Элизабет Гилберт Самая лучшая жена
Когда апрель обильными дождями
Разрыхлил землю, взрытую ростками,
И, мартовскую жажду утоля,
От корня до зеленого стебля
Набухли жилки той весенней силой,
Что в каждой роще почки распустила,
А солнце юное в своем пути
Весь Овна знак успело обойти,
И, ни на миг в ночи не засыпая,
Без умолку звенели птичьи стаи,
Так сердце им встревожил зов весны, -
Тогда со всех концов родной страны
Паломников бессчетных вереницы…
Джеффри Чосер [1]Паломники
Когда мой старикан сказал, что нанял ее, я хмыкнул:
– Девку?
Девку – и это притом, что совсем недавно баб на это ранчо не брали работать даже поварихами, потому что пастухи на них слишком часто пялились. Да и не только пялились. И даже на страшненьких поварих. И даже на пожилых.
В общем, я сказал:
– Девку?
– Она из Пенсильвании, – сказал мой старикан. – Работать будет хорошо.
– Откуда-откуда?
Когда про это узнал мой брат Кросби, он сказал:
– Если девка возьмется за мою работу, мне придется подыскивать себе другую.
Мой старикан зыркнул на него:
– Я слыхал, что ты через перевал, что зовется «Голландской печкой», в этом сезоне ни разу не проезжал без того, чтоб не заснуть в седле, а не спал, так книжки свои треклятые читал. Так что, может, тебе и вправду пора новую работенку приискать.
Он рассказал нам, что она как-то добралась в наши края из Пенсильвании на такой жутко задрипанной машине, что он таких отродясь не видывал. Пять минут она упрашивала его взять ее на работу, а он-то почти сразу согласился. Она даже руку согнула, чтобы он пощупал, какой у нее бицепс, но он щупать не стал. Сказал, что она ему сразу глянулась, с первого взгляда. А уж он столько пожил, что глазам своим доверял.
– Вам она тоже понравится, – сказал он. – Сексуальная, как кобыла. Симпатичная, здоровая. И крепкая.
– Тебе восемьдесят пять лошадей прокормить надо, а ты все считаешь, что кобылы сексуальные, – сказал я, а мой брат Кросби добавил:
– Уж такого секса у нас тут просто завались.
Ее звали Марта Нокс, ей было девятнадцать, и ростом она была с меня. Ноги полные, но не жирные, на ногах – ковбойские сапожки. Сразу видно, что новехонькие, самые дешевые в магазине и самые первые, которые она себе купила. Подбородок у нее был тяжеловат, и если он когда и двигался, так только тогда, когда у Марты двигались лоб и нос. А зубы такие, что их, можно сказать, было видно даже тогда, когда у нее рот закрыт. А главное – темно-каштановая коса. Висела посередине спины – толстая, как девичья рука.
Как-то вечером в самом начале сезона я танцевал с Мартой Нокс. Был выходной, и можно было спуститься с горы, напиться в стельку, позвонить по телефону, постирать бельишко, подраться. Марта Нокс танцевать была не любительница. И со мной она танцевать не хотела. Это она мне сразу разобъяснила – несколько раз повторила, что танцевать со мной не станет, а когда наконец согласилась, не пожелала бросить сигарету. Сигарету она держала в опущенной руке, так что за эту руку я ее взять не мог. Ну а я держал в руке бутылку пива – для ровного счета, – так что она обнимала меня одной рукой, и я ее тоже. И хоть танцевать она была не любительница и со мной танцевать не хотела, но все-таки мы с ней стали медленно покачиваться, и у нас обоих одна рука была свободна, как у ковбоя на родео, когда он скачет на быке, – он же правой рукой ни за что не держится. Марта никуда особенно не смотрела – только за мое левое плечо. Казалось, та девушка, которая сейчас не так уж плохо танцует со мной, была Марте незнакома и знакомиться с ней у нее большой охоты не было.
Мой старикан еще вот что говорил насчет Марты Нокс: «Она не красотка, но, похоже, знает, как себя подать».
Что верно, то верно – мне хотелось потрогать ее косу. Мне сразу захотелось потрогать ее косу, как только я ее увидел, а уж когда мы танцевали – захотелось особенно. Но я не стал этого делать и бутылку с пивом на землю не поставил. Уж не знаю, как там Марта Нокс умела себя подать. По-моему, никак не подавала.
Больше мы в тот вечер не танцевали и вообще потом не танцевали, потому что сезон был долгий и мой старикан нас нагружал работой под завязку. Не было больше выходных на целый день, чтобы потанцевать и подраться. А уж если удавалось выкроить свободное время после обеда посреди тяжелой рабочей недели, мы все шли в барак и ложились спать. Засыпали быстро и крепко, а на койки укладывались, в чем были – в сапогах, как пожарные или солдаты.
