Творчество Сергея Лукьяненко представлено в сборнике тремя рассказами. Хорошо, что одному автору составители оказали такую честь. Но куда интереснее было бы познакомиться с творчеством других, еще не столь известных публике авторов. Можно даже ввести негласное правило: от каждого автора не более одной работы в сборник.
"Ахауля Ляляпта" - хороший и легкий рассказ на один раз. Даже название настраивает на веселый лад (попробуйте произнести его несколько раз подряд). Читается быстро, непринужденно, узел интриги возникает как будто из ничего и распутывается в самом конце. Блат, дети дипломатов, Чили, водка, девочки за кадром, почти с хэппи-эндом, кому-то такое нравится. Но особого смысла нет, да и, наверняка, не планировалось.
"От судьбы" - в целом интересная, спокойная история, выдержанная в жанре чистой фантастики. Как-то совсем незаметно появились те самые "два процента комиссионных", ну: ведь и альтруистам, типа Иван Ивановича, совсем нельзя без "полпроцента с каждого клиента… а остальное идет выше". Жизнь есть жизнь, однако.
Третий рассказ, "Шаги за спиной", действительно хорош. Лучший рассказ Сергея в этом сборнике. Повествование о человеке, в чьих ушах вечно бьется незримый метроном, о том, кто обречен слышать за своей спиной шаги неумолимо приближающейся смерти. Тому, кто способен видеть рождение заката и смерть рассвета, остается лишь одно: бежать вперед, "навстречу еще не рожденному дню".
"Шаги за спиной" очень близок по духу рассказу Андрея Дашкова "Человек дороги". В обоих произведениях ощущается тягучая сущность времени, когда оно замедлило свое движение, когда у героев рассказов, и, может быть, их авторов, большая часть пути уже за спиной, а впереди нескончаемая лента дороги, ведущая за горизонт… Когда мотели "Надежда", "В счастливый путь", "Уютный уголок", "Вечерняя звезда" уже позади, а впереди лишь мотель "Пустота"… Когда приходит осознание, что ты вечный странник…
Рассказ Екатерины Некрасовой "Таня" оставил наилучшие впечатления. Не случайно в последовательности рассказов сборника он поставлен первым. Главная героиня, Таня, вернувшаяся в мир живых с того света, может получить год жизни, если принесет в жертву человека, убив его на своей могиле. Убийство - тяжкий грех, но автор добилась того, что начинаешь невольно сочувствовать Тане, ведь та заслужила этот год своими прежними страданиями и насильственной смертью. Образ ее изумителен: холодная, неживая, но никак не отвратительная и не безобразная. И когда цель совсем близка - она привела случайного знакомого туда, в гробницу, в которую продают билеты, со стенами, крашенными под мрамор - Таня отказывается от преступления, и из последних сил она просит своего спутника уйти, оставить ее одну. Она не будет жить вновь, но и не запятнает себя кровью невинного. Она не может убить, ибо отчетливо помнит, как убивали ее и ее семью…
Вот только зачем было так заканчивать? Зачем в конце развенчивать, разоблачать все предшествующее повествование - мол, все неправда, детишки баловались, фильм снимали. А ведь можно было поставить точку после того, как они вышли из Петропавловской крепости и Таня произнесла: "Спасибо, ребята". И все! Было бы великолепно!
Рассказ удивительно многогранен, даже показан образ типичного "папарацци", который в погоне за сенсационным материалом будет пассивно наблюдать за приближающимся убийством другого человека. Очень забавно выглядит описание экскурсии по бывшему царскому дворцу - потешное преклонение перед подлинностью вещей из "того времени", стандартно-плаксивый тон экскурсоводов. По одному этому проникновенному произведению можно говорить о значительном потенциале автора. Если же и остальные будут написаны на столь же высоком уровне, то Екатерину Некрасову ожидает блестящее будущее.
Венцом цикла рассказов в "Фантастике-2002/1" стала "Черная метка" Андрея Дашкова. Это самый серьезный и откровенно-глубокий рассказ сборника. Более того, это одно из лучших творений Андрея Дашкова на сегодняшний день - честь и хвала составителям, включившим "Черную метку" в сборник.
