…
– Сдаюсь, прекрасная эрэа, как назвал бы вас никчемный сюзерен проклятого мною сына. – Будь Бертрам здоров, он бы отступил назад и застыл в изысканном поклоне. – Я отказываюсь от намерения вынудить вас перейти к делу первой, ибо держать прадедов на ногах более часа неразумно. Они будут слушать не вас, но свои подагры и ревматизмы, а нам следует заставить их думать о вещах более приятных. Например, о том, чем оплатить прекрасные порывы внуков и глупость сыновей.
– Давайте о делах, – с готовностью согласилась графиня, возвращаясь к зеркалу. – Вы уже знаете, что в Фельпе больше нет Дуксии?
– Знаю, – колыхнул всеми подбородками Валмон. – Недовольные больше не сетуют на избранников птице-рыбо… девы за неимением таковых, Франческа Скварца обрела душевный покой и умиротворение, а адмирал Джильди – герцогскую корону. Что думает об этом ваш младший старший сын?
– Старший младший, – поправила Арлетта. – Эмиль считает, что дуксы – зло, а военные – добро. Особенно кавалеристы, но он согласен и на моряков. Они, кстати, и заняли Дуксию. Это было так мило… Во время последнего сортэо, если я не путаю название, из коробки с номерами выпрыгнули пауканы. Дуксы закричали, и неудивительно. Я бы на их месте упала в обморок. Если бы была в корсете… но дуксы, видимо, корсетов не носят.
При Бертраме можно не шутить, при нем можно даже плакать, да что там плакать, рыдать в четыре ручья, как она рыдала, узнав про Арно… Плакать можно, только Валмон болен, на нем висят уцелевшие графства, если не что-то бо́льшее, а с Эмилем обошлось. Это Марсель сейчас целуется с гадюками. Чушь, что женщина должна искать поддержки у мужчины; поддерживать надо того, кому тяжелее.
– Пауканы скакали по всему залу, – графиня с отвращением передернула плечами, – дуксы тоже. Тогда капитан охраны попросил господ не волноваться и на время ловли монстров перейти в комнату для переговоров. Дуксы перешли. Там их ждала вдова адмирала Скварца. Очень сердитая. Надо сказать, в комнате для переговоров нет окон и только одна дверь, ведущая в зал с пауканами…
Арлетта закрыла шкатулку и подкрасила губы, завершая туалет. Бертрам ждал продолжения. Эмиль вряд ли догадался ему написать, вот матери он под настроение пишет… Лионель, тот пишет чаще. Не столько дражайшей родительнице, сколько сестре экстерриора и влиятельной в Приморской Эпинэ особе. Ну а Арно – вылитый Эмиль десять лет назад. Если б не Жермон, она б не знала о безобразнике ничего.
– Представляете, моего старшего младшего сына пытались убить во сне. Такая глупость!
– Представляете, моего старшего младшего сына пытались убить во сне. Такая глупость!
– Возмутительно. – Огромная лапища коснулась набалдашника трости, с которой Бертрам не расставался никогда. – Фельпцев извиняет лишь невежество. Откуда дуксам знать, что Савиньяка можно убить только в бою…
– Савиньяка еще может убить друг, – Арлетта провела рукой по лицу, словно снимая паутину, – а это были всего лишь наемники. Скорее всего, гайифские. Главного Эмиль спросонья прикончил, второй знал не так уж и много. Эмиль хотел пристрелить мерзавца, но этот мальчик… Его подобрал Росио, а теперь взял мой сын. Этот мальчик напомнил об убитом фельпском адмирале и о том, что наш убийца может что-то об этом знать. Эмиль отослал негодяя вдове. Лионель поступил бы так же.
– Несомненно, – изрек Валмон, словно печать приложил, – разные побуждения часто приводят к одинаковым поступкам. Взять хотя бы «Историю Агарийской армии»… Этот выдающийся труд был написан сорок восемь лет назад тогдашним агарийским послом в Паоне и там же издан за счет хозяев. Гайифский император презентовал его дружественному агарийскому королю. Вчера я последовал его примеру.
– У мужа такой книги не было. – Арно вообще считал агарийскую армию недоразумением. «Юг, – смеялся он, – разучился воевать лет сто назад». Тогда графиня Савиньяк в военном ничтожестве гайифцев и агарийцев не сомневалась. Это было нетрудно – она жила с любимым в великой стране и ни за что не отвечала.
