– Хексбергский поход погубили те, кто проглядел Альмейду. – Надо быть спокойней и равнодушней. Или не надо? Проигравшие всегда ищут виноватых, а тут и искать нечего.
– Они уже ответили, хотя откуда тебе об этом знать… Или все-таки знаешь?
– Я не знаю почти ничего, – совершенно честно признался Руппи. – Кроме того, что говорят в ставке Бруно, но сухопутчиков волнуют только их делишки.
Принцесса поправила знаменитые косы. Та, в которой не было ленты, совсем расплелась, окутав хозяйку золотыми волнами, и тут Руппи сообразил, кого ему напоминает Гудрун. Корабельную фигуру. Статную, пышногрудую, с прекрасным гордым лицом и… вырезанную из цельного дерева. Художники дошли до этого раньше. С дочери кесаря год за годом рисовали и лепили то Победу, то Правосудие, то Мудрость, то саму Дриксен…
– Отцу понадобится разгром еще и на суше, чтобы он перестал жить вчерашним днем, – изрекла фигура. – Неужели ты ничего не знаешь?
Не верит, и хорошо. Пусть думает, что он знает и хитрит, а он хитрит, не зная.
– Матушка думает, что мне еще рано получать письма. – Теперь за яблоко взялся Руппи. Гудрун не соврала – оно было безвкусным.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что подчинился? После всего?..
– Я не огорчаю матушку, – ушел в туман Руппи. – Если ты мне расскажешь что-нибудь любопытное, я ей в этом не признаюсь. И ты не признавайся.
– Обещаю! – Гудрун с деланым испугом оглянулась и подмигнула. – Давай поговорим о Хексберг. Отец верит Кальдмееру, а я – Вернеру. На первый взгляд, можно подумать, что один из них лжет, а я думаю, что правду говорят оба. Вернее, то, что считают правдой.
Зепп знал бы, что на такое ответить, Арно – тем более, но Руппи вспомнил молодого талигойского полковника и только удивленно поднял бровь.
– Я расскажу тебе, что я думаю, а ты скажешь, права я или нет.
– Конечно. – Если б только мама не сожгла письма Олафа, хотя что теперь об этом…
– Вы с Амадеусом отплыли к купцам, – начала Гудрун, – потом он заметил, что в море что-то не так. Вы повернули к… забыла, как вы зовете первый из первых кораблей, но ты меня простишь.
– Мы не поворачивали. – Вначале он станет говорить правду, а дальше как получится. – Шаутбенахт Бюнц потребовал, чтобы мы пристали. Он сообщил об Альмейде и велел подняться на борт. Генерал Хохвенде отказался и потребовал доставить его на борт «Путеводной звезды». Я подчинился этому приказу.
– Именно! – непонятно чему обрадовалась корабельная фигура. – Пока вы плавали, Вернер передал Кальдмееру сигналами, или как это у вас называется, что взятие Хексберг сорвалось и нужно спасать флот. Вернер понимал, что торговцы обречены, но линеалы еще можно увести, их гибель обошлась бы Дриксен слишком дорого. Кальдмеер не соглашался, Вернер настаивал. В конце концов адмирал цур зее велел Вернеру убираться со своими советами к кесарю. Глупо, конечно, но Вернер счел это приказом, и тут появились вы… Я знаю, что тебе предлагали уйти на «Звезде», да и кто бы, зная Лотту, не предложил… Ты отказался и вернулся к адмиралу, но тот уже был ранен и контужен. Кальдмеер забыл о споре с Вернером и отданном приказе и подумал, что тот ушел по собственной воле. Ничего удивительного. Возраст, холод, удар реем… Удивительно, что он вообще что-то помнит.
Какой высокий слог. Бермессер не удрал, не сбежал, не дезертировал, а «ушел по собственной воле». Только словесные выверты не спасут от виселицы, а она маячит на горизонте, иначе зачем эти сказки?
– Что думает государь? – Поймать и удержать взгляд синих глаз было непросто, но Руппи сумел. – Генерал Хохвенде и вице-адмирал Бермессер должны были докладывать первыми.
