— Слушайте, перестаньте, — не выдержала блондинка. — Иван Александрович заходил ко мне исключительно по делу.
— Александрович! Ха! — сплюнул в клумбу с розовыми кустами Славик. — Найдем методы и на Александровичей. А тебе, Лорка… А ну, в дом!
— Славик…
— В дом, я сказал.
Она исчезла, Славик, прищурившись, на него посмотрел:
— Значит, следователь, бабу мою обрабатываешь? Учти: я тебя предупредил. Тебе, видно, в прошлый раз мало показалось?
— Мы уже встречались? — спросил он.
— Ну, сука! — Славик снова щелкнул резинкой трусов. — Я те щас встречусь!
— Надо его в прокуратуру повесткой вызывать, — негромко сказал Свистунов. — Могла быть драка между вами на бытовой почве и, как следствие, ее удар по голове.
— В прокуратуру! Перебьетесь!
Славик громко хлопнул дверью. В окне, на втором этаже, мелькнуло бледное Лорино лицо. Она крутила в воздухе тонким пальчиком, словно набирая цифры на невидимом телефонном диске. «Позвони», — понял он. Кивнул, потом пожал плечами: а куда позвонить? Кому? Как ее фамилия?
— Ты думаешь, этот боров мог меня наркотиками неделю пичкать? — спросил он у Руслана. Тот вдруг разгорячился:
— Мука, я тебя не узнаю! Да если бы раньше кто-то назвал тебя козлом, ты бы его порвал! А сейчас: «Извините…» Да что с тобой?!
— Я просто, кажется, совершенно не знаю эту женщину.
— Я знаю, — уже спокойно сказал Руслан. — Это Лариска.
Он оглянулся на дом. Женщины в окне второго этажа уже не было, Славик со злостью задергивал шторы. Они с Русланом шли по улице, по очень знакомой улице, но он по-прежнему не мог вспомнить, какой именно это был дом. Тот самый нужный ему сейчас дом.
— Какая Лариска? — спросил машинально.
— Какая-какая! Тебе, оказывается, видней какая! Ладно, ладно, без намеков. Славик этот, должно быть, всплыл в нашем городке недавно. И уже нехилый особнячок себе отгрохал в Нахаловке. Или купил. Предприниматель Бушуев, ишь, ты! Ладно, выясним, что это за Бушуев и кто его крыша… А Лариска в нашем городишке родилась. Лора! Ха! Короче, фамилию ее я не помню, знаю только, что она училась вместе с моей женой. В параллельном классе. Следовательно, ей двадцать четыре года. Видная девица. Поступала в актрисы после десятого, разумеется, не прошла по конкурсу. Потом выиграла местный конкурс красоты. Ну, я тебе доложу, было шоу! Цирк.
— А ты ходил?
— Спрашиваешь! Вместе ж были!
— Не помню.
— Эх ты! Но тогда ты на эту Лору не запал. Короче, она выиграла конкурс, потом поехала на региональный. В Сочи, что ли. Ну, там ее притормозили. Места не дали. А дальше что? На Россию не попала, отборочный тур не прошла. Она подалась в манекенщицы, в какой-то заштатный дом моделей. И там, видать, подцепила этого Славика. Оно конечно: большие деньги лучше большого дерьма. Это я про ихнюю модельную жизнь.
— Откуда ты про нее знаешь?
Спросил это напряженно, потому что вдруг вспомнил: он имел дело с моделями, это точно. Во рту сразу становилось кисло от слов «подиум», «показ мод», «жуткая диета»… Именно с этим он смог сейчас связать свой монолог, выданный под горячую руку Лесе. Почему он болтался там, на показах? Ведь осточертело же все! Сплетни, слезы, нытье, зависть, бесконечные жалобы на тяжелую работу, в ответ на предложение бросить ее еще большие слезы. «Как ты можешь! Ведь это же моя жизнь!» И вдруг Славик?
