Он понял, полез в карман. Протянул пятисотрублевую бумажку:
— Вот. Возьмите.
— Что это?
— Деньги.
— Мне?!
— Я что-то не так делаю?
Самойлова прошла на кухню, не отвечая.
Он шел следом, стараясь не замечать старых обоев и потолка, с которого в некоторых местах облезла штукатурка. Такое ощущение, что женщина одинока, некому помочь с ремонтом. Стерва-сноха прибрала сына к рукам, и тот, отселив мать в старую однокомнатную квартиру, словно забыл о ее существовании. В кухне стояли в ряд трехлитровые банки с клубничным компотом. Татьяна Евгеньевна помнила о внуках.
— У вас действительно… амнезия?
— Да. Разве не видите? Ведь говорите, что был уже у вас. А ничего этого не помню. Ни вас, ни этой квартиры.
— Да. Вы у меня уже были.
— А этот… Сидорчук был?
— Сидорчук? Какой Сидорчук?
— Такой неприятный господин с длинным желтоватым лицом и редкими волосами. Зубы желтые, словно прокуренные. Он сказал, что дал вам много денег, и мне сунул эту бумажку с адресом. Сказал, что вы знаете какой-то секрет.
— Ах, секрет! — Татьяна Евгеньевна вдруг нервно стала запихивать глубже под платок бигуди. — Это, должно быть, касается вашего рождения. Но я совершенно не понимаю, к чему это вашему Сидорчуку. Совершенно. Но деньги… Они ведь не лишние?
Теперь Самойлова смотрела на него, явно кокетничая. Он снова стал совать ей в руки денежную купюру:
— Возьмите.
Татьяна Евгеньевна несколько раз сказала «нет, нет, нет» явно для приличия, потом вдруг быстро схватила деньги и сунула их в карман халата. После этого она совершенно успокоилась, вздохнула с облегчением и поставила на плиту чайник:
— Варенья клубничного хотите? Внукам наварила да себе баночку. Пенки вот остались.
— Пенки?
Оказывается, он очень любил пенки с клубничного варенья. Намазал то, что Татьяна Евгеньевна подала в большой глиняной кружке, на кусок белого батона, с наслаждением откусил, запил чаем. Она вздохнула:
— Сын тоже… Любит очень пенки с варенья. Растишь их, растишь, а они… — Самойлова махнула рукой, потом спохватилась: — Так вам, значит, сначала рассказать?
— Да. Пожалуйста. Если не трудно.
— Как странно! Сначала вы пришли, я рассказала, тряслась вся. Хотя чего ж теперь трястись? Лет-то сколько прошло! Потом этот Сидорчук пришел, так я уж спокойнее. По второму-то разу легче. А теперь и вовсе как сериал буду пересказывать. Врач, который маму вашу кесарил, умер давно, нянечка еще раньше, анестезиолог переехал в Москву много лет назад. Выходит, одна я осталась. Только не пойму, к чему вам все это?
— Не знаю. Вы расскажите, а я попробую понять к чему.
ДЕНЬ САМЫЙ ПЕРВЫЙ
В ночь с тридцать первого декабря на первое января
Инночка Мукаева вот уже с неделю лежала в роддоме на сохранении. Врачи все ходили каждый день к ней в палату и решали: кесарить, не кесарить? В те времена это было явлением редким, рожали женщины в основном сами, и брать на себя лишнюю ответственность никто из врачей не хотел. А ну как что случится с молодой девчонкой? Показатели в Р-ском роддоме были хорошие, и это являлось предметом гордости местного начальства.
Еще больше волновал Инночкин огромный живот. Вроде двойню у нее в родне никто никогда не рожал, а про отца ребенка спросить боялись, по слухам, девочка пережила настоящую трагедию, когда узнала, что беременна. А меж тем гинеколог Щукин ясно прощупывал две головки, но девушку пока пугать боялся. Неделю она лежала в больнице, и неделю все уговаривали Инночку не отказываться от ребенка.
