Шарон, который до того сидел на корточках рядом с Ами и больше смотрел в землю, чем по сторонам, вдруг выпрямился и напрягся. Мужчина был уже близко.
— Стой! — лейтенант замахал руками и выступил вперед. — Сюда нельзя! Закрытая военная зона! Немедленно вернитесь в автобус!
— Ребята! — задыхаясь, выкрикнул мужчина. — Ребята! Как вы можете?
Он продолжал подходить, пока не приблизился вплотную. Солдаты молча смотрели на его разорванную футболку с Микки-Маусом на груди.
— Как вы можете? — повторил мужчина. — Вы же наша армия, вы же саперы… У меня сын в саперах служит…
— Вам, кажется, ясно сказано: возвращайтесь в автобус, — сбоку уже шел, вытягивая руку, прикомандированный.
— Что? — мужчина повернул голову на голос и вдруг замер. Он увидел Шарона и теперь смотрел только на него. — Ты? И ты здесь?
Он сделал два шага вперед и сильно ударил Шарона кулаком в рот. Солдат упал как подкошенный. Мужчина ожесточенно сплюнул.
— Тьфу! Будь ты проклят…
Прикомандированный схватил беглеца за локти и потащил вниз, к автобусу. Это не составляло труда, потому что мужчина больше не сопротивлялся. Помогая Шарону подняться, Нево заодно забрал у него автомат и подмигнул лейтенанту:
— От греха подальше, командир.
Офицер растерянно кивнул. Как видно, он не очень понимал, какой именно грех имеется в виду. Шарон протестовать не стал, а снова опустился на корточки и так просидел до конца, отрешенно раскачиваясь из стороны в сторону, затем чуть-чуть вперед и снова из стороны в сторону, как ополоумевший маятник.
Под вечер последний автобус с черными комбинезонами покинул обезлюдевший поселок, и пришла команда снять оцепление. Саперы уже уходили, когда снизу донесся жуткий, душу леденящий вой, густой и низкий поначалу, взмывающий острой и тонкой иглою под конец. Казалось, что-то тяжелое, неуклюжее, мягкое сначала долго барахталось, выбираясь из земного нутра, а затем быстро взлетало, исчезая в темнеющем небе.
— Что это? — спросил лейтенант, обращаясь неизвестно к кому.
Вой повторился.
— Собака, — спокойно отвечал прикомандированный. — Их во время обработки дома приказано запирать в одной из комнат. Чтоб не покусали, когда хозяев… того… перемещают. Животное ведь не человек. Животное разве приказ понимает?
— Запирают? И что же с ними дальше будет? — изумленно спросил лейтенант.
Прикомандированный хохотнул. Под конец дня, прошедшего без ожидаемых эксцессов, настроение его сильно улучшилось.
— Животное приказа не понимает, — повторил он. — Но вы-то, лейтенант, не совсем животное, правда? Вам какой приказ дан? Свернуть оцепление и выдвигаться на базу. Вот и выполняйте. А то запрут ведь.
Этот собачий вой еще долго потом сверлил им спину — и когда возвращались на базу, и на следующий день, и через две недели, когда роту перевели на отдых в центр Страны и стало совершенно ясно, что на таком расстоянии услышать что бы то ни было абсолютно невозможно.
А Шарон Мучник застрелился тем же вечером, при первом удобном случае, когда оказался наедине с оружием. Не со своим, которое столь предусмотрительно отобрал у него опытный Нево Шор, а с лейтенантским. Молодой командир позвал парня в свою комнату для беседы по следам инцидента. Беседа получалась плохо. Офицер говорил о сложности момента, о необходимости беспрекословно исполнять приказы, солдат молчал, пристально изучая грязные разводы на полу. Потом попросил пить. Кулер находился в коридоре. Лейтенант взял стакан и вышел, оставив на столе свой автомат. Выстрел прогремел почти сразу.
Крайним во всей этой истории назначили мальчишку-офицера, и было за что, как ни посмотри. Во-первых, самовольно переменил диспозицию, во-вторых, проявил преступную небрежность, оставив без надзора личное оружие. Год тюрьмы как минимум. И, конечно же, конец армейской карьеры. Стать хорошим прижопником разжалованному лейтенанту определенно не удалось.
Свои армейские отпуска Ами Бергер проводил в то время либо на базе, либо в семье своего закадычного друга Нево Шора. После дембеля они планировали безразмерную поездку на мотоциклах по Южной Америке и заранее подгоняли жизнь к этому крутому повороту. Оба почти одновременно расстались со своими тогдашними подружками. Ами не стал возобновлять арендный договор на лачугу, которую снимал в некоем дешевом пригороде, свез немногочисленные вещи в чулан семейства Шор и остался совсем налегке.