Марта Нокс спросила меня насчет родео:
– Кросби говорит, это хороший способ покончить с собой.
– Лучше способа я не знаю, – ответил я.
Мы сидели с ней друг напротив друга у костра, сложенного из толстых сосновых сучьев, совсем одни, и выпивали. В палатке за спиной Марты Нокс разместились пятеро охотников из Чикаго. Они не то спали, не то просто лежали усталые и злились на меня за то, что я не помог им хорошенько прицелиться и подстрелить хоть одного из тех лосей, которые попались нам на глаза на этой неделе. В палатке позади меня стояли кухонные плитки, лежали припасы, два походных туристских матраса и спальные мешки – мой и Марты. Марта еще укрывалась одеялами из лошадиных шкур, и мы оба ложились спать в джинсах, в которых собирались ходить и на следующий день, чтобы джинсы за ночь не заледенели. Была середина октября, последняя охота в сезоне, и каждое утро, когда мы седлали лошадей, у них на губах висели длинные сосульки.
– Ты пьяная? – спросил я.
– Я тебе так скажу, – ответила она, – это жуть какой хороший вопрос.
Она посмотрела на свои руки. Руки у нее были чистые. Порезы там, ожоги – это ясно, но чистые.
– Ты ведь выступал на родео, да? – спросила она.
– Сколько раз! – ответил я.
– На быках?
– На необъезженных лошадях.
– Так тебя поэтому прозвали Смельчаком?
– Смельчаком меня прозвали из-за того, что в детстве я ногу тесаком поранил и не испугался.
– А на родео тебе хоть раз досталось по-крупному?
– Однажды попался мне один жеребец необъезженный. Ну я сразу понял: этот мне задаст жару. Он меня прикончить хотел, и к гадалке не ходи. В жизни я так не боялся лошади, как этого сукина сына испугался.
– Думаешь, он это понял?
– Понял? Как он мог понять?
– Кросби говорит, что с лошадью самое важное – выяснить, кто главный.
– Это мой старикан так всегда говорит. А говорит он так, чтобы новичков попугать. Если бы лошади такие умные были, они бы на нас верхом ездили, а не мы на них.
– И Кросби так говорит.
– Нет. – Я еще выпил. – Так говорит мой старикан.
– Значит, тот жеребец тебя скинул.
– А у меня при этом рука в узде застряла, и этот сукин сын три круга меня по арене проволок у себя под брюхом. Зрители были в восторге. И конь тоже. А я потом в больнице почти год провалялся.
– Дай мне. – Она потянулась за бутылкой. – Вот бы и мне сесть верхом на необъезженную лошадь. Я хочу выступать на родео.
– Что от меня и требовалось, – сказал я. – Я должен был тебя уболтать, рассказав эту историю.
– Твой папаша тогда что, сбрендил?
Я не стал отвечать. Поднялся и подошел к дереву, на ветках которого висели седла, а повыше кое-что из еды – чтоб медведи не достали. Я расстегнул молнию и сказал:
– Лучше зажмурься, Марта Нокс, потому как я сейчас спущу с поводка самую здоровенную тварь в горах Вайоминга.
Пока я мочился, она помалкивала, а когда вернулся к костру, сказала:
– Это в духе Кросби.
Я вытащил из кармана жестянку с табаком.
– Да нет, – сказал я. – Главное, это в духе моего старикана.
Я постучал жестянкой по ноге, взял немного табака и стал жевать. Это была последняя жестянка, табака осталось совсем мало.
– Того сволочного жеребца мой старикан потом купил, – сказал я. – Разыскал хозяина и выложил ему вдвое больше, чем эта скотина стоила. А потом завел жеребца за кухню и пристрелил – в голову пальнул. А после закопал в навозной куче.
– Ладно врать-то, – сказала Марта Нокс.
– Только ему об этом ни слова.
– Черт, само собой. Ничего не скажу.
– Он меня в больнице каждый день навещал. Мы с ним даже не разговаривали, потому что он жутко переживал. Он только курил одну сигарету за другой и швырял окурки в толчок. Дверь в туалет была открыта, и окурки пролетали над моей головой, падали в толчок и шипели. А у меня шея в гипсовый воротник была закована несколько месяцев, и я даже голову не мог повернуть, чтобы на старика поглядеть. Такая скука, черт. Я вроде как и жил только ради того, чтобы глядеть, как надо мной окурки летают.
– Заскучаешь тут, – кивнула Марта Нокс.
– Порой мой братец Кросби наведывался, приносил фотки девушек.
– Само собой.
– Ну на девушек-то приятно посмотреть.
– Ясное дело. Это тебе не окурки.