— Все равно оставлю здесь! Оставлю! — упрямо твердила она.
Родители Мукаевы, люди нерешительные, больше всего на свете опасались, чего ж это люди скажут? Они так и жили всю жизнь с оглядкой на людей, тихие, неприметные, растерянные теперь неожиданной бедой, свалившейся на отличницу-дочь. Никогда не было с Инночкой проблем, училась без всякого контроля со стороны родителей на одни пятерки, домой поздно не возвращалась, мальчики ее по вечерам не провожали. И вот — на тебе.
Инночкины родители не знали, что делать с ребенком. Растить вместе с матерью-одиночкой — позор, всю жизнь люди будут помнить и шептаться за спиной, оставить в роддоме — тоже будут шептаться. Но оставить оно проще, потому как пошепчутся и забудут. Пусть уж сама решает.
Ничего не предвещало того, что эта ночь будет беспокойной. С вечера, правда, Инночка жаловалась, что тянет живот и сильно болит поясница. Но подумали — протерпит до утра, а там, Бог даст, родит сама. Женщин в Р-ском роддоме в это время лежало немного, словно все беременные на последнем месяце решили переждать, пока кончатся новогодние праздники, встретить их дома, а потом уж рожать. Врачи тоже разбрелись по домам в преддверии Нового года. Правда, привезли в обед еще одну женщину, осмотрев которую Щукин Петр Сергеевич долго качал головой:
— В сорок с лишним лет в первый раз рожать, это вам… Да-с… Будут проблемы.
Женщина к тому же была субтильная, с узкими бедрами и руками настоящей городской аристократки, хотя привезли ее в роддом из поселка Горетовка, что в тридцати километрах от Р-ска. По слухам, которыми тут же наполнилась больница, в сорок лет вышла она, городская, замуж за деревенского, за горетовского агронома, нашла, мол, свое позднее счастье. Этот агроном привез ее в поселок из столицы, где был как-то в командировке, на совещании.
И вот спустя два года она собралась рожать своего первого ребенка. Вроде бы у женщины уже начинались схватки, но Щукин рассчитывал, что так же, как и Инночка Мукаева, она протерпит до утра.
— Первые роды скорыми не бывают. А у нас обе первородки. Да-с. Хотя одной семнадцать, другой сорок с лишком. — После этих слов Петр Сергеевич посетовал на выпавшее под праздник дежурство и пошел вздремнуть в свой кабинет, на диванчик.
Подняла доктора часа в три ночи нянечка, энергично тряся на плечо:
— Петр Сергеич, вставайте! Петр Сергеич! Инночке совсем плохо! Да и та, другая, тоже, похоже, рожать собралась!
Когда Щукин узнал, что у Инночки отошли воды, то пришел в ужас. Настоящих схваток так и не было, и ребенок мог задохнуться. Пробовали колоть стимулирующие препараты — не помогло. Инночка никак не хотела рожать сама. Или не могла.
— Кесарить! — решил Щукин. — Срочно вызывайте бригаду! А я вторую пока осмотрю.
Как опытный врач, Петр Сергеевич понял все сразу:
— Давно мучаешься?
— Со вчерашнего утра.
— А что ж ты молчала?! У тебя уж скоро головка покажется! Ну, женщины! Русские женщины! Это ж надо! В родильную ее, живо!
Вот теперь все поняли, что ночь будет бурной. Вызванная в роддом старшая сестра срочно готовила Инночку к операции. Пожилая нянечка несла клизму для второй роженицы. Насчет головки Щукин погорячился, до этого было еще далеко.
Петр Сергеевич все время нервничал, думая, как бы уберечь обеих. Два таких тяжелых случая и в одну ночь! Так оно и бывает! Ох, Господи, любишь ты нас пытать, любишь! Врач-анестезиолог нащупывал вену на тонкой Инночкиной руке и пытался говорить бодрее:
— Ну, все будет в порядке. Все будет… Ты считай вслух. Считай.