Да и воинская антитуннельная специализация ребят теперь, после ухода из Полосы, уже не слишком и требовалась. Армия окапывалась за забором, лишь сурово насупливая брови в ответ на задорные бомбежки веселых полосят. Депортация жителей анклава, разрушение их домов и последующее вытаптывание оранжерей были проведены Слоном и его прижопным Генштабом столь эффективно и стремительно, что вся пресса в Стране восхищалась: “Могут ведь, если захотят!” На свою последнюю перед дембелем боевую смену Ами и Нево возвращались, как в незнакомую реальность.
Шло утро первого дня недели, и все как-то сразу не заладилось. Сначала сломался рейсовый автобус, а следующий пришел переполненным и новых пассажиров брать отказался. Пришлось добираться на перекладных, попутками. Километров за сорок до базы их подобрал симпатичный с виду мужик. Ехал, балагурил, Ами и Нево отвечали в тон, и все было, как обычно, пока не выяснилось, что во время депортации они находились в Полосе. Мужик тут же насупился, свернул на обочину и коротко скомандовал: “Выметайтесь!” Да еще и адрес указал нехороший, матерный.
Это тоже относилось к принципиально новой, незнакомой реальности: до депортации подвозить солдатиков считалось, если не честью и привилегией, то безусловно добрым делом. Молча вышли, молча ловили другую попутку, с новым чувством провожая взглядом проезжающие мимо машины, молча сели в остановившуюся, молча доехали до цели — с большим опозданием, так что даже не оставалось времени перекусить до заранее расписанной дежурной смены. Наскоро переоделись, наскоро прошли инструктаж по своей новой боевой задаче — патрулированию вдоль пограничного с Полосой забора, наскоро погрузились в джип вместе с пожилым водителем и солдатом-первогодкой и отправились.
Там-то, в переваливающемся с кочки на кочку джипе Нево и произнес свои первые с того неприятного момента слова:
— Так нам и надо, Ами. Так нам и надо. Считай, что это за Шарона.
Эти же слова оказались и его последними. Прилетевшая с Полосы одиночная мина разорвалась точнехонько на капоте. Сидевшие впереди Нево и водитель погибли сразу; Ами и первогодка находились сзади, за спинками сидений, а потому уцелели. Ами всего лишь потерял способность управлять ногами, а первогодка не потерял ничего, а наоборот, приобрел — контузию, пожизненную бессонницу и несколько осколков в голове. В новостях сказали: “Двое других солдат получили легкие ранения”.
Что ж, легкие, так легкие. Языком чесать — не бетон месить. А вот как тогда назвать последующие три года скитаний по госпиталям и восстановительным центрам? “Легчайшие”? Наверное, так — ведь о них по радио не упоминалось вовсе.
О возвращении в Бостон Ами даже не думал. Во-первых, с чисто практической точки зрения, здешний опыт реабилитации после подобных ранений был существенно богаче американского. Во-вторых, отняв ноги, Страна словно еще больше привязала его к себе. Когда-то, вечность тому назад, он прилетел сюда на волне бело-голубых романтических бредней, оказавшихся мифами от начала до конца, до самой последней капельки своих неиссякаемо-сладких слюнок. Теперь же он чувствовал, что накрепко врос в местную, сухую и горькую почву, сплелся корнями с другими, такими же, как он, так, что уже и не различишь, где тут какой овощ.
Потянешь наружу безногого, но живого Ами Бергера, а вытащишь целого, но мертвого мальчика по имени Шарон Мучник, а то и не человека даже, а слово — и хорошо еще, если слово это окажется добрым. Потому что, даже больше, чем людьми и событиями, наполнена эта почва словами: корявой правдой и благолепным враньем, утешительными благословениями и смертными проклятиями, сбывающимися мечтами и пустыми клятвами. Попробуй, уйди от такого. Да и зачем уходить, куда? Есть ли на свете что-либо ближе тебе, Ами Бергер?
А еще слишком уж запали ему в душу последние слова закадычного друга Нево Шора. Не оттого ли с такой охотой послушался он совета больничного ортопеда?
Ами обнаружил, что давно уже смотрит вовсе не в раскрытую перед ним книгу, а в окно, туда, где за не столь далекой, увитой колючкой, бетонной стеной десятиметровой высоты виднелась она, Полоса: перепаханная снарядами, нашпигованная пулями, обожженная огнем взрывов нейтральная зона, плотная масса домов Хнун-Батума, а за нею, еще дальше — море, плавно переходящее в небо. Он вздохнул, посмотрел на часы. Прогуляться, что ли?
Словно в ответ, взвыла сирена. На этот раз ему даже удалось разглядеть дымный хвост “усамы”, резво стартовавшей из переулков Хнун-Батума. Ами не сдвинулся с места. Восемь, десять… — ракета просвистела над головой, удаляясь в сторону N. Двадцать, двадцать один, двадцать два… — взрыв. Все сходится.
