В нашем разговоре смущался только я. Беннетт, наверное, думал, что гораздо постыднее подавать в суд на жену и ее любовника, чем самому рассчитаться с ними и получить за это срок. Каждый человек, сказал он мне хвастливо, вправе свести счеты с тем, кто соблазнил его жену. Я посмотрел на миссис Беннетт. Как она восприняла его слова? Но она лишь молча шила, не поднимая головы. Беннетт заметил направление моего взгляда и поспешно объяснил, что та жена умерла, пока он сидел в тюрьме, — тактичная женщина, несмотря на дурное поведение, — а это другая жена. Тот, в кого он стрелял, добавил Беннетт, станет хромать всю жизнь, никогда не сможет работать в доке.
— Рэнделл? — произнес он. — Он всегда был не таким, как остальные. Настоящим, знаете ли, джентльменом. Сторонился нас, хотя угодил в тюрьму за воровство. Выходя на волю, не взял никаких документов. Наверняка имел влиятельных друзей. В общем, год назад я работал в Ромертоне каменщиком и увидел его: идет с наглым видом по деревне. Опять настоящий джентльмен. Не догадаешься, что он сидел в тюрьме. Остановился поговорить со сквайром. Я прошел мимо, глядя ему прямо в лицо, но он меня не узнал. Никто не подумал бы, что мы хлебали одну баланду. Я, конечно, промолчал, но, когда увидел его снова, подошел и сказал: «Привет, Рэнделл. Делаешь успехи, да?» Он разозлился. В конце концов, может, он родился джентльменом, только это не дает права обходиться с человеком по-свински. Он посмотрел на меня, когда я сказал: «Снова встал на ноги, что ли?», и, клянусь, никогда я не был так близок к смерти, как в ту минуту. Ни разу не видел в человеке такого желания убить.
— Что он там делал? — спросил я.
— Устроился работать секретарем в большом доме у джентльмена-инвалида по фамилии Керби. Я не завидовал его удаче, и с какой стороны ни взгляни, работа эта хорошая, нетрудная, только я не понимал, с какой стати из-за этого так задирать нос.
— Долго вы пробыли в Ромертоне?
— Около двух месяцев.
— И когда уходили, Рэнделл жил там?
— Конечно. Для него это было теплое местечко. Я иногда думал: «Хорошо тебе, но если твой хозяин узнает правду…»
— Вы не говорили это Рэнделлу?
Беннетт густо покраснел.
— За кого вы меня принимаете? — возмутился он. — За паршивого шантажиста? Люди так не вспыхивают, если для подобного предположения нет никаких оснований. Мне стало любопытно, сколько Рэнделл платил Беннетту после их встречи в Ромертоне. Прежде всего каменщик не может позволить себе жить на такую широкую ногу, как Беннетт, без какого-то дополнительного дохода. Я втянул его в беседу. На войне он не был, так что никакой речи о военной пенсии не могло быть; он говорил о скверной погоде, в которую класть кирпичи нельзя; сетовал на безработицу, мол, она и его коснулась, хотя, когда работа была, она хорошо оплачивалась. В настоящее время, сказал Беннетт, работы нет.
— Хозяева, видимо, думают, что семейный человек может в любую минуту сняться с места, — пожаловался он, — и ехать куда угодно. Холостякам это годится. А оставлять жену на несколько недель нельзя. Я знаю. Пробовал. Поэтому когда мне говорят, что в Рединге есть дело для каменщика — новая церковь или еще что, — я не соглашаюсь. Через неделю-другую работа будет на месте разрушенной канатной фабрики, прораб обещал мне.
— А пока живете на капитал?
— Нет уж, никаких квартирантов, — заявил Беннетт. — Говорю же вам, квартиранты у меня уже были.
Он сказал, что арендная плата за дом составляет двадцать семь шиллингов в неделю. Пожалуй, дом того стоил. Но человек, у которого средняя зарплата шестьдесят шиллингов, не может платить столько и жить на широкую ногу, как жил Беннетт. Кроме того, одежда миссис Беннетт шилась не бесплатно, и они упоминали о помощи какой-то девушке. На мой взгляд, все это свидетельствовало о постоянном получении дохода из другого источника, и этим источником, казалось мне, являлся Рэнделл. Несмотря на все, что говорил оптимистичный капеллан, я не доверял ни тому, ни другому из бывших заключенных. Оба они стремились к успеху и, по-моему, так сильно, что могли хватить через край.
Я отказался от чашки чаю и направился к станции. В конце улицы встретил рабочего, остановил его и спросил, не знает ли он, где живет Беннетт.
— Чарли Беннетт?
— Он самый.
Тот назвал мне номер дома.
— Только его может там не оказаться, — предупредил он. — Чарли пять вечеров в неделю не бывает дома. Кое-кто из нас не отказался бы от его успеха.