— Раз, два, три…
Вскоре Инночка заснула, и Петр Сергеевич приступил к операции. Нет, опытный врач не ошибся.
— Двойня! — ахнула старшая сестра, внимательно следившая за руками Щукина. Весь персонал был в курсе Инночкиных колебаний.
— Ничего, — хмуро заметил Петр Сергеевич и повторил: — Ничего. Обойдется.
Когда Щукин заканчивал делать шов, прибежала нянечка из родильной палаты:
— Петр Сергеевич, там, кажись, головка уже показалась!
Щукин оставил Инночку и побежал ко второй роженице. Едва глянул, сразу понял — беда. Очень тяжелые роды, а женщина слишком терпелива. Ей бы так кричать, чтобы на весь город было слышно, а она едва попискивает. Была бы крепкая деревенская баба, а так… Одни мощи, и таз какой узкий! Это были не просто серьезные проблемы, это, это…
…Щукин сразу понял, что ребенок не дышит.
— Татьяну Евгеньевну! Быстро!
— Ох ты, Боже мой!
Это было настоящее ЧП! Мертворожденный ребенок в Р-ском роддоме! Нянечка, еще раз громко охнув, кинулась в операционную. Вскоре все четверо были здесь. Инночка Мукаева еще спала на операционном столе, а здесь, в родильной, врачи пытались вернуть к жизни новорожденного младенца.
— Мертвый. Конец. Пуповиной удушило. — Щукин испытал настоящее потрясение.
Надо было раньше, раньше. Видел же, что роды протекают тяжело! Надо было кесарить. Виноват. Допустил, чтобы ребенка удушило пуповиной.
— Петр Сергеевич, это патология, — тихо сказал анестезиолог. — Вы не виноваты.
— Что? Что? — прошептала роженица. — Как? Как это мертвый?
И потеряла сознание.
— Героическая женщина, — вздрогнул Щукин. — А ведь ей больше не родить. Никогда. Действительно, патология. И возраст.
И потеряла сознание.
— Героическая женщина, — вздрогнул Щукин. — А ведь ей больше не родить. Никогда. Действительно, патология. И возраст.
— Но это же… это же несправедливо, — заговорила Самойлова. — Молодая откажется от одного ребенка, точно, откажется, а этой, эта…
Все ее поняли. Петр Сергеевич мрачно сказал:
— Конечно, она всегда может усыновить… Да знаю я этого Саранского! Черт! Слышал! Конец семье. Тот бредит о сыне, самому уже за сорок. Бедная женщина! Одних бумаг сколько придется оформлять! Если на усыновление…
— А если… — первым заикнулся анестезиолог.
— Поменять? — сразу поняла Татьяна Евгеньевна. — Да вы что! Это же… Подсудное дело!
— Да уж там, подсудное! — махнул рукой Щукин. — Кого мы обделяем? Эта не хочет, эта хочет. Так будет одна убитая горем мать и один сирота при живой матери. Атак обе довольны. Несите сюда второго ребенка. Мальчик?
— Мальчик, — кивнула Самойлова.
— И этот мальчик. Значит, судьба.
Татьяна Евгеньевна метнулась в операционную, где остались близнецы Инночки Мукаевой. Взяла того, что родился позже, глянула мельком на обоих, пожала плечами: младенцы все друг на друга похожи. Петр Сергеевич тоже внимательно глянул:
— Кто их разберет! Новорожденные-то все одинаковы. А, гляньте, какой крепенький! Весу, конечно, маловато, и трех килограммов нет, но наберет. Быстро наберет. Хороший пацан. Давайте-ка его сюда.
— А если они похожи? — вдруг прошептала Самойлова. — Если одинаковые? Близнецы ведь?
— А вдруг не однояйцевые? — посмотрел на нее анестезиолог. — Тогда никто никогда и не догадается, даже если увидит их вместе.