В захватывающем сюжете, легком стиле изложения и множестве затронутых тем Дашков откровенен, как никто другой. В своем маниакальном стремлении показать естественность человеческих отношений, какими бы низменными они не были, он гениально описывает, как при смертельной опасности с человека слетает вся шелуха цивилизации и остаются только звериные инстинкты.
Главный герой рассказа, Ник, получил от своей девушки с поцелуем черную метку небольшой чип (микросхему), делавшей обладателя жертвой, дичью, за которой охотится вся страна. И странное дело, только теперь Ник начал жить. Просмотрев историю блуждания метки, он окончательно разуверился в своих многочисленных иллюзиях по части человеческих отношений: в попытках избавиться от черной метки люди предавали не только своих знакомых и друзей, но и родителей, возлюбленных.
Вместе с черной меткой и страхом "в течение нескольких часов он перестал быть сопляком". Теперь все его действия подчинены одной цели - выжить. Ради спасения собственной жизни Ник не останавливается ни перед чем: ни перед убийством, ни перед предательством, ни перед подлостью. Только так к нему пришло ощущение жизни. Грубо, цинично, страшно? Однако, это и есть правда.
Черная метка - прекрасное средство управления эмоциями. Человеческое общество играет в кровавые игры, потому что они ему жизненно необходимы, позволяя осуществить своеобразный катарсис (очищение) и внутреннюю стабилизацию агрессивной человеческой природы. "Мир - это центрифуга, фильтрующая тех, кто потенциально и так уже мертв". Охота за обладателем черной метки - двигатель центрифуги. Охота заменяет войну, сублимирует человеческую агрессию, получая в качестве продукта выхода полностью контролируемые эмоции, которые легко направить в нужное русло, вбрасывая лишь раз в год черную метку.
Ник выдержал чудовищные испытания, когда стал выше игры-жизни, осознал ее настоящие правила: выживет сильнейший. "Все ничтожные "ценности" лежали у его ног, и он смотрел на них как на мусор"… Нет ни любви, ни дружбы, ни привязанности, ни долга, ни веры. Все это никчемные суеверия. И даже если ему помогали, а такое случалось редко, Ник не мучился вопросом "зачем". "Спасен и спасибо. Благодарность требовала новых жертв", на которые он не мог и не хотел идти. Вероятно, именно поэтому ему удалось выстоять. Выжить в войне за самого себя против целого мира. И если для кого-то черная метка являлась знаком смерти, то Ник с ее помощью обрел утерянный ранее смысл "краткого существования".
Когда охотники предлагают Нику присоединиться к их СТАЕ, Ник соглашается. Не потому, что хочет стать одним из них, матерых волков, веселых пиратов-убийц. Он решает продолжать бороться, "втереться в доверие… а затем начать резать ИХ тайком и поодиночке". А значит, на свет появился еще один борец сопротивления: бесконечная война снова продолжается.
Повести
В сборник включено четыре повести. По идеям и тематике они кардинально различаются между собой.
Так, "Нечаянная встреча" Романа Злотникова - классическая научно-фантастическая повесть, в духе фантастики 60-70-х гг. уже прошлого XX века. Будущее нарисовано очень светлым: межзвездные перелеты, люди поголовно превратились в суперменов, контакты с внеземными цивилизациями почти все просто-таки идеальны, а цивилизации эти - тоже человеческие, без каких-либо анатомических отличий от землян. Все это хорошо, но… Повествование безжалостно обрывается там, где история, казалось, только начинается, при прочтении остается стойкое ощущение недосказанности, незавершенности. На фоне остальных повестей это слабая работа, так как по сравнению с другими не несет глубокого смысла. Не лучше ли оставить создание развлекательных сказок фабрике грез в Голливуде?
Одним из веяний времени стала мода на всевозможные сиквелы и римейки. Один за другим переосмысливаются классические сюжеты. Впрочем, не только классические. Создается впечатление, что творения пана Анджея Сапковского стали гораздо популярнее на просторах СНГ, чем в его родной Польше. Видимо, эта популярность подтолкнула Владимира Васильева к мысли создать собственный цикл приключений ведьмака Геральта, под названием "Ведьмак из Большого Киева", переработав сюжет польского писателя. В сборник включена повесть "Родина безразличия" из этого цикла.
