— Сегодняшняя добыча что-то очень тощая. Надо присмотреть за ним, чтобы он мог прийти в надлежащее состояние.
Тогда охотник мигом снял с Азиза путы и пустил его на волю. А он, бедняга, измученный и усталый, не мог двинуться с места и пролежал больше часу в тени дворца на голой земле. Человеческой природе свойственна слабость, и вот он закрыл глаза и оказался во власти сна, который подстерегает человека в засаде. Когда он проснулся и поднял голову, то увидел себя в бескрайней пустыне. В страхе за жизнь он задрожал, как осиновый лист, и начал рыскать из стороны в сторону по той ужасной пустыне. От томившей его жажды каждый солончак представлялся ему водоемом живительной влаги, и он спешил к нему, но тщетно. Наконец, обессилев от волнения и жажды, он остановился на склоне холма по изречению: «Когда нам невмоготу, то где ни присесть — везде родина».
Он решил сделать остановку в этих краях, где не было надежд на жизнь, и дождаться, что еще выкинет судьба.Если бы стены его бытия рухнули, он счел бы это избавлением от мук.
И вот, когда он сидел в таком состоянии, вдали за холмом показался старец на коне. Он подъехал к Азизу, стал расспрашивать о причине его горя и отчаяния. Выслушав рассказ бедняги, он начал утешать его, словно Хызр или Мессия, и вывел того страждущего в долине скорби к роднику надежды. Он указывал ему дорогу некоторое время, словно выводя его из пустыни отчаяния на верный путь к цели. Азиз молился за того благословенного старца и шел по пути, указанному им, легко как ветер, хотя был разбит и утомлен. Ноги от усталости не повиновались ему, но он все же взял скорость напрокат у ветра и шагал в надежде вкусить, наконец, покой.
И вот в тот час, когда роза утра распускалась под утренним ветерком, он подошел к городу, при виде которого глаза раскрывались от восторга, словно нарциссы. Окрестности его радовали душу, словно райские сады, воздух был упоителен, как в раю, повсюду протекали благоухающие ручьи. Птицы на ветвях деревьев напевали мелодии Барбада, по берегам ручьев росли яблони, гранаты, в отличие от стройных чинар и кипарисов склонявшиеся под тяжестью плодов. Зеленокрылые попугаи жадно клевали плоды, словно младенцы мякоть манго. В благодатном климате жизненные соки в виноградной лозе кипели, словно вино в хуме. Деревья сплелись ветвями, словно влюбленные в тесных объятиях. На нивах были обильные хлеба, а на пальмах красовались гроздья фиников.
Азиз, увидев столь пленительный край, лишился разума и долго безмолвствовал, словно изображение на картине. Потом он собрался с последними силами и двинулся прямо в город. Подойдя к городским воротам, он увидел, что створки их усыпаны драгоценными каменьями, а земля и мостовые в городе сплошь из мускуса и йеменского агата. Казалось, там пригоршнями рассыпаны звезды и жемчужины, охапками — розы. Пройдя через ворота, он увидел базарные ряды под сводчатой аркой, напоминавшей изогнутые брови луноликих красавиц и украшенной картинами и пленительными изображениями, которые приводили зрителя в восторг и изумление. На земле не видать было мусора, как в сердце праведника — скверны. Воздух обновлял сердце, словно молитва, улицы веселили, словно вино, а дома привлекали, словно лужайки. Люди, казалось, были озарены божественным светом, жители города, словно обитатели рая, веселились и ликовали на улицах, украсив город по-праздничному.
Азиза при виде прекрасного города охватило восхищение, он стоял в безмолвии и думал: «Без сомнения, райские кущи или сады Ирема именно таковы. Земля здесь не загрязнена скверной мирской, дома нерукотворны, а жители подобны райским отрокам и гуриям и будто ничем не связаны с этим телесным миром из четырех элементов и не ведают о том, что такое земные люди».
Азиз строил разные догадки, но так и не смог решить, что это за город и кто такие его жители. Во время этих размышлений к нему приблизились два юноши, сиявшие наружной и душевной красотой. Они двигались с такой скоростью, что от быстрой ходьбы на лбу у них проступила испарина, и капельки ее блестели, словно звезды на небе или же росинки на лепестках розы. Станы их были как кипарисы, а щеки словно розы, пред их сияющими лицами позлащенный диск солнца и посребренный круг луны не имели цены. Они подхватили Азиза под руки и повели за собой с той же быстротой. Азизу от этого стало страшно, и он закричал от ужаса, слезно умоляя отпустить его, но юноши не обратили на его мольбы никакого внимания.