— А если…
— Где Горетовка, а где Р-ск! — пожал плечами анестезиолог. — Они, может, никогда и не встретятся. Скорее всего, что и не…
— Хватит, — резко оборвал их Щукин. — В себя приходит. Измучилась, бедная. Только запомните, чтоб никто…
— Да мы что ж, не понимаем! — Все трое посвященных дружно заверили старого врача, что нигде, ни за что, никому. Все-таки Щукин чувствовал свою вину, иначе никогда бы на такое не решился.
Роженица первым делом спросила:
— Где ребенок? Мальчик? Девочка? Мальчик, да? Мальчик? — Потом вдруг вспомнила и закричала так громко, так пронзительно, как не кричала, когда рожала: — Уме-ер! Уме-ер! А-а-а!
— Да успокойся ты, успокойся, — кинулся к ней Щукин. — Цело твое сокровище! Откачали!
— Где? Дайте. Где?
— Да ты лежи, мы тебя сейчас в палату…
— Где сын? Ванечка где?
— Вот он твой Ванечка. — Нянечка заворковала, положила рядом с женщиной ребенка. — Вот он, красавчик.
И та облегченно вздохнула:
— Как же я испугалась! Я бы жить не стала, если бы с ним что-то случилось. Не стала бы.
Щукин пятился прочь из палаты, чувствуя себя очень неловко. Вроде бы все сделал правильно. Вроде бы…
…Инночка Мукаева окончательно очнулась от наркоза, только когда палату осветило яркое зимнее солнце. Первое января, ясный, морозный день. Спросила равнодушно у нянечки, заглянувшей в палату:
— Кто? Мальчик? Девочка?
Живот горел огнем, поташнивало, и грудь, словно свинцом наливалась, тяжелела. Инночка чувствовала, как у нее поднимается температура. Холодного бы что-нибудь на лоб. Очень холодного. Пожилая нянечка подошла, присела рядом на стул, участливо сказала:
— У тебя, милая, двойня…
Инночка не дослушала, дернулась на кровати:
— Что-о?!
Шов словно еще раз по живому полосонули ножом. Жуткая боль.
— Только мальчик-то один умер. Пуповиной его удушило.
— Слава богу. — Инночка облегченно откинулась обратно на подушки.
— Да что ж ты такое говоришь! — Пожилая нянечка осуждающе покачала головой.
— А вы не смотрите так. Вам их не растить. — Кроме боли Инночка чувствовала еще страшную досаду. На эту пожилую женщину, на яркое солнце, от которого болели глаза, на ребенка, на весь свет. Больше всего ей хотелось обратно в беззаботное детство, которое было от нее еще не так далеко. И теперь вот это: двойня.
— Хорошо, что один умер, — сказала Инночка и поморщилась. — Врача позовите. Мне плохо. Очень.
Через полчаса она крепко спала после укола обезболивающего, а в соседней палате Лидия Станиславовна Саранская требовала своего Ванечку на первое кормление.
— Да куды ж ты так торопишься, куды? — пыталась вразумить ее та же нянечка. — Отдохни, милая. Мучилась-то как!
— Ребеночка принесите. — Лидия Станиславовна говорила очень тихо и вежливо, как, впрочем, и всегда, но твердо.
Она умела добиваться своего. Никогда не надо кричать. Спину всегда надо держать прямо, голоса не повышать, не употреблять неприличных слов, громко не сморкаться, локти на стол не класть во время еды. Надо, чтобы тебя в первую очередь уважали.
— Ребеночка принесите, — ровным, спокойным голосом повторила она и своего добилась.
Не добилась она только, чтобы в почти плоской, так и не налившейся как следует соками за период беременности груди было молоко. Ванечка громко плакал и бросал сосок, едва взяв его в крошечный ротик.