— Руслан, ты не можешь узнать ее фамилию? Хотя что я говорю! Она же ее, наверное, поменяла, когда вышла замуж. Бушуева, да? Лариса Бушуева. Господи, какой я тупой!
— У нее ж наверняка мобильник есть. Хочешь, узнаю номер?
— Как?
— У тебя точно провалы в памяти. Ты ж следователь. При покупке телефона все паспортные данные записываются.
— Да-да. Только ты сам узнай. Сможешь?
— Бу сделано. Слушай, я вот о чем: а если тебя в ее доме тюкнули по голове?
— В ее? Почему в ее?
— Этот Бушуев что-то говорил насчет добавки. Что, мол, тебе в прошлый раз было мало. Значит, вы с ним уже раз сцепились. И наверняка это из ее окна ты ночью вылезал, Ваня.
— Славик и наркотики? Сложный препарат, точный состав которого даже невозможно определить?
— А что? Очень может быть!
— Я только одного не понимаю. Неужели так трудно найти подпольный завод по производству водки? Ведь привозят же сюда акцизные марки, деньги.
— Вот здесь ты в самую точку попал. Да. Привозят. Но сюда ли? Помнишь, что тебе в психушке говорили? А ведь я туда наведывался.
— Что говорили?
— Твой случай — не единичный. Я так думаю, что это они курьеров убирали. Тех, что перевозили деньги и акцизные марки. Поработает человек несколько месяцев курьером — и его опаивают тем же зельем, что и тебя.
— Зачем?
— Зачем, зачем! Чтоб память отшибло. Чтоб не сказал, от кого везет, кому везет. Что они помнят? Один железнодорожный вокзал, другой машину, третий чемодан с какими-то цветными бумажками.
— Акцизные марки?
— Именно. Потому что за всем этим делом стоит один человек — Хозяин. И делиться он, судя по всему, ни с кем не хочет. Даже с местной крутизной. Потому все так тайно. А между прочим, объявляется теперь и пиво, разбавленное шампунем, и вина поддельные, и ликеры. Спирт с сиропом мешают. Соображаешь?
— И все делают здесь?
— Вряд ли. Должно быть, по всей области. Это, Ваня, размах. Но нас с тобой сейчас интересует конкретно наш маленький городок и наш маленький заводик. Ну, вспомнил что-нибудь?
— Не знаю.
— А может, Славик за всем этим стоит? Надо бы проверить. Недаром же ты возле его бабы неделю крутился. Помню я твои методы. Или у вас была любовь?
— Я не помню эту женщину, — тоскливо повторил он. — Ну, не помню. Подиум помню, нытье это бесконечное помню, тряпки красивые, но глупые. А лица нет.
— Я бы тебе посоветовал позвонить этой Лоре, — осторожно сказал Руслан.
— Да-да. Обязательно.
Они замолчали оба. Свистунов полез в карман за сигаретами, задержался на секунду, прикурил. Он же невольно отвернулся, чтобы не смешивать с запахом «Явы» пьянящие ароматы цветущего кустарника. Жить-то, оказывается, хорошо. Жить надо. Улыбнулся невольно, вспомнил женщину с белыми волосами в окне второго этажа. Кто ее знает? Может, она умница необыкновенная, может, чуткая, добрая, милая. Может, он был влюблен до одурения, глупо влюблен, романтически, когда ночью лазил к ней в окно?
— Почему улыбаешься? — спросил Свистунов.
— Не знаю. Люблю.
— Кого?
— Жизнь. Жизнь люблю. Сколько красивого вокруг! Такое ощущение, что я проснулся. Весна.
— Лето, Ваня. Уже лето. Ты что в выходные-то делать будешь?
— Завтра? К детям с Зоей поеду.