Оставим вопрос вторичности, неизбежно возникающий в таких случаях. Те, кто читал Сапковского, сами решат, хвалить Васильева или ругать. Отметим лишь главный момент именно этой повести. Ведьмак был безразличен ко всему на словах, но поступал намного лучше тех, кто заявлял бы во всеуслышанье о своей чуткости и отзывчивости. Творя добро, он не ждал награды. Так, Геральт был уверен, что найденный ребенок умрет, но сделал все, чтобы помочь Ксане ухаживать за ним, доставал питание, воду… Ведьмак называет себя безразличным, на самом деле он концентрирует усилия на самых важных с его точки зрения вещах. Жизнь города важнее жизни отдельно взятого человека. Наступает момент, когда ради более значительной цели приходится жертвовать чем-то. Или кем-то. Допустимо ли это?..
Оставим вопрос вторичности, неизбежно возникающий в таких случаях. Те, кто читал Сапковского, сами решат, хвалить Васильева или ругать. Отметим лишь главный момент именно этой повести. Ведьмак был безразличен ко всему на словах, но поступал намного лучше тех, кто заявлял бы во всеуслышанье о своей чуткости и отзывчивости. Творя добро, он не ждал награды. Так, Геральт был уверен, что найденный ребенок умрет, но сделал все, чтобы помочь Ксане ухаживать за ним, доставал питание, воду… Ведьмак называет себя безразличным, на самом деле он концентрирует усилия на самых важных с его точки зрения вещах. Жизнь города важнее жизни отдельно взятого человека. Наступает момент, когда ради более значительной цели приходится жертвовать чем-то. Или кем-то. Допустимо ли это?..
Повесть Г.Л.Олди "Где отец твой, Адам?" описывает мир, который разделился на две неравные части: на эмпатов - способных передавать и воспринимать мысли, и на сейфов - неспособных, невосприимчивых к мыслепередаче. С помощью маленького прибора теперь можно охватить своей мыслью всю планету, раздробить личность на множество частей, и каждая часть будет делать свое дело. Можно "одновременно купаться в речке, учить алгебру, физику, информатику, обмениваться с приятелем свежими анекдотами, договариваться с девушкой о свидании" - расстояния теперь не помеха. Радио, телевидение, телефон, Интернет теперь не нужны. Но ненужными чувствуют себя и "невосприимчивые", сейфы. Они как будто очутились в роли лилипутов в стране гулливеров.
А потом перестают рождаться дети. Ментальные сверхчеловеки не нуждаются в потомстве, у них пропадают инстинкты, появляется равнодушие. Человечество стремительно уменьшается в числе: люди "уходят из жизни… Толпами. С улыбкой на устах". Еще бы, ведь умирают только физические тела, души же бессмертны. Ведь есть уже пробудившиеся, которые помнят свои прошлые жизни. И есть Концентраторы - дети, в которых заключено все человечество, каждая личность, каждая душа. "Мальчики концентрировали мужчин, девочки - женщин". Люди уходят в неизвестно кем избранных детей, уходят с радостью, с улыбкой. Должно остаться только двое - Адам и Ева. К тому времени Земля превратится в райские кущи, в новый Эдем…
Главный герой повести, Кирилл, сейф. Он свидетель всего процесса свертывания человечества. Он наблюдает, как тонут в пьянстве и тоске такие, как он. Некоторые еще сопротивляются, но есть ли в том смысл? Он чувствует, как растет отчуждение между ним и его женой - обычным эмпатом, а затем еще и пробудившейся. Ушло присутствие. "Человек разговаривает с тобой, шутит, смеется в ответ твоим остротам, спорит, делится новостями - но перед тобой лишь часть этого человека".
Сейфы не были в положении угнетенных напротив, эмпаты прилагали максимальные усилия, чтобы обделенные "невосприимчивые" чувствовали себя как можно лучше. "Они все добрые. Участливые. Общительные… потому что чувствуют себя виноватыми перед нами". Но легче от этого не становилось. Безысходностью веет от большинства сейфов, лишь немногие пытаются держаться.