— Преуспевает? — небрежно произнес я.
— Достаточно, чтобы купить жене шелковое платье и оставлять десять шиллингов за вечер в «Порту захода».
— Наверное, у него хорошая работа, — заметил я.
— Не только у него. И все-таки сейчас положение дел скверное, как во время недавней забастовки. Собственно, плохо приходилось большинству из нас. Тем, у кого есть дети, повезло, они работали. Только черные дни не волновали Чарли, хотя его жене ни разу не приходилось надевать фартук и выходить с ведром и метлой, как другим женщинам на этой улице, когда дела идут плохо. Говорит, ему везет на собачьих бегах. Что ж, бывает.
Я понял, что мой собеседник брюзга. Таких людей выдает тон голоса и долгое, гнусавое произношение согласных. Угостил его выпивкой и выслушал его рассказ о невезении, зависти, обманщиках-прорабах — ничему из этого не веря. Я был готов отбросить сорок процентов того, что он говорил о Беннетте, но шестьдесят все-таки оставалось, а это вкупе с моими подозрениями составляло весьма впечатляющую сумму на дебетовой стороне беннеттовского гроссбуха. Возвращался я в сильном беспокойстве. Казалось, я слишком удалился от Плендерса, от тюремного заключения моей красавицы Фэнни и мог лишь надеяться, что потратил время не зря. Но иначе мне пришлось бы сидеть на месте, дожидаясь новостей, и, во всяком случае, я мог утешаться тем, что все-таки что-то делал. Кроме того, мне поднимало настроение воспоминание о рыжем волосе на одежде Рубинштейна. Пока никто не сумел объяснить, откуда он взялся. И хотя знаю, что случайность существует, однако не представлял, откуда взялся волос, когда единственным рыжим, отдаленно связанным с данным делом, был тот таинственный Рэнделл, по следу которого я шел.
Глава четырнадцатая
Когда я вернулся, меня уже ждал Крук. Он сказал, что его эксперт тщательно осмотрел Плендерс. Царапин, которые непременно остались бы при открывании окон инструментом снаружи, не было; отметин, свидетельствующих о том, что дверь открывали не ключом, не оказалось. Но имелась относительно свежая царапина на одной из колонн веранды. Ее мог бы оставить сапогом мужчина.
— Если окно было открыто изнутри… — предположил я.
— Весь вопрос в том, кто это сделал.
— Такая возможность была практически у всех. Мы все находились наверху, наблюдали за Брайди и осматривали выставку.
— И пока все наблюдали за Брайди, любой, знавший, как действует запор, мог открыть его и оставить окно в таком положении, что его легко было распахнуть снаружи?
— Вероятно, это половина ответа, — сказал я, чувствуя, как холодеют руки. А потом рассказал Круку, что узнал о Рэнделле.
— Думаю, это вторая половина, — заметил он.
— Как ты собираешься действовать? — спросил я.
— Когда мы узнаем правду, и окажется, что наша арестантка виновна, вот тогда тебе потребуется адвокат. Благодаря нашим дурацким законам обычно удается вызволить жену, если она действовала с мужем, даже если все замыслы исходили от нее, а он являлся просто орудием. Одна из привилегий мужчин. Не принимай такой мрачный вид, — добавил Крук, похлопав меня по плечу. — Если узнаем, что это правда, могу предложить по меньшей мере два объяснения, которые избавят Фэнни от нежелательного мужа и двух мешков негашеной извести. Трудность в подобных делах заключается в том, чтобы выяснить истину. Дай мне ее, и я придам ей любую желательную форму.
Он подмигнул мне и ушел. Мне этот человек не нравился, но я был доволен, что охотится он не за мной, и глубоко благодарен ему, что он на нашей стороне.
На следующее утро я выехал первым поездом в Ромертон, графство Сомерсет. Джонатан Керби, прежний наниматель Рэнделла, жил в большом каменном доме в верхней части города. Беннетт описал его подробно. Но когда я сказал таксисту, чтобы он вез меня туда, тот вытаращил глаза и заявил:
— В доме нет ни души. Уже давно. Ключи у квартирных агентов. Это Саммертаун и Блисс.
— Тогда везите меня к Саммертауну и Блиссу, — велел я.
Если Керби не продал дом, они предположительно должны поддерживать с ним связь, а я готов был ехать даже в Африку, если придется, чтобы пообщаться с ним и отложить судебное разбирательство до моего возвращения.
Он подмигнул мне и ушел. Мне этот человек не нравился, но я был доволен, что охотится он не за мной, и глубоко благодарен ему, что он на нашей стороне.