Свистунов снова помолчал немного. Затянулся сигаретой, глубоко вздохнул:
— Знаешь, что я думаю? Совсем другие люди с того света возвращаются. Ты вот, говорят, бегать по утрам начал. Не перебивай, не надо. Я знаю, что начал. А отчего? Жить захотелось? Что ж раньше не жилось? Вечно тебя дергало в разные стороны. Говорил, что правду ищешь. Но правда твоя была какая-то странная. Для других одна, для себя другая. Тебе можно все, другим ничего нельзя. Я к тому, что такой ты мне нравишься больше. Хоть и на Славика этого с кулаками не полез. Но в тебе что-то человеческое появилось. Факт. И ты меня держишь этим просто-таки за глотку. — Руслан вдруг стиснул двумя руками горло, показал: — Во. Понял, как держишь?
— Я?
— Но если, Ваня, ты прикидываешься, если с памятью твоей все в порядке, то мстя моя будет ужасна. — Свистунов неестественно рассмеялся, подмигнул. — Понял?
— А с чего ты взял, что я тебя боюсь? С того, что Славику морду бить не полез? Так это не от слабости, а от силы. Я не только сильнее, я еще и умнее. Если это Славик мне амнезию организовал, будь спокоен: получит свое Славик. Покойник он, если это сделал. Но я не верю, что все это было из-за бабы. Не хочу верить. Я дело в своей жизни делал? Понял ты? Дело.
— Ну-ну, — покачал головой Свистунов. — Что я могу сказать? Молодец, Иван Мукаев. Молодец.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Утро
Он потянулся сладко, посмотрел на часы: половина восьмого. А можно еще лежать и лежать, суббота ведь: выходной. Но нет, надо бы встать, пробежаться. Будни, выходные — все едино. День шестой, и точка. Покосился на Зою, улыбнулся невольно, вспомнив вчерашний вечер: что это с ней? Медовый месяц в середине жизни? Бедная женщина, до чего он ее довел! А точно он? Нет, это словно был какой-то другой человек. Потому что он-то теперь понимает: нельзя обращаться пренебрежительно с любовью кого-то к себе, пусть даже любовь эта кажется и глупой, и ненужной. Но когда все в жизни рушится, она единственное, за что можно хоть как-то зацепиться. Любовь и семья.
— Ты куда? — Зоя подняла голову с подушки. Снова удивился этой ее способности мгновенно просыпаться, стоит только ему подняться с постели.
— Полежи еще. Я пробегусь.
Зоя осталась лежать в постели, но он знал, что, когда вернется, на столе будет завтрак и крепкий кофе, и чистое полотенце она подаст ему на руки, с улыбкой заглянув в ванную комнату. И скажет:
— Какой же ты красивый, Ванечка! Почему ты такой красивый?
Меньше всего он хотел в себе сейчас этой красоты. К чему? Отчего? Был бы он жигало, альфонс, живущий за счет женщин, или киноартист, тогда пригодилась бы. А так красота его — вещь совершенно бесполезная. Женщины никогда не были самым важным в его жизни, он это чувствовал. Просто радовался, наверное, что все так легко, что не надо какими-то особыми усилиями добиваться их любви к себе, не надо тратить на это драгоценное время. Это было для удобства — его красота. А сейчас потеряло свою актуальность. Зоя будет с ним и так. Всегда будет. Она ему нужна. А до остальных сейчас нет дела. Он страшно занят. Вот сейчас должен добежать до парка, сделать несколько кругов, потом серию гимнастических упражнений и вернуться обратно. Опять же не для красоты, для дела. И плевать, что женщины смотрят, а потом сплетничают друг с другом. Может быть, думают, что это он нарочно: бежит, красиво бежит, старательно. Но он-то точно знает: для себя, не для них. Хотя спинку все равно выпрямил, бежать стал ровнее, дыхание, со свистом рвущееся из груди, постарался сдерживать. Ничего не поделаешь: природа. Инстинкт.
— Смотрите, смотрите: Мукаев!
— Хорошенький какой! Прямо Шварценеггер! Который Арнольд.
— Куда ему, Арнольду! Наш-то Ваня был силен по женской части. До того, как память потерял.
— А остальное?
— При нем, видишь?…
— Мукаев, гляньте!
— А-а, тот, которому память отшибло?