Молока было полно у Инночки Мукаевой. На следующий день две медсестры попеременно пытались расцедить ей ставшую почти каменной грудь. Для одного ребенка молока все равно было много. Инночка не хотела кормить чужих детей, просто у нее от всего этого поднималась температура. От постоянно растущего раздражения, от яркого солнечного света, от молока, которое распирало грудь. Приходилось все-таки его отцеживать, кормить еще какого-то Ванечку. Своего сына она все так же уклончиво звала:
— Ребенок.
«Сейчас принесут моего ребенка?» «Мой ребенок очень громко плачет?» «Как вы думаете, ребенок очень беспокойный?»
Шов на животе тяжело, но заживал. Через неделю Инночка начала потихоньку расхаживаться, часто присаживаясь на диванчик в коридоре. Скорой выписки ей не обещали. Минимум четырнадцать дней после кесарева надо было отлежать.
Лидию Станиславовну Саранскую тоже задержали в больнице на целых две недели. После тяжелых родов она чувствовала себя неважно. Конечно, можно было бы и дома долечиться, другие женщины просто рвались из больницы, а она нет. Здесь ее Ванечка получал настоящее материнское молоко, не смеси, а ради ребенка Лидия Станиславовна была готова пожертвовать всем. В том числе и своими собственными удобствами. Она терпеливо ходила часами по больничному коридору, ела безвкусную еду, слушала безыскусные рассказы рожениц и ни словом никогда не дала понять, что она человек другого круга и все это ей не интересно.
А последние дни Лидия Станиславовна взяла покровительство над молоденькой девушкой, которая, казалось, совсем не радовалась своему материнству. Девушке этой сделали кесарево, но все равно один из ее близнецов умер, удушенный пуповиной, и это казалось Лидии Станиславовне ужасной трагедией.
— Если бы только я могла родить двойню! Мой Сашенька был бы счастлив!Два сына! У меня только один — Ванечка, и то я удивительно счастлива!
Инночке Мукаевой очень понравилась эта интеллигентная женщина, учительница биологии, как оказалось. Понравился ее тихий голос, ее рассказы о Ванечке, о том, как она собирается с Ванечкой жить. И Инночка начала потихоньку успокаиваться. В конце концов, и в сорок лет находят свое счастье, посмотреть на Лидию Станиславовну, а ей, Инночке, только семнадцать. Вся жизнь впереди. Инночка постепенно свыклась с мыслью, что одна будет растить ребенка. С помощью родителей, разумеется.
Выписывали их вместе. За Лидией Станиславовной приехал шумный, краснолицый агроном Саранский и очень долго и путано объяснял всему персоналу роддома, что вот у них такая семейная традиция: сын, значит, Иван, отец Александр, сын Александр, отец, значит, Иван. Так и идут из поколения в поколение Иваны Александровичи и Александры Ивановичи Саранские.
— Я, значит, Александр Иванович, — внушал он медсестре, вынесшей на крыльцо маленького Ванечку. — А это, значит, Иван Александрович.
Медсестра молчала, улыбалась и кивала: агроном Саранский был очень щедр и одарил чуть ли не весь персонал роддома в благодарность за сына. Сама Лидия Станиславовна тихо светилась от счастья: угодила. Муж заботливо подсадил ее в колхозный «газик», подал тихого Ванечку, закутанного в пуховое одеяльце, сам прыгнул на переднее сиденье, рядом с водителем, и крикнул:
— Поехали!
И Саранский Иван Александрович, названный так согласно семейной традиции, отбыл из города Р-ска в поселок Горетовка, так и не проронив не звука.
Медсестра снова пошла за ребенком. Какой-то дальний родственник привез родителей Мукаевых к роддому на новеньком «Запорожце». Инночка неуверенно вышла на крыльцо. Прищурилась на яркий белый снег, поежилась от холода. Хорошо, что машину удалось достать, не лето: зима. Не хватало еще, чтобы ребенок в первый же день заболел! Хлопот не оберешься! Родители Мукаевы переминались с ноги на ногу, не уверенные, что скажут люди обо всем об этом. Накануне Инночка заявила, что непременно возьмет ребенка.