На следующее утро я выехал первым поездом в Ромертон, графство Сомерсет. Джонатан Керби, прежний наниматель Рэнделла, жил в большом каменном доме в верхней части города. Беннетт описал его подробно. Но когда я сказал таксисту, чтобы он вез меня туда, тот вытаращил глаза и заявил:
— В доме нет ни души. Уже давно. Ключи у квартирных агентов. Это Саммертаун и Блисс.
— Тогда везите меня к Саммертауну и Блиссу, — велел я.
Если Керби не продал дом, они предположительно должны поддерживать с ним связь, а я готов был ехать даже в Африку, если придется, чтобы пообщаться с ним и отложить судебное разбирательство до моего возвращения.
— Мистер Керби умер три года назад, — сообщил Саммертаун, с которым я встретился лично после того, как объяснил свое дело клерку в правлении фирмы. — Скончался он скоропостижно — насколько мне известно, во сне. С тех пор дом сдается.
— Все это время там кто-нибудь жил?
— Дом снял на год американский джентльмен, но счел его слишком отдаленным. Для американца в этой деревне почти ничего не происходит. Они привыкли к бурной жизни.
— Совершенно верно, — сказал я. — Собственно, меня интересует не дом, а мистер Керби. Я не знал, что он умер. Несколько лет провел за границей и не получал известий.
— Какой удар, — сочувственно произнес мистер Саммертаун. — Он был вашим другом?
— Да, хотя был старше меня.
— Он умер почти в семьдесят лет.
— Я помню его с детства. Они с моим отцом… Но мистер Керби был очень добр ко мне…
— Он был добр к очень многим, — печально согласился Саммертаун. — Смерть мистера Керби большая утрата для деревни. Церкви, больнице, здешним старикам его очень недостает. Богатых людей осталось не так уж много.
— Не стану отнимать у вас время, — сказал я. — Наверняка у него есть родные, которые могут рассказать…
— Родных у него, по-моему, нет. Видите ли, он был единственным ребенком, — я со знающим видом кивнул, — и своих детей не имел…
— Значит, он находился в доме один, когда умер?
— У мистера Керби был секретарь, приятный человек из Лондона. Очень компетентный человек, несколько артистичный, рыжеволосый, с бородкой. Финансовые дела были слегка запутаны, он привел их в норму. Помню, он пришел поговорить со мной относительно дома. Спросил, не могу ли я найти кого-то, кто взял бы на себя ответственность.
— Не было ли родственника, пусть очень дальнего, который мог бы сделать кое-что? Никто не явился потребовать наследства? Вы сказали, он был богат?
— Годами жил как отшельник. О делах заботился его секретарь, Рэнделл. Мистер Керби почти не выходил из дома. Здоровье его всегда было слабым. Правда, доктор Мейклджон заявил после его смерти, что не настолько слабым, как он сам считал, не в такой мере, чтобы оправдать его пессимистичный взгляд на жизнь. Но вы знаете, как бывает с пожилыми людьми, которые долго живут в одиночестве, — вобьют себе что-то в голову, и никак их не разубедишь.
— Ну ладно, — произнес я, взяв со стола шляпу, — не буду отнимать у вас время. Но для меня это стало потрясением. Когда уезжаешь, то совершенно отрываешься от здешней жизни, особенно если покидаешь не только свою страну, но и вообще цивилизацию, как я почти на пять лет. Многие ушли из жизни. Люди, казавшиеся молодыми и здоровыми, неожиданно превратились в стариков или сменили образ жизни, и сказать тебе им уже нечего. Начинает создаваться впечатление, — тут я взял перчатки, — что ты просто один из путешественников, которым нужны только благодарные слушатели и лучшее место у камина, чтобы докучать людям.
Саммертаун печально кивнул.
— Скверно, когда напоминают, что моложе мы не становимся, — заметил он. — В Библии справедливо сказано: плохо быть человеку одному. Если бы мистер Керби женился снова, то мог бы справиться со своей меланхолией.
Он покачал головой и вздохнул. У меня оставался к нему только один вопрос:
— Вы, наверное, понятия не имеете, где теперь этот Рэнделл?
— Насколько я знаю, вернулся в Лондон. Однажды он написал мне из лондонского отеля. Жаловался, что трудно преуспеть в такой перенаселенной стране, как эта. Действительно, в тридцать втором году произошел резкий экономический спад, даже в тридцать третьем дела все еще шли неважно. Нет, я не знаю, что произошло с ним, но уверен: он не из тех, кто бедствует.
Я вышел из конторы и спросил, где живет доктор Мейклджон. Врач еще не вернулся с утреннего обхода, но меня пригласили подождать в его кабинете. Я сидел там, глядя на книги, выбранные сельским врачом — медицинские журналы, Джоррокс, «Записки Пиквикского клуба», Айзек Уолтон, Генри Филдинг и современные детективы, — пока не вернулся хозяин. Это был коренастый крепыш, он с любопытством посмотрел на меня и спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Я здесь не как пациент, — ответил я. — Приехал утром, чтобы увидеться с Джонатаном Керби. Только что вернулся из-за границы и не знал, что он умер. Мне об этом сообщил квартирный агент. Упомянул, что вы лечили его.