— Значит, девоньки, свободный. Раз жену не помнит.
— Он, говорят, теперь не пьет, не курит.
— И женщинами не интересуется?
— Ха-ха!
— А на вид, так все в порядке.
— А на ощупь?
— Подойди да проверь.
— Ха-ха!
Краска бросилась в лицо. Хорошо еще, что бежит. Эта краска не от стыда, а оттого, что как следует, разогрелся. Откуда их столько взялось в такую рань? Суббота же! На рынок идут. Вот попал. Ну и попал! Провинция. Забыл уже, что это такое. Вот сороки! Как соберутся вместе несколько баб, так одного мужика непременно заклюют!
— Здравствуйте! — поздоровался на всякий случай. Знает он их?
— Доброе утро.
Замолчали, улыбаются, разглядывают очень внимательно. В парк, скорее в парк! А вслед чей-то томный вздох:
— Повезло Зое…
Ему не повезло. Кто его таким родил? Как кто? Мама! Он вдруг вспомнил о матери. Как-то нехорошо получилось. Почему она кажется такой чужой? Почему, когда плохо, тянет не к ней, а к Зое? Надо бы сходить, проведать. Как она там, с новым мужем? Хотя почему это с новым? Муж у нее только один, он же новый, он же старый. Может, потому и неприятно видеть сына, который напоминает о плохом. О том, каким образом появился на свет. Но все равно: надо бы сходить. Спросить у Зои, где живет, и сходить.
Он вытер лицо, сняв с себя потную футболку. Оглянулся: не видит ли кто, что снял? Какой он, к черту, Шварценеггер! Еще работать и работать! Не для них, для себя.
Полдень и дальше
…Когда сел завтракать, Зоя стала торопливо одеваться.
— Ты куда?
— В гараж, за машиной.
— По-моему, я должен пойти.
— Ты кушай, кушай. Я сейчас.
Когда он через час вышел с сумками из дома, Зоя послушно уступила место за рулем. Он сел в «Жигули», неуверенно тронул рычаг переключения скоростей:
— Разве это так? Странно! Черт, похоже, что все забыл!
— Знаешь, давай-ка я, — сказала Зоя. — Ты еще не совсем здоров.
— Хорошо. — Он пересел на место справа от водителя. В конце концов, дороги-то не помнит. Где она там, их дача?
Ехали они с полчаса. Сначала по шоссе, потом по неровной проселочной дороге. Песок да сверху немножко щебенки. Хорошо, что дождей в этом году было мало по весне, а конец мая и начало июня выдались просто очень жаркими. Деревенька, куда они приехали, была небольшой. Дома старые, бревенчатые, новых современных построек и щитовых светленьких домиков по пальцам пересчитать. В основном везде темные от времени и дождей бревна, облупившиеся наличники, над первым этажом не мансарды — чердаки. Сверху — маленькое окошко в домике, похожем на скворечник.
Возле одного из таких домов они с Зоей и остановились. Он замер от восторга: настоящий деревенский дом! Родина. Он всегда помнил, что это его родина. Когда же бывал в деревне? В детстве? Надо бы у матери спросить.
На крыльцо под козырьком, покрытым зеленоватым, замшелым от времени шифером, вышла женщина лет шестидесяти (он догадался, что теща), радостно охнула, захлопотала:
— В дом проходите, в дом! Давно ж не виделись! Толя! Гости к нам! Толя!
Вышел и Зоин отец, буркнул что-то неразборчивое, подал руку. Он почувствовал, что родители жены не очень-то его жаловали. Из сада выбежали Головешки, еще больше посмуглевшие на солнце, увидев его, замедлили шаг, подошли степенно. Он нагнулся, поправил сбившиеся банты: один розовый, другой голубой. Точно помнил, что с розовым — Маша, та, что хорошо соображает в математике.
— Как дела? — улыбнулся. — Купаться пойдем?
