- Что ж вы узнали? - спрашиваю я станового.
- Поджог был-с.
- Отчего вы это думаете?
- Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.
- Кого же вы подозреваете в поджоге? Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения.
- По какому поводу вы арестовали этого мужика?
- Николая Данилова-то-с?
- Да.
- - Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.
- И только?
- Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.
- Вы допрашивали кого-нибудь?
- Делал дознание.
- И ничего не узнали?
- Ничего пока.
Вошел староста и остановился у порога.
- Что скажешь, Лукьян Митрич? - спросил я.
- К твоей милости.
- То-то, почто к моей милости?
- Мужики собрались.
- Кто ж тебе приказывал их собирать?
- Сами собрались; хотят с тобой гуторить.
- Где ж они?
- Да вот туточка.
Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки.
- Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.
- Вся отчина, - заметил староста.
- Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.
Староста ушел.
- Не ходите! - сказал мне становой.
- Отчего?
- Долго ль до греха.
- Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.
Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.
- Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и прогудели: "Доброго здоровья!"
- Накройтесь, ребята; холодно.
- Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.
- Пожалуйста, покройтесь.
- Мы и так постоим.
- Наше дело привычное.
- Ну так я вам велю накрыться.
- Велишь, такое дело.
Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.
Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.
У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.
- Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку.
- Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня середовой мужик из переднего ряда.
- Я.
- Ты чиновник?
- Чиновник.
- Губернаторский?
- Да.
- Ну-к мы с тобой хотим побалакать.
- Извольте. Я вот слушаю.
- Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.
Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.
Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.
- Ну о чем будем говорить? - спросил я.
- Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.
- О чем же хотели говорить?
- Да вот по этому делу-то.
Послышалось несколько вздохов со всех сторон.
- Зачем вы выгнали управителя?
- Он сам уехал.
- Еще бы! как вы его мало что не убили.
Молчат.
- Что теперь будет то?
- Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?
- Каторга будет.
- За управителя-то?
- Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.
- Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.
- Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, - сказал я. - Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.
- Это точно, - буркнули опять несколько голосов.
- То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.
Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.
7
Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
- Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я арестанту.
Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
- Что ж ты за себя скажешь?
- Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе.
- Да говори, брат: как дело было?
- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
- Ну расскажи, что знаешь.
- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
- Ну, что с тобой было?
- Озорничал надо мной управитель.
- Как же он озорничал?
- Да как ему хотелось.
- Бил, что ль?
- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.
- Что ж он над тобой делал?
- Срамил меня несносно.
- Как же так срамил он тебя?
- Он ведь на это документчик у нас.
- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал я, махнув рукой.
Николай подумал, постоял и сказал:
- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
- Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
- Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.
- Деньги, что ли, остались за кем там?
- Нет.
- Что же?
- Так; другое дело было.
- Ну!
- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
- Куда?
- Да туда ж, куда сказывал.
- В Черниговскую губернию?
- Ну да.
- Что ж у тебя за дело такое там было?
- Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.
- Ну что ж дальше было?
- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.
- Без наказания?
- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
- Что ж он, как привезли тебя к нему?
- Велел на угле сидеть.
- Как на угле?
- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".
- Ну, ты и сидел?
- Я опять ушел.
- Зачем же?
- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
- Ну?
- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
- Чем же?
Мужик законфузился и отвечал:
- Я этого не могу сказать.
- Да, а нужно, - говорю, - сказать.
- На нитку привязал.
- Как на нитку?
- Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
- Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
- Так целый день вроде воробья и сидел.
- А вечером пожар сделался?
- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
- А ты как о пожаре узнал?
- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
- А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?
- Дома, спал под сараем.
Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
- Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?
- Я этого ведь не знаю ничего.
- Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит.
- Ведь тут уж все были?
- Все.
- И все, должно быть, били?
- Должно, что так.
- И ты поукладил?
- Нет, я не бил.
- Ну, а кто же бил?
- Все били.
- А ты никого не заприметил?
- Никого.
Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.
- Кто ж бил-то?
- Не знаем.
- А за что?
- Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.
Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".
8
Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.
Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.
Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:
- Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор - князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну.
Кланяются, благодарят.
- Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.
- Выберем.
- Нужно это скоро сделать.
- Нынче пошлем.
- Да уж потом не дурачиться.
- Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.
- Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.
- Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов.
- Да, а то что ж я вам говорил?
- Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.
- Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.
- Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.
- Так следствие будет.
- Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.
- Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.
- Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его.
- Да чем он вам ворог?
- Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог?
- Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не гляживали, как вороные на конюшне стоят?
- Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! - на нитку вроде воробья сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.
- Подумайте, ребята!
- Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.
- Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.
- Он другое измыслит над нами не хуже этого.
- Что ему измышлять?
- Он язвительный человек такой.
- Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.
- Что ж! Мы прощенья просить готовы.
- А управителя примете?
- Этого нельзя сделать.
- Да отчего нельзя-то?
- Он язвительный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на жительстве.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по изданию: "Рассказы М. Стебницкого (Н. С. Лескова)", т. II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале "Якорь", 1863, ээ 12, 13, 14 (с эпиграфом: "Капля камень долбит. Пословица").
После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном (XII) томе собрания его сочинений (1896). При этом произошло текстологическое недоразумение: рассказ напечатан по журналу "Якорь", а между тем в сборнике 1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при которой были сняты некоторые детали, придававшие рассказанному событию местный, этнографический характер. Убран и первоначальный подзаголовок, характерный для ранних вещей Лескова: "Из Гостомельских воспоминаний". Особенно существенное изменение сделано в конце; в "Якоре" рассказ кончается словами: "и пошло уголовное дело". Продолжение фразы ("по которому трое сослано в каторжную работу" и т. д. до конца), появившееся в сборнике 1869 года, не попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым - и в последующие издания). В сборнике 1869 года этот рассказ был помещен после рассказа "Засуха" (первоначально в журнале "Век", 1862, э 12, под заглавием "Погасшее дело"), причем они объединены здесь общим заголовком: "За что у нас хаживали в каторгу. Два рассказа".
...с Гостомельскими хуторами. - Гостомля - речка в южной части Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор Лесковых, в котором прошло детство Н. С. Лескова. "Я вырос в народе на гостомельском выгоне" - вспоминал он потом.
Галманы - олухи.