– Понимаешь, – принцесса не опустила глаз, но замялась, подбирая слова, – понимаешь… Они сделали глупость, хоть и благородную. Когда стало известно о гибели флота, Вернер скрыл свой спор с Кальдмеером. Все считали, что адмирал цур зее погиб вместе с кораблем. Выпячивать его ошибки было бы бесчестно. Вернер доложил, что Кальдмеер отправил его в Метхенберг, потому что он бросил личный вызов адмиралу Вальдесу. Офицеры «Звезды» это подтвердили. Под присягой. Теперь это обернулось против них.
Значит, кесарь дал делу ход. Готфрид может соглашаться, может идти на уступки, но лишь до поры до времени.
– Кесарь, – тихо и медленно произнес Руппи, – верит адмиралу цур зее.
– Да, – признала Гудрун. – Вернера и его офицеров взяли под стражу, Амадеус пока дома без права покидать Эйнрехт. Их ждет высший Морской суд, но до него можно не доводить, если твой адмирал возьмет свои обвинения назад. Ты сможешь освежить ему память. Если захочешь.
– Как? – удивился Руппи. – Я был с генералом Хохвенде и не мог видеть флагов…
– Главное, ты знаешь, что они были. Если ты скажешь это Кальдмееру, он поверит, даже если не вспомнит. Этот оружейник упрям, но честен. Для него главное – флот. Нужно как можно скорее залечить рану. Вернер с Амадеусом это понимают не хуже Кальдмеера. Они отдадут верфям свой годовой доход.
Итак, им предлагают мир. Никто не виноват, все честно сражались во имя Дриксен и кесаря и навеки покрыли себя славой, только мертвые мертвы, а подлые – подлы. Будь на месте Гудрун Бермессер или Хохвенде, Руппи не сдержался бы, но Гудрун была всего лишь влюбленной в кузена принцессой, не видавшей моря и не знавшей ни Зеппа, ни Адольфа, ни Доннера с Бюнцем. Она помогала друзьям Фридриха и уж точно не посылала к Зюссеколь стрелков.
– Если б я видел сигналы, – словно про себя пробормотал Руппи и едва не закричал от радости, потому что вошла герцогиня. Разговор откладывался до лучших времен. – Мама, Гудрун не нравятся наши яблоки.
– Зато здесь так живописно. – Гудрун заговорщицки подмигнула Руппи. – Не помню, когда мне дышалось так легко. Я вновь себя чувствую юной девушкой. Даже не девушкой, горной ланью… Руппи обещал показать мне окрестности, я мечтала о такой прогулке всю жизнь.
– Ты обещал? – В материнском голосе был упрек. – Мне ты тоже обещал… Гудрун, Руппи слишком слаб, чтобы служить провожатым. Он сможет ездить верхом не раньше, чем через месяц.
– Я не спешу, – улыбнулась гостья. – Знали бы вы, как я устала от Эйнрехта. В нем не заметишь ни прихода весны, ни ее ухода. То ли дело в горах… Фельсенбурги не прогонят бедную родственницу?
– Из Фельсенбурга не прогоняют близких, – тихо откликнулась мама. – Ты прогостишь столько, сколько хочешь.
– А я в этом и не сомневалась. – «Корабельная фигура» чмокнула «волшебницу» в щеку. – Решено! Я дождусь цветения боярышника и спрошу весну, что нас всех ждет.