– «История Агарийской армии», да будет вам известно, делится на три части. – Бертрам не смотрел на Арлетту, как десятью минутами раньше она не глядела на его носильщиков. – Первая часть повествует о победах Золотой Анаксии и Золотой же Империи, ведь среди солдат и офицеров могли затесаться предки будущих агарийцев. Во второй части повествуется о подвигах уэртского корпуса, пришедшего на помощь Гайифе в начале Двадцатилетней войны; при этом все попавшее в промежуток между Золотой Империей и Олларами куда-то исчезло. Затем историк переходит к подвигам агарийской армии, сражавшейся с алатскими и талигойскими полчищами. Эта часть наиболее примечательна. Там в каждой главе подробно расписывается сражение у какого-нибудь оврага или огорода. Описание прерывается на самом возвышенном месте, после чего следует напечатанное мелким шрифтом примечание под названием «Причины неудач». И так все восемнадцать глав.
Увы, не так давно в гариканской королевской библиотеке случился пожар. Я не уверен, что книга уцелела, вот и отправил Его Величеству Антонию отыскавшийся у меня экземпляр.
– Я, кажется, догадываюсь зачем. – Арлетта с нежностью посмотрела на гостя. – Не знаю, права ли я. Вы слишком вежливы, чтобы сказать правду, если я ошибусь…
– Это вы слишком вежливы, – парировал Валмон, – выслушивая по старой дружбе мою болтовню. Я послал «Историю Агарийской армии» королю Агарии с наилучшими пожеланиями и одним-единственным вопросом: желает ли он вписать в изданный в Гайифе том очередную главу с очередным примечанием или же считает книгу законченной… Но как же вы правы, надев эти изумруды!
– Разумеется, – подтвердила графиня Савиньяк, – ведь эти камни напоминают о Бергмарк, о том, что по крови я – Рафиано, и о нашей состоятельности. Отношение бергеров к мятежникам общеизвестно, но с Рафиано всегда можно договориться, хотя за нанесенный ущерб мы берем дорого.
– Вы забыли главное, – ухмыльнулся Валмон. – Изумруды удивительно подходят к вашей коже и зеленому бархату. Вы собирались их надеть и без моего совета, не так ли?
– А вот этого, – с достоинством произнесла графиня, – вы никогда не узнаете. Бертрам, я ценю ревматизмы наших гостей. Сейчас нам подадут шадди с печеньем, вы прочитаете письма моих сыновей, и мы спустимся.
2«Мой дорогой друг! Мы ведь друзья, не правда ли, причем я Ваш друг дважды. Не думайте, будто я не понимаю, чем Вы рискуете, спасая дорогого нам обоим человека, так располагайте мною и моим именем как Вам угодно.
Слушая рассказы старого Габайру, я словно бы воочию вижу Вас с кудряшками и пряжками, склонившимся перед скоропалительно переодевшимся молодым человеком. Я понимаю, что последний вознамерился жениться на деньгах моего отца и чужой реликвии, и очень надеюсь, что, ловя радугу в небе, он споткнется о ведро. Посылаю Вам четыре длинных незапечатанных письма. Надеюсь, они достаточно глупы, чтобы очаровать «жениха», ведь я перенесла в них кое-что из дневника моей сестры; кроме того, они помогут Вам изучить мой почерк. Я не знаю, что Вы задумали, но у меня нет сомнения в том, что Ваш план увенчается успехом. Вы умны, смелы и преданны, я же могу лишь молиться за тех, кто мне дорог, что и делаю, хотя предпочла бы разговору с небесами нечто более действенное.
Прошу Вас передать герцогу Алва, что я останусь его преданным другом, с кем бы он в будущем ни связал свою судьбу. Мое сердце и моя дружба, в отличие от моей руки и моего разума, принадлежат лишь мне. Отец это знает. Он доверяет мне почти так же, как Габайру, а Вам почти так же, как мне, но Вами он еще и восхищается.
Берегите себя. Это не вежливость, это искренняя просьба. Я боюсь за Вас не меньше, если не больше, чем за герцога Алва, ведь Вы – обычный человек, хоть и «весьма дальновидный и своеобразно мыслящий» (угадайте, кто дал Вам столь лестную характеристику). Посылаю Вам точные копии своей личной печати и большой печати отца. О первом он осведомлен, о втором – нет.