Она еще выпила. Я взял бутылку, хлебнул, отдал ей, и она еще отпила. Вокруг нас лежал снег. В тот день, когда мы выехали на охоту, начался снегопад, и с тех пор снег шел почти каждую ночь. После полудня на лужайках снег местами таял, и оставались островки земли, а вокруг них – небольшие сугробы, похожие на стопки выстиранного белья. Лошади ходили по проталинам. Травы почти совсем не осталось, и лошади начали уходить по ночам – искали, где бы попастись. Мы привязали им на шею коровьи колокольчики, и оттуда, где паслись наши лошади, доносилось громкое звяканье. Это был приятный звук. Я к нему привык и настораживался только тогда, когда звяканье утихало. Если не звучали колокольчики, значит, лошади пропали, и эта тишина могла разбудить меня посреди ночи. Тогда нам приходилось идти их искать, но я знал, куда они обычно уходят, и мы отправлялись в ту сторону. Марта Нокс тоже умела их находить и не жаловалась, что приходится посреди ночи одеваться на морозе и слушать, не зазвенит ли в темноте колокольчик. Ей это нравилось. Она к этому привыкала.
– Знаешь кое-что насчет своего братца Кросби? – спросила Марта Нокс. – Он вправду думает, что знает, как обращаться с девушкой.
Я промолчал, а она спросила:
– Но как же такое может быть, Смельчак, когда тут нет никаких девушек?
– Уж Кросби в девушках разбирается, – сказал я. – Он жил в городах.
– В каких городах? В Каспере? В Шайенне?
– В Денвере. Кросби жил в Денвере.
– Ладно, в Денвере!
– Ну, а в Денвере пара-тройка девушек есть.
– Само собой. Она зевнула.
– Стало быть, он мог выучиться обращаться с девушками в Денвере.
– Я поняла, Смельчак.
– Девушкам нравится Кросби.
– Сказала бы я.
– Правда, нравится. Вот мы с Кросби поедем во Флориду как-нибудь зимой, подпортим там кое-кому семейную жизнь. Там полным-полно богатых баб. Полным-полно богатых баб, которым скучно.
– Да уж, еще бы им не скучать, – сказала Марта Нокс и расхохоталась. – Наверняка они там скучают, ну просто до слез.
– Тебе не нравится мой брат Кросби?
– Я обожаю твоего брата Кросби. Почему бы мне не нравился Кросби? Кросби просто лучше всех.
– Вот и умница.
– Но он считает, что знает, как обращаться с девушкой, и это не дает мне покоя.
– Девушкам нравится Кросби.
– Я ему как-то раз показала фотку моей сестры. И он мне сказал, что вид у нее такой, будто она угодила в кучу дерьма. Как такое можно сказать?
– У тебя есть сестра?
– Агнес. Она работает в Миссуле.
– На ранчо?
– Нет, не на ранчо. Если честно, она стриптизерша. Ей там противно работать, потому что в Миссуле колледж есть. Говорит, что парни из колледжа не дают чаевых, как перед ними ни оголяйся.
– А у тебя с моим братом Кросби что-нибудь такое было?
– Слушай, Смельчак, – сказала она. – Ты не стесняйся. Спрашивай прямо.
– О черт! Ладно, проехали.
– Знаешь, как меня в старших классах прозвали? Форт-Нокс.[2] А знаешь почему? Потому что я никому не позволяла залезть ко мне под юбку.
– Почему?
– Почему не позволяла? – Марта Нокс взяла с земли сухую ветку, расшевелила угли в костре и отбросила ветку в сторону. Потом отодвинула подальше от огня котелок с кофе и постучала по нему ложкой, чтобы гуща осела. – Почему не позволяла? Потому что не считала, что это слишком хорошая мысль.
– Форт-Нокс. Ну и прозвище.
– А Смельчак намного лучше, да?
– Ладно, молчу, – сказал я.
Марта Нокс встала и пошла к палатке, а вернулась с охапкой хвороста. Я спросил:
– Ты чего?
– Костер почти погас.
– Ну и пусть гаснет. Поздно же.
Она не ответила.
– Мне завтра в полчетвертого утра подниматься, – сказал я.
– Если так, спокойной ночи.
– Так ведь тебе тоже в это же время вставать.
Марта Нокс подложила хвороста в костер и села.
– Смельчак, – сказала она, – не будь слабаком. – Она хорошенько хлебнула из бутылки и пропела «Мама, не расти ковбоев слабаками…».
– Вот это в духе Кросби, – сказал я.
– Я тебя кое о чем хочу попросить, Смельчак. Когда мы тут закончим, позволь мне поохотиться с тобой и Кросби.
– Не думаю, что мой старикан от этого будет в восторге.
– Я же не прошу поохотиться с твоим стариканом.
– Ему это не понравится.
– Почему?
– Ты из ружья хоть раз стреляла?