Глава 2 Савиньяк 400 год К.С. Ночь с 20-го на 21-й день Весенних Ветров
1Ей хотелось писать сыновьям каждый день и четырежды в день получать ответы, но женские причитания воюющим мужчинам мешают. Арлетта Савиньяк это уразумела едва ли не в первый год своего чрезмерно раннего, по всеобщему мнению, замужества. Юная графиня не умоляла Арно беречь себя, не требовала немедленно вернуться, не сетовала на заброшенность, а шутила и сочиняла веселые сказочки. Иногда посылала их мужу, чаще – брату. Гектор платил сестре той же монетой. Так они забавлялись еще в детстве, когда Арлетта и подумать не могла, что придет время – и перо с бумагой не позволят ей сойти с ума или убить…
Графиня зажгла свечу и поправила волосы. Женщины дома Савиньяк не мешают своим мужчинам воевать. Женщины дома Рафиано не позволяют себя жалеть. Арлетта с вызовом улыбнулась, хотя видеть это мог разве что влетевший в окно мотылек. На столе дожидалось гонца почти законченное письмо Гектору. Деловое, важное, но почему бы его не завершить чем-нибудь забавным, ведь на последнем листе всего пять строчек. Графиня махнула рукой, отгоняя от свечи летучего ухажера, и снова открыла чернильницу.
Началось все, как водится, с ерунды. Нагрянувшие вместе с дочерью Колиньяры отобрали у этой самой дочери томик Веннена и принялись объяснять хозяйке, что имел в виду поэт и почему «ЭТО» не до́лжно держать в доме. Арлетта промолчала – не из вежливости, от скуки и нежелания тратить силы на спор с неприятными людьми, но чужая непререкаемость свое дело сделала. В голове графини забродили смутные образы и бродили чуть ли не год. Сегодня они наконец обрели четкость.
«Меж поросших изумрудной травой берегов лежит прозрачное озеро, – торопливо записывала Арлетта. – В его глубинах проплывают стаи серебристых рыб, а на дне смотрит бесконечный сон ушедший в незапамятные времена под воду храм. Ветер гонит в вышине облака, ночь бросает в глубины звезды, закаты и рассветы заливают озерную чашу то золотом, то кровью. Под облаками парят птицы, проносятся над самой водой стрекозы. Они смотрят вниз и видят второе небо и тень своего полета, а из хрустальных глубин проступают смутные очертания статуй и колонн. Меж ними снуют стайки рыб, небесные летуньи принимают водных жительниц за кружащих под озерными облаками птичек. Так было, так есть и так будет, но порой смотрят в озеро иные глаза.
«Меж поросших изумрудной травой берегов лежит прозрачное озеро, – торопливо записывала Арлетта. – В его глубинах проплывают стаи серебристых рыб, а на дне смотрит бесконечный сон ушедший в незапамятные времена под воду храм. Ветер гонит в вышине облака, ночь бросает в глубины звезды, закаты и рассветы заливают озерную чашу то золотом, то кровью. Под облаками парят птицы, проносятся над самой водой стрекозы. Они смотрят вниз и видят второе небо и тень своего полета, а из хрустальных глубин проступают смутные очертания статуй и колонн. Меж ними снуют стайки рыб, небесные летуньи принимают водных жительниц за кружащих под озерными облаками птичек. Так было, так есть и так будет, но порой смотрят в озеро иные глаза.
Однажды на берег вышел боров. Он сбежал от пьяного крестьянина, плохо затянувшего мешок, проломился сквозь кустарник и узрел в водном зеркале себя.
– Так я и думал! – недовольно прохрюкал он. – Хлев, только сырой и негодный. Сразу видно, что живет в нем препротивнейший хряк. Он хочет сожрать все отруби и заполучить всех свиней. Я вижу его насквозь! Только не выйдет у него ничего! Салом заплыл, щетина редкая – ни одна свинья на такого не позарится, а уж спеси! Знаю я таких, и хлев этот знаю, и кучи навоза, что в нем скопились…
И долго так он говорил, думая, что его слушают, а потом явился хозяин с мешком и двумя помощниками. Борова увезли туда, где он встретил приличествующую ему судьбу, а озеро осталось. По-прежнему над ним пролетают птицы и проплывают облака, а кучка навоза на берегу… Спустя какое-то время исчезла и она. Весной там, где говорил о наболевшем боров, расцвел ирис и посмотрел в воду. Увидел стройный золотистый цветок и нежную пронизанную солнцем зелень.