Сына Кирилла зовут Адам. Он едва ли не последний из родившихся на Земле детей, Концентратор. Кирилл далеко не сразу узнал об этом: лишь несчастный случай с воспитательницей детского сада, которую четырехлетний Адам спас от сердечного приступа, открыл правду. Отец-сейф и его сын, будущий первочеловек… Что делать отцу? То же, что и всегда - любить своего ребенка. Что с того, что ребенок тот бессмертен, вечен? "Отцу все равно, жив он или мертв, свой ребенок корчится под ударами или чужой - потому что отец, потому что готов умереть до срока, продолжаясь в сыне. У каждого свое бессмертие. Вам вечность, мне миг". Осознав это, Кирилл, смеясь, бежит навстречу смерти, бежит защищать мальчишку, пусть чужого, пусть бессмертного: "Быть отцом чуть-чуть больно, но необходимо. Если бьют ребенка, надо спешить на помощь. Я спешил, как мог. Кажется, успел…"
"Где отец твой, Адам? Разве я сторож отцу своему?.."
Завершает сборник повесть Сергея Синякина "Мрак тени смертной". Читатель волей автора переносится в темнейшие времена, совсем еще недавние. Вторая мировая война, гитлеровская Германия, поголовное уничтожение евреев… Близкое сходство имен действующих лиц с евангельским сюжетом поначалу воспринимается как случайное, потом становится ясно, что все так и было задумано. Все это выглядит таким реалистичным, что часто ловишь себя на попытке определить, где же здесь вымысел, а где правда. И чего больше, а чего меньше? А если именно в тот недобрый час свершилось Второе Пришествие? А впереди - Третье и последнее?
А между Пришествиями - вечный беглец Иуда, который странствует, предавая за те же тридцать сребреников. И не важно, чье имя и чье лицо он носит: Иуда помнит, все помнит. Но остановиться не может. Через предательство познает он скрытое в людях зло, как когда-то познал страдание. Он Сын Человеческий…
Глубина повести такова, что ей стоит посвятить отдельное кропотливое исследование (это обязательно будет сделано), подробно разобрать образы Евно Азефа, фашистских вождей, эсэсовца фон Пиллада, Ицхака Бен-Назри, даже просто ответить на вопрос: почему повесть называется "Мрак тени смертной"?..
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
Генри Лайон Олди. Где твой отец, Адам?
Сегодня у меня убили отца. Странно, что я так взволнован. Неприятное чувство: обыденность, случайное совпадение обстоятельств; причем каждое из них - не важней разбитой ненароком чашки. Но вдруг сердце начинает отчаянно колотиться, а по спине бегает холодная гребенка. Плотских отцов у меня убивали множество раз. В мятежном Льеже, когда толпа затоптала Хромого Пьеркина. У села Мисакциели двое грабителей обиделись на пастуха Ираклия - упрямец вцепился в барана, словно тот был его братом. В предместьях Бэйцзина, в дни бунта ихэтуаней, более известного как Боксерское восстание. В Краковском гетто. Если начать вспоминать… Бывало, я сам, собственными руками, лишал родителя жизни. Нет, все-таки я волнуюсь. Разумеется, не жизни - тела. Физического существования. Сейчас почти все мои отцы здесь, со мной. Во мне. Те же, кого еще нет, вскоре присоединятся. Кроме этого. Будь иначе - разве изменился бы мой пульс? Я возвращался из школы. Первый раз в первый класс - самое удачное время и место для насилия. Жаль, ирония не помогает. Да и выглядит она, ирония, тускло. Горчит. Мама ушла заниматься похоронами. Она спокойна и уравновешена, моя плотская мама. Она очень любила отца, и тем не менее: покой и равновесие духа. Впору позавидовать. Полчаса назад она вышла на связь: с крематорием все оговорено, венок заказан. Чувствовалось: случившееся волнует ее примерно так же, как порча любимого сарафана или разбитая чашка, сравнением с которой я злоупотребил минутой раньше. Она права. Или просто умеет блокировать лишние эмоции. А я не умею. Особенно - чуждые, тупиковые эмоции. Мне, в отличие от мамы, плотски