Быстрокрылые путеводители привели его ко дворцу, своды которого вздымались до самых небес. В том величавом дворце собрались сановники и вельможи державы. Азиз при виде окружающего великолепия, свиты и стражников затрепетал от страха, пышность трона и великолепие приближенных, соперничавших со звездами, пугали его. Он никак не мог прийти в себя и не понимал, жив он или мертв. Тут везир, напоминавший своим обликом Асафа, приказал слугам немедленно отвести Азиза в баню, омыть его тело от дорожной пыли облачить его в богатые одеяния и умастить благовониями. Потом ему возложили на голову падишахский венец и усадили на инкрустированный падишахский трон. Вельможи и сановники стали выказывать ему почтение, припадая к земле и лобызая подножие трона, а потом все стали громко поздравлять его, и радостные крики поднялись до бирюзового свода небес.
Пораженный Азиз, глядя на происходящее вокруг него, безмолвствовал, словно изображение на картине, погрузившись в море изумления и пучину размышлений. Он думал: «Кто я и что это за волшебное представление? Если это все приключилось со мной во сне, так почему же бодрствуют мои глаза? Если же я наяву вижу это счастье, то почему именно я должен быть падишахом?»
Мудрый и проницательный везир благодаря своему природному уму догадался о том,, что творится в его душе, прочитал на его челе приметы удивления, почтительно поцеловал подножие трона, как подобает прозорливым мудрецам, а потом заговорил.
— Наш город, — сказал он, — страна, полная неги и покоя. Каждый квартал в нем — уголок рая, в котором текут тысячи Каусаров. Жители города стройны, как кипарисы и сосны, а прибывающие к нам паломники, словно соловьи и горлинки, возносят свои песни до самых небес. Называется город Луубат-баз. Звезды на небе, чтобы взглянуть на наш город, всецело превратились в зрение, небо-шутник, чтобы ступить в прекрасные окрестности нашего города, изогнулось колесом. Властелин сей пленительной страны в силу извечного закона нашего преходящего мира расстался с этой юдолью тлена и праха и переселился в мир вечный. У него не осталось сына или наследника, и он, прощаясь с этим бренным миром, наказал нам возвести на шаханшахский престол и вручить бразды правления тому, кто утром засияет перед городом, словно солнце, пусть он даже будет последним нищим. А у падишаха осталась дочь — луна в созвездии владычества, жемчужина из ларца верховной власти. Даже лучезарное солнце не смеет взглянуть на блистающее светило ее лика без покрывала. Благородный кипарис не смеет показаться ей, стыдясь своего ничтожества. Полная луна от страстного желания поцеловать прах у ее ног так истомилась, что превратилась в тонкий серп. Стоязыкая лилия, мечтавшая о восхвалении ее локонов-гиацинтов, была так поражена, что онемела. Целомудрие навсегда поселилось в ее сердце, а скромность — в темнице ее зрачков, словно источник живой воды в вечном мраке. Покойный падишах приказал также озарить ликом этой луны с неба красоты гарем того, кто благодаря своей счастливой звезде воссядет на трон. Но зато преемник падишаха ни в коем случае не должен покушаться на гарем покойного. Теперь, когда твоя счастливая звезда вознеслась в зенит и вывела тебя из мрака безвестности к царской власти, то следует ли тебе дрожать, как осиновый лист, и безмолвствовать, словно нарисованному? Оставь заботы и тревоги и взгляни на счастье, которое тебе даровано богом, возьми свою долю от благ этого мира.
Услышав такие речи, Азиз так безгранично обрадовался, что и рассказать невозможно. Воистину, кто искренне стремится достичь своей цели, тот добивается своего, кто проявляет упорство в достижении желанного, стремления того венчает успех. Азиз же после долгих страданий и безграничных мучений воссел на трон в городе Луубат-базе и поднял знамя счастья на ристалище царствования.
После окончания торжества мудрый везир повел Азиза в царские покои и там без досужих свидетелей стал наставлять нового повелителя, как править страной и как вести государственные дела, как царствовать и завоевывать страны, как наказывать и прощать, как творить правый суд и вершить справедливость. Везир так хорошо наставил Азиза в государственных делах, что он превзошел всех в искусстве править державой и поднял высоко знамя мудрости падишахов.
После окончания торжества мудрый везир повел Азиза в царские покои и там без досужих свидетелей стал наставлять нового повелителя, как править страной и как вести государственные дела, как царствовать и завоевывать страны, как наказывать и прощать, как творить правый суд и вершить справедливость. Везир так хорошо наставил Азиза в государственных делах, что он превзошел всех в искусстве править державой и поднял высоко знамя мудрости падишахов.