– Как прекрасно озеро и тот, кто в нем живет, – сказал он, не зная, что смотрит в том числе и на себя…
Дальше требовалось нечто нравоучительное, но мораль всегда давалась Арлетте с трудом. Ничего, Гектор додумает. Или не додумает, а расскажет про борова тогда и так, что все станет ясно без назиданий. Видящих в чужих озерах собственный навоз встретить легко. Куда меньше тех, кто умудряется разглядеть в луже цветущий сад, хотя случаются и такие. Арно, например.
Графиня отбросила перо и почти подскочила к распахнутому окну, за которым дышала радостная ночь. Зимнюю тоску Арлетта одолела, но, когда зацветали сады, боль возвращалась. Весна звала и напоминала о первой встрече, первой улыбке, первом брошенном в окно букете. Не роз – Арно считал их слишком чопорными, – цветущих яблоневых веток. Пришла осень, яблоки созрели, и она осталась одна. Почти двенадцать лет как осталась. Одна с тремя сыновьями, одна с родичами, одна с друзьями, одна с делами и с притчами. Одна навсегда.
– Сударыня, я понимаю, что врываться к даме без приглашения неприлично и еще неприличней делать это из политических соображений, но, поверьте, другого выхода мне не оставили!
Арлетта вздрогнула и обернулась. У камина, возле отошедшей ореховой панели, стоял некто с охапкой сирени. Сквозь неистовство бело-лилового пламени светлым овалом проступало лицо. Близорукость и полутьма превращали гостя в призрак, голос и слова возвращали в бытие… А чего, собственно говоря, она ждала от этого сумасброда? Что он станет смирно сидеть в Нохе и внимать проповедям? Как бы не так. Король умер, Ворон улетел.
– Вы удивлены?
Охапка цветов взмыла к потолку, дождем посыпалась на ковры. Это был не Арно и даже не сын. Друг сына. И отца. Губы урожденной Рафиано дрогнули.
– Удивлена? Ничуть. Глава дома Алва всегда отыщет дорогу в апартаменты графини Савиньяк.
Вдовствующей графини, но шутить этим она еще не могла.
2– Новая притча? – Рокэ склонился над столом, давая хозяйке возможность то ли схватиться за эсперу, то ли поправить волосы, то ли просто отдышаться. Нелишняя деликатность, если бедняга смотрелся в зеркало, а он смотрелся – ввалившиеся щеки были выскоблены до синевы.
– Притча новая, сюжет старый. – Арлетта улыбнулась, беспечно, как только могла. – Не доходили руки записать…
Загнан конь… Почти до смерти. Создатель, смогла бы она выдавить улыбку, приди к ней таким кто-то из сыновей?
– Я столько раз встречал подобное, что не могу угадать, кто именно вдохновил вас.
– Колиньяр, – объяснила Арлетта и поняла, что ее голос звучит слишком хрипло. – Нашел грязь в Веннене, а его супруга заявила, что подобную мерзость следует сжигать. Я это запомнила…
– Вы одарили бы Колиньяров бессмертием, будь они единственными или хотя бы первыми в своем роде. – Росио склонил голову к плечу. – У вас опять трудности с моралью, Арлетта? Почему бы не напомнить, что жечь книги и насиловать – значит признаваться в собственном бессилии. В том, что тебе не опровергнуть написанное и не добиться любви.
– Запиши сам, – предложила графиня, собирая с пола сирень. Гроздья были мокрыми и тяжелыми, как в юности. – Ты ведь все равно начнешь писать какие-нибудь рескрипты…
– Не сразу, – утешил вернувшийся из очередного Заката мальчишка. – Для этого я слишком мало знаю, но вы мне все расскажете.
– О ком? – сощурилась Арлетта и тут же об этом пожалела. – Что они с тобой сделали?!