родившейся до Искупленья, не приходилось этого делать. Вот и не научился. Папа, зачем ты полез защищать Владика? Ты же никогда не умел - защищать… Детство - чудесная пора. Сейчас длится мое последнее детство: хрупкое, очаровательное, прекрасное самим угасанием, неповторимостью своей, и надо пользоваться каждой его минутой, каждой прохладной каплей. Скоро оно закончится. Начнется вечный рай, но детства там не будет. Хоть наизнанку вывернись - не найдешь. Почему мне кажется, что детство сегодня закончилось? Не хочу так думать. Не буду так думать. Не бойтесь убивающих тело, душу же убить не могущих. Цитата неточная, но разве дело в этом? Вот твои записи, папа. Лежат на столе, будто ждут возвращенья - твоего. А вернулся я. Один. Мы редко разговаривали на серьезные темы. С мамой мы были вместе, от момента рождения и до скончания веков, сшитые воедино иглой судьбы, а с тобой держались на расстоянии. По-моему, ты боялся меня, своего сына, все силы отдавая борьбе с язвой страха. Ну, пусть не боялся - побаивался. Потому и не откровенничал. Давай пооткровенничаем сейчас. В одностороннем порядке. Ты будешь говорить, как опытный музыкант играет пьесу - прямо с листа. А я буду слушать. Теперь я боюсь тебя, папа. Побаиваюсь. Тайный голос подсказывает, что ты способен не только навсегда завершить мое прекрасное детство, позволив убить себя перед школьным двором. Ты в силах, дотянувшись из темноты, отравить мой будущий рай. Иногда яд - ад. Верно, папа? Давай, оживай. Хотя бы на минутку. Искушение сильней благоразумия. Моя рука берет стопку из пяти исписанных тетрадок. От последней пахнет свежими чернилами, и еще, почему-то яблоком. Зеленой, крепкой, надкусанной антоновкой. Скулы сводит.
КИРИЛЛ СЫЧ: 1-е сентября..18 г., 11:32
…у меня проблемы во взаимоотношениях с жизнью. Любовь без взаимности. Причем, как это ни странно, взаимность отсутствует с моей стороны. Из окна видны гаражи, тонущие в море зелени. Большая часть заброшена, тихо ржавея и предаваясь воспоминаниям. Полагаю, в их утробе легко найти остовы машин. Сколько нужно времени, чтобы "Хонда" или "Таврия" тихо сгнила на приколе? Год? Десять? Не знаю. Изредка, когда настроение становится похожим на женскую акварель, я пью чай и думаю: в случае катастрофы смерть гаражей выглядела бы совсем иначе. Развалины, клыки рваного металла, проломы, наспех сшитые лозой вьюнка. Разбросанная требуха автомобилей. Впрочем, тогда и дома вокруг были бы руинами. А так: ничего, дома как дома. Разве что три четверти квартир пустуют. Люди чертовски ошибались, полагая концом цивилизации, - войну. Ядерный реквием. Инфаркт климата. Агонию геологии. Астероид-убийцу. Экологическую катастрофу. Кризис перенаселения. Все, что угодно, кроме утопии. Мне тридцать шесть лет, я сейф, и утопия для подобных мне - тихое бульканье воды над головой. Пузыри на поверхности. Покой. Топь. Никогда не скажешь, что пейзаж, открывающийся из окна - двор в центре крупного города. Два дятла увлеченно долбят старый клен. Белочки мелькают в кронах, вспыхивая ослепительно-рыжими хвостами. Птицы сыплют терциями. Цветут кусты-оккупанты, захватив львиную долю территории. Самим цветением своим утверждая: мы пришли не надолго. Мы пришли навеки. Не знаю, что это за кусты, и почему им вздумалось цвести в начале осени. Жасмин? Вряд ли. Сумасшедший жасмин, который цветет по собственному желанию, наплевав на смену сезонов, игриво ощетинясь ворованными у шиповниками иглами? Может быть. Аромат щекочет ноздри, отдаваясь в затылке сладкой истомой. Хочется спать. В последнее время мне все чаще хочется спать: утром, днем… Вместо простейшего решения - отправиться баю-бай в незастеленную кроватку продолжаю смотреть в окно. Сосед Пилипчук выгуливает болонку Чапу, похожую на измочаленный клубок шерсти. Он не сейф, как я. Обычный, из большинства. Просто, когда все