Мейклджон кивнул, потрогав свой длинный подбородок.
— Скверная история, — произнес он. — Очень скверная. Одна женщина сказала мне сегодня утром: «Не понимаю, доктор, как вы можете жить среди мучений и страданий». Я мог бы ответить ей, что больше всего нам выматывают душу все эти созданные фантазией болезни и трагедии, с которыми мы сталкиваемся. Взять, к примеру, бедного Джонатана Керби. Причин для смерти у него было не больше, чем у вас или у меня. Думаю, даже меньше, ему было по средствам жить на широкую ногу. Но он вбил себе в голову, будто у него туберкулез, и отравлял себя одним из этих треклятых дрянных романов, которые сочиняют сейчас все молодые женщины вместо того, чтобы ухаживать за детьми. Эта книга упоминалась на дознании. Часть ее я прочел. Меня попросил коронер, славный человек, фамилия его Беллэйрз. «Зачем эти дамочки выливают свои отвратительные помои на публику?» — спросил он. Так вот, я думаю, они бы этого не делали, если б им за это не платили. Винить нужно издателей. В общем, в той книге было несколько глав о каком-то человеке, умиравшем от туберкулеза. Керби перенес все это на себя, был убежден, что болен и вскоре расстанется с жизнью.
— У него был туберкулез? — удивился я.
— Разумеется, нет. У него было не в порядке одно легкое, но, Господи, в этой стране полно людей с нарушениями подобного рода. Но Керби предавался и предавался скорби, пока душевное здоровье не нарушилось. На суде это, разумеется, признали временным помешательством. В общем, его все любили, он был очень щедрым, хотя кое-кому из нас кажется, он мог бы сделать что-нибудь для своего секретаря. Секретарь был по горло занят в течение всего года, пока находился здесь, а Керби не оставил ему ни пенса. Все пошло на благотворительность, в основном участникам войны.
— У Керби совсем не было родственников?
— Видимо, нет. Знаете, это не такая редкость, как можно предположить. Одиноких встречаешь постоянно. Много людей исчезло, и о них никто не наводит справки. А тот человек, сгоревший в машине? Его никто не хватился. По сей день никто точно не знает, кто он. И меня время от времени вызывают взглянуть на мертвое тело, найденное в море или в лесу. Если убийца потрудился срезать нашивку с фамилией покойного с пальто и очистить его карманы, выяснить что-либо о покойнике очень трудно. Разумеется, Керби не требовалось опознавать, но он постоянно размышлял и об этом. Как вам известно, Керби овдовел, когда родился ребенок, а потом этот мальчик, Йен, погиб на войне. Я часто думал, что после этого бедный старый Джонатан просто помешался, и невозможно было вызвать у него интерес к окружающему миру. Помню, он написал в предсмертной записке: «Я не оставляю никого, кто заметит мое отсутствие». Очень печальное признание.
— Он покончил с собой? — воскликнул я.
— Вы не поняли этого? Простите. Да. В то время я лечил его. Керби мучительно страдал от бессонницы, как зачастую бывает с погруженными в мрачные раздумья людьми, и я дал ему снотворную микстуру. Однажды ночью он принял двойную дозу. Во время расследования спрашивали об этом. Вы, конечно, знаете, что его отец тоже покончил с собой — застрелился воскресным утром в собственной оружейной комнате. Понимая, что он страдал от меланхолии, почти от мании, мог ли я оставлять средство самоубийства у него под рукой? Присяжные любят задавать подобные глупые вопросы. Будто можно помешать человеку лишить себя жизни, если он вознамерился это сделать. Ему достаточно шагнуть с утеса, купить пузырек таблеток аспирина или проглотить какое-то дезинфицирующее средство из чулана уборщицы. Если хотите устранить от него опасность, уберите газовые плиты, перекройте трубы, герметически закройте окна. Дело в том, что нельзя помешать людям совершить то, что они решили сделать любой ценой. Джонатан хотел умереть, считал, что ему незачем жить, и боялся того, что ждало его в будущем. Легко обвинить человека в трусости, но — не нужно. — Мейклджон развел руками. — Древние говорили: Nil nisi bonum mortui [6]. И знаете, что написали на его надгробном камне? «Возлюбленному Своему Он дает сон». Никогда не слышал ничего столь кощунственного о самоубийце. Но Рейнс никого не слушал. Не было никаких родных, имеющих право вмешаться, и Рейнсу приятно думать, что все под Богом возложено на него.