Вот тут они оживились, две хорошенькие, смуглые девчонки. Он достал гостинцы из сумок, стал раздавать. Они, как всегда, не ссорились и, несмотря на то что и шоколадок, и прочих сладостей было по две штуки, причем все совершенно одинаковое, все равно разворачивали каждую конфету и делили пополам. У него сердце отчего-то заныло. Как будто в детстве был сильно обделен. Чем?
Теща пригласила обедать, выставила на стол бутылку водки. Он вспомнил, что зовут ее Анна Максимовна. Зоя говорила: Анна Максимовна и Анатолий Львович. Тесть разлил по рюмкам прозрачную жидкость:
— Ну, со свиданьицем!
Зоя выпила, закашлялась, он чуть глотнул и поставил рюмку на стол. Поймал удивленный взгляд тещи. Пусть. Не хочется. Гадость, определенно: водка — это гадость. Обед был простой: жареная картошка, салат из огурцов-помидоров, селедочка, посыпанная сверху зеленым лучком. Но ел он с аппетитом и все время оглядывался. Знакомый с детства деревенский дом: потолки высокие, русская печь, беленная известкой, в печи чугунная заслонка, пол из широких, толстенных досок.
— Жарко сегодня, Анна Максимовна, -улыбнулся. -Печь-то давно не топите, должно быть?
— Да, жарковато, — кивнул тесть, потом кашлянул: — Как со здоровьицем, Иван… кхе-кхе?…
— Поправляюсь, — коротко сказал он.
— Оно, конечно. Поберечься надо. Мать, а мне рюмочку еще можно?
— Да ну тебя! — махнула на него кухонным полотенцем теща. — Рюмочку! С рюмочки все у тебя и начинается! Иди вон лучше в огород, шланг налаживай. Поливать вечером будем.
— А чего его налаживать? Шланг как шланг, — подмигнул тесть. — Бери да поливай. Мотор, однако, барахлит. Смазать бы надо.
— Я тебе сейчас смажу! Полотенцем по загривку. Зять не пьет, и ты помолчи.
— Может, я чем помогу? — поинтересовался из вежливости. В моторах он ничего не понимал, это точно.
— Идите уж на речку! Девчонки заждались.
— Да-да. Пойдем, Зоя?
Она вышла первой, он же задержался в сенях и, прикрывая дверь, услышал глухой тещин шепот:
— Зятька-то, Толя, как подменили. Стал как человек. Ишь: Анна Максимовна! Уважительно. А то все мать да мать. Может, и наладится у них…
Он и сам вдруг поверил, что все наладится. И отчего-то записал себе в календарь и этот день, как день шестой. Хотя ничего важного он не сделал. Приехал с женой к детям, привез продуктов, пошел с ними на речку купаться, до шести часов лежал под солнцем, чувствуя, что на глазах смуглеет, учил девчонок плавать. Маша и Даша, визжа, висели у него на шее, барахтали ногами в воде. Он смеялся, брызгался, как мальчишка, в шутку затаскивал их поглубже, где было больше, чем по шейку, зорко в это время следя, чтобы девчонки не захлебнулись. Держал Головешек в воде под смуглые худые животы, и руки были удивительно сильными, словно из железа. Потом выжимал их черные, промокшие косички и объяснял, как легче научиться плавать. Зоя молча сидела на берегу, в темных очках. Когда девчонки убежали играть в песок с другими детьми, он снял с нее эти очки и увидел, что плачет.
— Что-то случилось? Я делаю что-то не так? Зоя?
— Где ж ты был все эти годы? — тихо спросила она.
— Где был? Как где? С тобой.
Она покачала головой. Солнце светило ярко, и он впервые очень внимательно разглядел Зоино лицо. Сказал вдруг с удивлением:
— А у тебя разные глаза! Один карий, а другой голубой! Надо же!
— Ой! Некрасиво как, да? — Она схватилась за темные очки.
— Нет, что ты! Очень оригинально! Никогда раньше такого не видел! Не надо, не надевай… А почему ты не купаешься?
— Старая уже. Стесняюсь. И плаваю, как лягушка.