Любящая Вас Е.».
«Любящая…» И это принцесса! Еще никогда виконт Валме, а ныне граф Ченизу не был столь близок к тому, чтобы прослезиться. Елена Урготская была удивительной девушкой, а Альдо Ракан – удивительной дрянью, но дрянь эта по-прежнему восседала во дворце и, в отличие от несчастного Надора, проваливаться не торопилась.
Марсель скомкал письмо и, не перечитывая, отправил в огонь под сонные вздохи Котика и писки присланной Капуль-Гизайлем морискиллы. Печати перекочевали в тайники, устроенные Габайру в ручках кресел, а предназначенные жениху письма – в пошлейшую из найденных Марселем шкатулок. Перечитывать избранные места из дневника Юлии не тянуло – Валме верил своей принцессе на слово, – но долг есть долг. Полномочный посол Ургота развернул первое из посланий и присвистнул:
«С тех пор как наш бывший посол привез портрет Вашего Величества, Ваш образ неотступно преследует меня. Я вижу вашу светлоглазую фигуру, прожигающую взором окно с государственной думой на обрамленном львиной гривой челе. Стройный, хрупкий и непередаваемо одинокий, вы смотрите в темнеющую ночь. Вам дозволено все, но как же вы страдаете, скрывая страдания под маской полночного холода…»
Марселю скрыть страдания не удалось. От хохота виконта морискилла замолчала, а Котик вскочил и неуверенно, чуть ли не по-щенячьи тявкнул.
– Все хорошо, – попытался успокоить пса Марсель и вдруг представил прожженное гривастое окно, омраченное государственными думами, – это прос… то… прос… О Леворукий и все кош… окошки его!..
Котик чихнул и принялся вдохновенно чесаться, стуча лапой по наборному паркету. В камине мирно горел огонь, на лаковом столике омерзительно блестела розовая шкатулка. Смех иссяк, осталось дело, которое можно было начинать хоть сейчас. Запечатать нелепое письмо, влезть в достойный грез принцессы Юлии туалет и отправиться испрашивать аудиенцию. Габайру вне досягаемости, подарки от Фомы прибыли, и их урготское происхождение не оспорит никто, а Ракану только свистни…
Вот именно – только свистни! Марсель, следуя дурному примеру, поскреб голову и перебрался к обрамленному не гривой, но занавесками окну, за которым бесновался дождь со снегом. Стало холодно. Не от клубящейся за стеклами серой жути – от задуманного. В том, что из негодных яиц он приготовит отменную яичницу, виконт не сомневался, но до оказии из Урготеллы замысел казался далеким, как лето. Теперь все зависело только от самого Марселя и немного от Марианны, но в красавице Валме был уверен даже больше, чем в себе. Баронесса сделает все, что он ей скажет, и не из страха или за деньги, а потому, что хочет того же, что и Елена. Ох уж эти женщины, хлебом не корми, дай поосвобождать какого-нибудь маршала…
– Врррр, – сказал Котик и улыбнулся.
– Правду говоришь, – кивнул Валме, – я ничем не лучше моих дам. Даже хуже, а на улице – помесь болота с Килеаном. И все равно гулять мы пойдем. Леденящие душу замыслы лучше всего лелеять в леденящую тело погоду. Надо бы написать об этом проклявшему меня папеньке.
3Стариков было жаль, особенно деда графини Пуэн, некогда приветствовавшего молоденькую новобрачную от имени дворянства Старой Эпинэ. Арлетта едва удержалась от того, чтобы протянуть престарелому барону руки и спросить о здоровье, но Бертрам уронил трость, и благой порыв был задушен. Смотреть в лица тем, кого знаешь с юности, трудней, чем выбирать давно выбранные драгоценности, но она сегодня не Савиньяк. Она – Рафиано, а Рафиано никогда не провалит переговоры! Арлетта поджала губы не хуже покойной Алисы и проследовала к одинокому, похожему на трон креслу, каковое и заняла. Месяц назад графиня принимала в нем дворян Приморской, Южной и Новой Эпинэ. Тогда зал был полон, пришлось даже вносить дополнительные скамьи, сейчас мебель убрали. Опустошенная приемная напоминала сразу бальную залу и церковь.