– Само собой. Когда я была маленькая, родители меня на лето отправили к дяде моего отца в Монтану. Через несколько недель я позвонила родителям и сказала: «Дядя Эрл поставил на чурбан жестяную банку из-под кофе и разрешил мне пострелять в нее, и я попала в эту хреновину шесть раз». Они меня домой пораньше забрали. Не понравилось им это.
– Выходит, твой старикан от этого тоже был бы не в восторге.
– За моего папашу переживать не надо, – сказала она. – Больше не надо за него переживать.
– Даже так?
Она сняла шляпу и положила на колени. Шляпа была старая. Когда-то ее носил мой двоюродный братец Рич. Мой старикан отдал ее Марте Нокс. Как-то утром она подержала ее над кипящим кофейником, расправила и сделала аккуратную вмятину посередине. Шляпа ей шла. В самый раз.
– А теперь послушай, Смельчак, – сказала она. – История хорошая, тебе понравится. Мой отец выращивал рождественские елки. Не так чтобы много. Ровно пятьдесят елок. Десять лет растил. Во дворе перед домом. Всю дорогу подравнивал их кухонными ножницами, и они были красивые, но высотой вот такие.
Марта Нокс вытянула руку и показала, какой высоты были елки. Фута три от земли.
– Но дело в том, что мы жили за городом, – продолжала она. – Там у всех во дворе рос лес. И никто там елок к Рождеству не покупал. Так что бизнес это был хреновый – выращивать пятьдесят елок, хоть самых раскрасивых. Денег на этом там было не сделать. Но отец все-таки упорно растил елки, а мама делала все остальное. – Марта взяла шляпу и снова надела. – В общем, в прошлом декабре отец был готов торговать елками, но никто не пришел покупать, и он жутко удивился и расстроился, потому что елки были такие распрекрасные. И запил. Тогда мы с сестрой спилили, наверное, штук двадцать этих долбаных елок и уложили в машину – у нас машина была здоровая, универсал. Сели, поехали. За час добрались до шоссе и стали останавливать проезжающие машины и раздавать людям елки. Всякий, кто останавливался, получал елку. Это было похоже… Черт. Это было похоже на Рождество.
Марта Нокс порылась в кармане куртки, нашла сигарету и закурила.
– Ну вот, – сказала она. – Вернулись мы домой. А там отец. Агнес он одним ударом с ног сбил, а мне по лицу кулаком как врежет.
– А раньше он тебя бил? – спросил я.
Она покачала головой:
– И больше не ударит.
Она посмотрела на меня холодно и спокойно. Я смотрел, как она сидит и курит свою сигарету в двух тысячах миль от родного дома, и я представил, как она шесть раз подряд попадает в треклятую кофейную банку. Мы долго молчали, а потом я спросил:
– Ты же не убила его, а?
Она не отвернулась и ответила – правда, не сразу:
– Да нет. Я его убила.
– Господи Иисусе, – наконец выговорил я. – Господи, мать твою, Иисусе.
Марта Нокс протянула мне бутылку, но я не взял. Она встала, подошла ко мне и села рядом. Положила руку мне на колено.
– Господи, – повторил я. – Господи, мать твою.
Она вздохнула.
– Смельчак, – сказала она. – Милашка. – Она погладила мою ногу и поддела меня локтем. – Ты самый доверчивый мужик, какого я только знаю в этом мире.
– Да пошла ты.
– Я пристрелила своего папашу и зарыла в навозной куче. Только никому ни слова, ладно?
– Пошла ты, Марта Нокс.
Она встала и снова уселась по другую сторону от костра.
– А ночка тогда была – просто блеск. Я валялась на дорожке возле дома с окровавленным носом. И решила, что пора сваливать.
Она еще раз протянула мне бутылку, и на этот раз я выпил. Мы долго молчали, но бутылку прикончили, а когда костер стал догорать, Марта Нокс опять подложила хвороста. А я сидел так близко к огню, что у меня подошвы сапог задымились, и я отодвинулся, но недалеко. В октябре не так легко согреться, так что от тепла отодвигаться не очень хотелось.
Слышалось звяканье колокольчиков со стороны луга. Лошади передвигались с места на место, но не уходили. Они паслись, и колокольчики звенели. Приятно было их слышать. Я мог назвать кличку каждой лошади и угадать, какая пасется рядом с ней, потому что они любили пастись парочками, а я знал, кто с кем любит пастись рядом. И еще я мог сказать, как ходит под седлом любая из лошадей и как ходили под седлом ее мать и отец. Лоси тоже бродили неподалеку, но ниже. Они, как и лошади, тоже искали, где бы получше попастись. А в других местах ходили большерогие бараны и медведи, и все они спускались с горы вниз, и я слышал их всех. Ночь выдалась ясная. Туч почти не было. То есть они налетали и тут же исчезали. Вдох-выдох – и туч нет, и почти полная луна светит ярко.