Цепляясь за закрепленные в нужных местах поручни, Ами слез со стула. Затем, привычно таща за собой тяжелые, мешающие ноги, он пересек комнату и спустился с лестницы вниз, в гостиную, к инвалидному креслу. Дальше было уже легче: небольшая ступенька за входной дверью и еще две перед калиткой.
РАЗВИЛКА 2
Ами выехал на улицу и остановился, раздумывая, куда направиться теперь: направо, в сторону бара или налево, к профессору Серебрякову. Вообще-то, для выпивки еще рановато… да и денег на выпивку, честно говоря, нет. Но деньги как раз можно было бы взять у профессора — он давно уже задолжал Ами за редакцию переводного текста. Но и напоминать о долге как-то не слишком удобно: нету нынче богачей в Матароте, вот и профессор поиздержался.
Развилка 2: налевоА вообще-то, кого волнует — поиздержался он или нет? Сколько можно жить фраером, господин Бергер? Вы с профессором о цене договаривались? — Договаривались. Ты работу сделал? — Сделал. Тогда чего, спрашивается, стесняться? Давай, дружок, давай, крути колеса. И Ами решительно свернул налево, к Серебряковым.
День стоял яркий, солнечный, словно и не начало зимы, а самое, что ни на есть, лето. Улица потихоньку сползала вниз, так что ехать было одно удовольствие. Вот назад придется забираться в горку. Дом, занимаемый Ами Бергером, располагался на верхней точке холма. Вообще-то, Ами и выбрал его именно из-за этого — чтобы лучше видеть Полосу. По причине повышенной опасности платой за аренду являлось собственно Амино проживание в доме: сбежавшие в центр Страны хозяева чувствовали себя немного спокойнее, когда кто-то присматривал за обстреливаемой собственностью — хоть кто, хоть безногий калека.
Серебряковы — профессор Александр, которого Ами выучился именовать на оригинальный, чеховский манер Александром Владимировичем, и его жена Элена занимали дом четвертый по счету слева от аминого — видимо, на тех же самых бесплатно-служебных условиях. Госпожа Элена, между прочим, настаивала, чтобы Ами называл ее также по-русски — Леночкой, но сложный звуковой барьер в середине слова оставался непреодолимым для неповоротливого, склонного к английскому курлыканью языка урожденного бостонца.
— Неудивительно, молодой человек! — нередко шутил по этому поводу профессор. — “ЧК” — это исключительно русский феномен.
Ами значения шутки не понимал, но всякий раз послушно улыбался, чтобы не обижать пожилого уважаемого человека. Серебрякову было под семьдесят, и он выглядел ровно на столько же, хотя и изо всех сил молодился. Зато Леночкин возраст, вернее, его скандальная разница с возрастом мужа служили постоянной темой разговоров в баре “Гоа” — единственном месте Матарота, где люди поселка еще собирались вместе.
Начинал обычно Моше Маарави — хозяин матаротской пекарни. Когда-то пекарня Маарави гремела на всю округу: большинство продуктовых лавок и ресторанов города N. затаривались свежим хлебом, питами и пирожными именно здесь. Сейчас же, увы, гремела не пекарня, а ракетные взрывы, и клиентов стало катастрофически мало. Раньше Моше и жена его Лея едва успевали поворачиваться от заката до заката — и это при том, что у печей постоянно суетилось не меньше трех сменных работников.
Теперь надобность в работниках отпала. Да и сами супруги Маарави все больше времени просиживали в баре, а не за прилавками чуть теплящейся пекарни. Моше мрачно принимал парад батальона пустых стаканчиков из-под арака. Как видно, что-то в качестве парада его не устраивало, потому что он то и дело добавлял в строй все новых и новых солдат. Лея же прихлебывала остывший капучино и беспокойно поглядывала на мужа: не слишком ли ты уже набрался, дорогой? Не пора ли домой? Это выводило Моше из себя.
— Ну что ты меня глазами сверлишь, что? — кричал он, стукая кулаком по столу, отчего батальон подпрыгивал, дружно, словно по команде, как, собственно, и должно происходить на парадах. — Ох, смотри у меня, Лея, допрыгаешься…
Лея молча моргала и пожимала плечами: в отличие от стаканчиков, она ничуть даже не прыгала и оттого не могла допрыгаться в принципе.
— Вот возьму себе молодую, как русский профессор, — продолжал угрожать пекарь. — А тебя… а тебя…
— Зачем тебе молодая, Моше? — насмешливо кричала от стойки Мали, хозяйка бара. — Небось, забыл давно, что с ними делают, с молодыми…
— Ничего, ничего… — отвечал Моше, многозначительно кивая в пространство. — Вспомним. Такое не забывается.