началось, Пилипчуку стукнуло шестьдесят, а старики подозрительно относятся к новшествам. Из-за этой подозрительности, оставшейся у соседа по сей день, Пилипчуку не повезло. Так он и доживает свой век: псевдо-сейфом. Верней, век доживает тело Пилипчука. А душа она, знаете ли, бессмертна. Согласно фактам, подтвердившим сей сомнительный тезис. Болонка же - истеричная дура. Но Пилипчук ее любит. Еще он любит гулять с правнуками, но правнуков у него нет. Внуки выросли, а правнуки не родились. Изредка я останавливаюсь покурить с соседом, и тогда мне приходится долго выслушивать исповедь в любви к несуществующим правнукам. Болонка в это время скулит у ног, притворяясь правнучкой. Потом я иду вдоль переулка, а спину мне буравит исполненный зависти взгляд. Я везунчик. У меня есть сын. Адам Кириллович Сыч. Сегодня, первого сентября, Адам пошел в школу. В первый класс. Сколько сейчас школ в городе? Три? Две? Наверное, вопрос следовало бы поставить иначе: сколько населения осталось в некогда двухмиллионном городе? Я не уверен, что больше пятисот тысяч. Меньше. Существенно меньше. А на Земле, мутирующей в райские кущи? Одни говорят: популяция сократилась впятеро. Другие увеличивают сокращение, жонглируя цифрами. Но если мерить другими мерками, малодоступными для сейфов, населения окажется - тьмы и тьмы. Просто этому населению-исполину не нужны квартиры, гаражи и школы. Им даже тела не нужны. Вот какие они неприхотливые. Мой Адам пошел в школу, и вместе с ним (в нем?!) за парту сели тысячи. Вполне помещаясь за одной партой. В тесноте, да не в обиде. Один дятел улетел. Второй продолжает стучать. Зачем я достал эти тетради? Разбросал по столу, вяло глядя на выцветшие от времени обложки. Самой старшей - почти четырнадцать лет. Помню, мне казалось признаком аристократизма делать записи от руки, фиолетовыми чернилами. А эпиграф к первой тетради начертан (о ужас! - именно начертан…) фломастером. Желтым. Наверное, я подобрал эпиграф позже. Хотя не уверен. Я вообще не уверен, что знал в ту пору о существовании римлянина Сенеки. Кажется, спектакль "Театр времен Нерона и Сенеки" жестокую, мудрую, болезненную притчу! - увидел только через год. Даже рецензию для "Вестей" делал… Нет, не вспомнить. Цитата случайно подвернулась в книге афоризмов? Скорей всего. Иногда кажется: это не я. Кирилл Сыч давно минувших дней, самовлюбленный юнец с почерком, лихо сбитым набекрень, которому лень было даже почистить наивный текст от повторов и корявостей - а ведь полагал в будущем сделать книгу, бестселлер, пищу для умов! Сейчас я бы многое переписал заново, если бы впрямь делал книгу. Жаль, книга закончилась, не начавшись. Пусть остается, как есть: пять тетрадок, зафиксированный мимоходом путь становления почерка. Перечитаю с начала. Улыбнусь, глядя в кривое зеркало времени. Днем Адам вернется из школы, Ванда угостит нас пирогом, и я торжественно сожгу тетрадки. Возглашу тост в похвалу глупости. Своей глупости, естественно. Но это будет позже. Ночью я стану жалеть о поступке, опрометчивом и непростительном. Я знаю это, но все равно сожгу тетрадки. Они надоели мне. Напоминают о прошлом. О временах, когда мы презрительно именовали массу обывателей "интеллектуальным большинством", себя же тайком представляя элитой, кухонными избранниками, - даже не догадываясь, что придет день, тихий, малозаметный, как тать в ночи, заставив нас мучительно страдать из-за невозможности присоединиться к большинству, искупившему грехопадение. Окруженные любовью и заботой, словно умирающие родственники, мы… Ненавижу слово "мы". Возможно, потому, что в этом слове мне больше нет места. Возможно, потому, что это слово уходит в небытие, уступая сцену возвышенному "Я", настолько огромному, что воображение сейфа бессильно себе его представить. В безымянных кустах мяучит кошка: серая в полоску. Закрываю окно.