– Ничего. – Синие глаза знакомо и отчаянно блеснули. – Они – ничего. Я все сделал сам, сын вашего друга Бертрама это подтвердит. Когда вернется. Я отправил его за Эчеверрией и родителем. Полагаю, отыскав одного, он обнаружит и второго, а еще, сударыня, мне срочно нужен ваш брат…
– Гектор занят Агарией, потом он собирался в Ургот. Я пишу ему уже туда. Ты успеешь его перехватить у Майдю, даже если пару дней отдохнешь. Признавайся, это лихорадка?
– Что-то в этом роде. Гектору придется свернуть в Савиньяк, отдать долг братской любви. Я не могу разъезжать по Эпинэ, так как во весь опор скачу к Хербсте. Милая Катари объявила талигойцам и послам Золотых земель, что ваш покорный слуга отбыл к северным армиям. Я решил согласиться. Подобная новость расположит «гусей» к осторожности, а «павлинов» – к беспечности, что в нашем нынешнем положении нелишне. К тому же будет несправедливо, если ее величество уличат во лжи именно тогда, когда она едва не сказала правду. Я на самом деле собирался к Рудольфу, вернее, к фок Варзов.
– Лионеля старик тоже тревожит, – невпопад кивнула Арлетта. – Эта кампания может оказаться для него слишком тяжелой. О Фердинанде мы уже знаем, о Марселе и Катарине ты почти сказал. Она говорит с послами, значит?
– Значит, Леворукий чтит людские законы и чего-то от нас ожидает. – Рокэ подхватил с пола одинокую цветочную гроздь и положил на стол рядом с высохшим пером. Он по-прежнему все делал красиво. – Госпожа Оллар и ее еще не рожденный ребенок составляют единого регента при малолетнем короле. Это способствует всеобщему умилению, равно как и примирение осиротевших эсператистов с осиротевшими же олларианцами. Я и раньше подозревал, что, не стань слуг Его, дети Его слегка растеряют свирепость.
– В таком случае где Ракан? В Багерлее, в Алати или в Закате?
– Не знаю, куда все мы уходим, но он отправился прямиком туда. Верхом на Моро… Из этого вышла бы неплохая притча, хоть и банальная.
Ровный голос, спокойный взгляд. Кто бы ни умирал и кто бы ни предавал, Рокэ Алва не станет рыдать и падать без чувств. Ли такой же. И она сама, и Бертрам… Какие же они все спокойные, талигойские чудовища: ни слез, ни жалоб, сдвинул брови – и идешь дальше.
– Я напишу о неудачном короле, решившем доказать всему миру, что он удачный.
– Образ не нов. – Можно подумать, его сейчас волнуют притчи! – Но никто из них об этом не подумал – ни всадник, ни Моро…
– Ты голоден? – Не прошло и часа, как вспомнила. Хозяйка дома…
– Как четверо волков.
– Тогда я разбужу Мадлен. Я уже потрясла тебя отсутствием любопытства?
– Несомненно! – Губы, припавшие к руке, были горячими и живыми.
– Я не держу в спальне вина, – твердо произнесла Арлетта. – Если ты можешь рассказывать на трезвую голову, то я слушать не в состоянии. Ты один?
– Здесь – да.
– Тогда я разбужу еще и Себастьяна. Пусть постелет… в комнатах Арно, хватит им пустовать – не кладбище. Письма в красной шкатулке. Те письма, которые тебе нужны. Бертрам их уже читал. Выражений сыновних чувств там немного… Я сейчас вернусь.
Рокэ кивнул и потянулся к шкатулке. Он изменился чудовищно и при этом не изменился совсем. Желтеет и облетает листва – ствол и корни остаются, и кто скажет, что клен осенью не клен, а дуб зимой не дуб? Бертрам – это Бертрам, Арлетта Савиньяк это Арлетта Савиньяк, Росио – это Росио. Он будет жить и что-то делать. Без лошади и без короля.
Фердинанд сдался и убил себя. Моро не покорился и убил врага. Мориск-убийца и недобрый дурак в седле… Арно то и дело рассказывал про таких. Горячая лошадь делает лансады, желая вырвать повод или сбить всадника, но Моро одной свободы было мало. Черныш замыслил убийство и убил.