На другой день, когда владыка звезд воссел на зеленый небесный престол и озарил весь мир, Азиз взошел на падишахский трон и по совету мудрого везира приказал сочетать его законным браком с дочерью покойного падишаха и устроить в падишахских покоях свадебный пир. Слуги и служанки быстро приготовили все необходимое для свадебного пира, принесли ковры и яства, так что благоухание надежды распространилось в цветнике радости и ароматный ветерок стал услаждать чувства жаждущих. Розовое вино закипело в хрустальных и серебряных чашах, чарующие мелодии похищали рассудок пирующих и услаждали их. Луноликие виночерпии смывали с сердец прах горестей чистым вином, солнцеликие музыканты ветерком мелодий сдували сор скорби с помыслов присутствующих. Под ликующие крики пирующих Зухра на небе пустилась в пляс, веселые шутки заставили судьбу хохотать.
Служители убрали падишахский гарем, надушили его тибетским и татарским мускусом, и там также разгорелся царский пир. Луноликие красавицы, словно цветы в саду, расселись группами и устроили в гареме пир, словно на весенней лужайке. Служанки с сандаловыми руками курили сладостные благовония, искусные певицы и пленительные арфистки своими мелодиями разрывали в клочья завесу скорби, прекрасные музыкантши открывали новые законы обольщения, играя на кануне. Так много там было тюльпаноликих, жасминогрудых, розотелых, стройных, как кипарис, красавиц, что пир вызывал зависть у весны, а от щебетанья этих сладкоустых гурий приходило в волнение море красоты.
На свадебном пиршестве, похожем на сады Ирема, веселие все более усиливалось. Наконец, расторопная машшате стала украшать на семь ладов невесту. Словно заклинатель змей, она колдовала над змеями кос, расплела их и завила в благоухающие локоны, опустила на щеки, так что кольца кудрей опутали блистающую луну и сверкающее солнце. Когда машшате подвела ароматной басмой прелестные брови, из их черного лука вылетела столь смертоносная стрела, что отовсюду раздались возгласы восторга. Затем машшате насурьмила опущенные глаза невесты, и нарциссы в саду полегли от зависти к ним. Машшате почистила жемчужный ряд ее зубов, и жемчужины от ревности помутнели. Когда же она положила румяна на луноподобное лицо невесты, та превзошла цветом лица розу в саду, и само солнце от зависти покрылось испариной. На невесту надели свадебный наряд и украшения, и гурии и пери потеряли весь свой блеск и красоту. Гребень, хоть и произнес своими зубьями-языками много похвал ее косам, смог описать ее красоту лишь на волосок. Сколько зеркало ни смотрело на нее жадным взором, оно смогло дать лишь бледное отражение ее красоты. Когда она садилась, то казалась букетом роз, когда она шла, то казалась ожившим кипарисом. Солнце на небе сходило по ней с ума и готово было вместо драгоценных каменьев осыпать ее звездами с неба, а лужайка от тоски по ней покрылась ранами из цветов и рада была бросить ей под ноги базилики. Свеча от любви к ее ланитам сгорала, словно мотылек, мелодия от страсти к ней начинала прерываться, вино от томления по ней закипало в чашах, а арфа в руках музыканта звенела от восхищения ее голосом.
Когда сияющая невеста неба удалилась в брачную комнату на западе, а на изумрудном небесном престоле взошла светлая луна, в гареме поставили инкрустированный престол с зелеными ножками и усадили на него солнцеподобную красавицу. На нее посыпались охапками розы, пригоршнями — жемчуга и драгоценные каменья. Там было столько цветов, что сама весна позавидовала бы, столько жемчугов и драгоценностей, сколько не бывает дождевых капель в месяце нейсан.
Когда настала пора шаху войти к невесте, посторонних попросили удалиться. От брачной комнаты до тронного зала выстроились в ряд розоликие невольницы в пленительных нарядах. Их благоуханные локоны вились кольцами, словно арканы, их станы были тонки, как мысль, они были величавы, как павы, кокетливы и прихотливы, словно розы на лужайке и словно светильники на пиру.
Шах пришел, словно месяц в свите звезд, словно весна на лужайку, величаво и плавно. Увидев столько красавиц, он расцвел словно роза, поспешил в шахские покои, готовый отдать весь мир, чтобы взглянуть на лицо той сияющей звезды в созвездии красоты.