— Да и не такая уж она и молодая, — вступала Лея. — Издали конечно, а если сблизи зайти…
Хозяин “Гоа” Давид Хен, муж Мали, отбрасывал в сторону полотенце и возмущенно фыркал, рассматривая на свет протертый до сухого блеска бокал.
— И не надоело вам? Сколько можно? Стыдно ведь… — и, помолчав, добавлял. — Она его вдвое младше, не меньше. Вдвое. А уж горяча… Поверьте моему глазу. Ами, скажи. Ты туда часто ходишь. Как она, профессорша, горяча?
Ами краснел, что, конечно же, вызывало немедленный взрыв всеобщего хохота. Ну и ладно. Взрыв, так взрыв. Что им тут — привыкать к взрывам-то? Одним больше, одним меньше, невелика беда.
Калитка серебряковского дома была распахнута настежь. Ами миновал двор, постучал в приоткрытую входную дверь и, не дождавшись ответа, въехал в пустую гостиную.
— Альександер Владимирович! — крикнул он, торжественно расставляя ударения на предпоследние слоги, отчего имя в целом прозвучало, как на представлении баскетболистов перед матчем. — Есть кто дома? Ау! Господин профессор!
— Минутку! — послышалось из-за раскрытой двери на террасу. — Я сейчас! — и в гостиную, завязывая на ходу поясок крайне легкомысленного халатика, вошла, или, скорее даже, впорхнула госпожа Элена, она же Леночка, она же жена профессора Серебрякова.
Ами смущенно потупился. Вырез леночкиного халата отличался одновременно чрезмерными щедростью, открытостью и разнообразием.
— Ах, Ами, извините! — воскликнула Леночка, спохватываясь и прихватывая в кулачок лацканы, но при этом промахиваясь ровно на один лацкан, в результате чего вырез, вместо того, чтобы сократить обзор, напротив, увеличил его еще больше. — Я не совсем одета… загорала, знаете ли. Говорят, зимний загар здесь самый лучший. Говорят, летом солнце активное, сразу обжигает. Вот прямо сразу — раз и готово. И рак. Говорят, тут у солнца жуткий рак. Александр говорит, что солнце тут сразу ставит раком. Ха-ха-ха… Вам не понять, но по-русски это звучит немного неприлично. Ха-ха-ха… А сейчас солнце не вредное, а наоборот. Вот я и ловлю, знаете ли. Без всего. То есть совсем. Так приятно… та-ак прия-я-тно…
Английских слов Леночка знала немного, да и расставляла их большей частью неправильно, зато делала это уверенно и с поразительной скоростью. Она длинно потянулась, и халат послушно подтвердил упомянутое “совсем без всего”. Ами сглотнул. По понятным причинам ему давно не приходилось видеть такого. Больше трех лет, если точнее. “А ну, успокойся, — скомандовал он себе. — Ты кто? Ты инвалид. Кочерыжка безногая”.
— Мне бы Альександера Владимировича, госпожа Элена, — Ами кашлянул, чтобы устранить из голоса предательскую хрипоту. — Он дома?
Леночка подбоченилась. Ей явно нравилось Амино смущение, и она не намеревалась заканчивать только-только начавшуюся игру. Не так часто удается почувствовать себя женщиной в этой проклятой глуши. И не просто женщиной, а желанной женщиной. И не просто желанной, а настолько желанной. Она чуть повела плечами и тут же отметила зеркальное отражение этого движения в Аминых глазах. Бедный парень, эк его распирает…
— Уехал Альександер Владимирович, — сказала она, утрируя смешное Амино произношение. — В Упыр уехал, до вечера. А вас, Ами, я дано уже просила не называть меня “госпожа Элена”. Я Леночка. Ну-ка, скажите: “Ле-нач-ка…” Ну?
Леночка наклонилась к Ами и затеребила его губы пальцем с длинным наманикюренным ногтем.
— Ну? Повторяйте за мной. Ле…
— Ле… — повторил Ами, зачарованно глядя на голые груди, подрагивающие в вырезе халата.
— Нач…
— Натч…
Он с трудом удерживался от того, чтобы схватить ее. Ну, схватит, а потом? Что он будет делать потом, без ног?
— Да не “натч”, а “нач”! Язык не поднимайте! — она легонько раздвинула пальцем Амины губы и прижала книзу язык. — Ну?
Ами неловко повернул голову, избавляя рот от шустрого Леночкиного пальца.
— Я лучше поеду, госпожа Эл…
— Леночка! — Леночка резко выпрямилась и притопнула ногой. — Сколько раз повторять! Ле-нач-ка! И никуда вы не поедете. Вот еще. В кои веки кто-то в гости пришел. Теперь вы мой, Ами. Понятно? Мой. Я вас сейчас чаем поить буду, на террасе. И не смейте возражать! Даже не думайте!