Когда два драгоценных жемчуга уселись рядом, то казалось, что это два кипариса выросли на одной лужайке, что солнце и луна взошли одновременно. Невольницы окружили плотным кольцом престол, словно звезды луну, и в каждом уголке забила ключом радость, все источало веселие, словно тучи — дождь.
Шах с первого взгляда отдал сердце той чаровнице, тотчас уединился с ней и привлек к себе в объятия этот цветок. То он целовал ее щеки, вызывавшие зависть солнца, то забывал разум под взглядом ее хмельных глаз. То он пил из рубиновых уст напиток жизни, то сжимал в объятиях жасминное тело. И вот ветер желания пришел в волнение, и пламя нетерпения стало разгораться при виде ее гранатовых щек, он захотел снять чары с клада желания и сорвать розу в цветнике вожделения.
Садовница испугалась того, что сорвут розу, которой никогда не касался ветерок, она стала сопротивляться, чтобы иголка не проколола ее шелк, чтобы лепестки жасмина не пострадали от острого клюва соловья. Шах же от сильного желания и страсти не мог терпеть, потерял власть над собой и решил прибегнуть к помощи вина, чтобы открыть врата наслаждения. Он велел кравчию принести вина, надеясь, что пери успокоится и что волшебная птица попадет в его тенета. А та пери, протянула руку к чаше вина и, словно стройный кипарис, отринула от себя стыдливость и прельстилась наслаждением. Она распустила по плечам завитые ароматные локоны и своей прекрасной рукой стала опрокидывать позолоченные чаши. От вина, смешанного с розовой водой, желание шаха вознеслось до самых Плеяд. Шах опьянел, перестал владеть собой, не задумываясь, выхватил из рук розы кубок с вином и опрокинул его одним духом, кокетливая чаровница с помощью этого напитка похитила у него разум, и шах перестал соображать. Тут он приказал солнцеликим красоткам и кумирам войти, начать пляски и песни. Одна танцовщица кружилась, словно мотылек вокруг свечи, вокруг невесты, и от ее искусства солнце на небе остановилось в изумлении, как неподвижная звезда. Другая плясунья стала подпрыгивать, как птица, и трепетать, третья соловьиным пением заставила выпорхнуть из головы шаха птицу разума, четвертая волшебной мелодией похитила его сердце и веру.
Шах так увлекся этими обольстительными невольницами, что забыл о своей цели, прилег отдохнуть на подушку, а бутон его желания так и не распустился на лужайке вожделения.
Когда невеста утра вышла из брачной комнаты ночи и стала опохмеляться из золотой чаши солнца, Азиз с заснувшим счастьем проснулся от утреннего ветерка, но не увидел и луча от своего солнца: ночного пира как не бывало, а сам он лежал в той же гибельной пустыне, покинутый всеми, одинокий и беспомощный. От несправедливости и непостоянства обманчивого небосвода он стал проливать кровавые слезы, так что зрачки его глаз побагровели. В память о вчерашней красавице и пире он посыпал голову прахом, словно справляя траур, и волей-неволей снова пустился в путь, тщетно мечтая, что утекшая вода снова вернется в ручей. В поисках желанного он шел, глазея по сторонам, и не прошел и фарсаха, как оказался в окрестностях Удджайна. При виде родного города он погрузился в бездну изумления, смешанного со скорбью, стал проливать целыми потоками непросверленные жемчужины-слезы.
Придя к себе домой, Азиз роздал нуждающимся все свое имущество, отпустил на волю рабов и невольниц, покинул родных, облачился, словно горлинка, в одеяние дервишей, набросил на плечи, словно Меджнун, шкуру, вошел в ряды безумцев и поселился в безлюдной пустыне, куда не ступала нога человека. До конца дней своих он пил напиток смертельной любви, натирая сердце алмазными опилками и вытянувшись на подстилке скорби. С плачущими глазами и испепеленным сердцем он подружился с дикими зверями и проводил время в их обществе. До самого последнего вздоха он не забывал горечи разлуки с любимой и отдал душу с ее именем на устах.
— Друг мой, — закончил свою речь попугай, — этот бренный и коварный мир в конечном итоге приносит людям только раскаяние и горе, и сам он — юдоль обмана и лжи. Полуразвалившийся погребок мира не что иное, как засада козней, и те, кто выпьет напиток его хитрости и злобы, отведают вместо вина лишь черную грязь. Блажен тот, кто не поддается его соблазнам, кто не обольщается им и не роняет в беспечном сне из рук жемчужины-цели.