Надо сказать, что коллектив в главной типографии подобрался уникальный, можно сказать, экзотический. Как этот “философский бульон” ухитрялся булькать в нужном направлении, оставалось тайной из тех тайн, которые тщился разгадать еще Молла Ибрагим Халил, алхимик из Калдака. Мы же лженауками не балуемся, а значит, сразу бесцеремонно перейдем наличности.
Итак.
Иван Федоров, ветеран. Дезертировав из “оборонки”, где был конструктором многоствольных мортир, сделал карьеру в “Фефеле”, от печатного станка возвысясь до зав-производством. На этом посту сменил излишне остроумного предшественника, автора исторического афоризма: “Сроки существуют, чтобы их нарушать”. Мужчина изрядный, степенный, со всех сторон одинаково положительный, то есть круглый. Никогда не похмеляется, полагая, что организм следует держать в ежовых рукавицах. Особые приметы: пышные седые усы намертво срослись с рыжими бакенбардами.
Рваное же Очко, в миру — Аристарх Геродотович Нескромный, ранее выпускал партийную газету “Уездный набат”, печатая стотысячный тираж на линотипе, собранном вручную из швейной машинки “Зингер”, телевизора “Рубин” и горбатого “Запорожца”, пока не разочаровался в левой идеологии и не был подобран Шаповал, оценившей талант Нескромного по достоинству. Вертлявый, шустрый, въедливый, как жук шашель в ржавой вобле, своим неблагозвучным прозвищем он был обязан отнюдь не тому, о чем вы сейчас подумали, а излишней добросовестности. Есть в русском алфавите такие буквы: “б”, “р”, “е”, “д”, “о”, “в”, “ы”, “я”, с дырочками-пустотами внутри. Вот эти дырочки, на жаргоне полиграфистов, “очком” и называют. А “рваным” оно бывает, если макет с дрянным разрешением выведут или станок взбрыкнет — внутренность “очка” выходит с зубчиками, зазубринами и заусенцами, как ногти хиппующего оболтуса. Оно, конечно, “за третий сорт, для сельской местности” сойдет, да только у Геродотыча душа кипит. Всегда брак заметит: и легким глазом, и в очках, и через лупу, и другими противоестественными способами.
Первопечатник Федоров за план радеет. Ему заказ вовремя сдать надо. А тут Нескромный слюной весь цех заплевал: “Очко! Очко рваное! Нет, ты глянь, Ваня, ты только глянь!..”
Так и огреб кличку.
И вот стоят перед строгой барыней два титана, два Атланта. Разреши, мол, матушка, наш спор. Количество или качество? План или пропал?!
Вздохнула матушка. Отобрала у антагонистов предмет разногласий, пока не разорвали пополам.
Изучила с тщанием.
— Когда должно быть готово?
— Вчера, — отрезал Первопечатник Федоров, лязгнув гильотиной челюстей.
— А точнее?
— Вчера, говорю. В крайнем случае сегодня вечером.
— Сколько оттисков?
— Пять тысяч.
— Успеете. Переверстать и выкатать заново. Геродотыч, проследи. Головой ответишь.
— Сроки! Объемы! Матрена на сносях, родит с перепугу... — Федоров еще палит из мортиры-многостволки, но зря. Сурова Галина Великая. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Рваное Очко, победно вихляя тощим задом, спешит к верстальщикам. А нам, дорогой читатель, уже до смерти успели надоесть все эти технологические нюансы. Нам они, честно говоря, до этого самого. Что, и вам? И тоже до этого?! Значит, консенсус. Двигаем от физики к лирике. Не возражаете?
Берем, к примеру, дневник Галины Борисовны. И читаем запись о дне вчерашнем. Разумеется, читать чужие дневники бессовестно, но если наша героиня сроду никакого дневника не вела, то почему бы и не прочесть?
Вооружась фантазией вместо совести.
“...июля. (Так, это неинтересно... в “Шутихе” мы уже были... Ага, вот!)
...умеет расположить. Сразу видно, профессионал. Даже предгрозовое чувство тревоги — безотчетной, необъяснимой — во время разговора отступило. Конечно, умом я понимаю: пустые страхи, химеры воспаленного воображения, плоды усталости, но... За удачу всегда приходится платить. А вчерашний день был фатально, зловеще удачным. Мрачный парк, гулкая аллея, туша особняка нависает, давит... В способности Заоградина обволакивать людей речами, успокаивать, убеждать, создавая иллюзию безопасности и комфорта, есть что-то мистическое, иррациональное. Как и в моих страхах. Что уж говорить о Насте с ее депрессией и подавленным душевным состоянием? Разумеется, я тоже виновата в мытарствах девочки, и, наверное, именно комплекс вины вкупе с бархатной настойчивостью Мортимера Анисимовича не позволил сразу ответить отказом. Контракт по-прежнему не подписан, тесты — пустая формальность, и тем не менее...
Лампа под зеленым абажуром мигает, по комнате бегут тени, кто-то скребется в оконное стекло: ветер? Ветка старого граба? Может быть. Я хочу верить лживым заверениям будней, но боюсь взглянуть в окно: затылок и шея скованы леденящим холодом! Нельзя смотреть, нельзя! Хорошо, я буду смирно сидеть на диване, скрипя пером в свете лампы, судорожно дергающемся, словно... (далее вымарано).
...Конечно, я обязана помочь дочери, но — способ?! Извращенный, невозможный, притягательный, манящий... Шут?! Персональный дурак, живая, ухмыляющаяся тень, которая явится из стен жуткого особняка, чтобы следовать за Анастасией по пятам, ловя каждое ее слово, каждый жест, каждый вздох?! Могу ли я это допустить? И смогу ли НЕ допустить, если понадобится? Когда мы вышли из кабинета (оказывается, там была еще третья дверь, и я не уверена в отсутствии четвертой, тайной; зачем ему столько? запасные пути отступления?!) — то оказались на совершенно другой, темной и пугающей лестнице, ведущей вниз. Мне подумалось, что здесь очень легко оступиться, упасть, удариться головой, и я велела дочери крепко держаться за перила. Она смотрела на меня непонимающе: глаза ее горели, девочка была возбуждена, — и это от каких-то простых тестов? От собеседования?!
Рассказывать, в чем заключались “тесты”, Анастасия отказалась. Ушла от ответа. Почему она не хочет поделиться с родной матерью? Почему?!
Кстати, Заоградин сообщил, что тесты займут три дня. Но если я дам согласие на расширенную, недельную программу, то могу рассчитывать на десятипроцентную скидку при оплате контракта. Я деловая женщина, знающая толк в системе скидок, но подобное предложение показалось мне по меньшей мере странным. Скажем иначе: подозрительным. Я сказала, что подумаю, посоветуюсь с Настей. Завтра, максимум послезавтра нам придется решать, и я в смятении. Обратиться за советом? К кому? Муж скажет: поступай как знаешь, ты у нас умница...
Мы спускались по этой ужасной лестнице, я оглянулась — и лучше бы я этого не делала! На месте двери, откуда мы вышли, теперь находилась дверь лифта с плотно сомкнутыми створками. До ушей донеслось вкрадчивое гудение, словно в недрах дома заработал скрытый механизм. Над дверью горело табло, кроваво-красные цифры с пугающей быстротой сменяли друг друга. Лифт стремительно опускался. Вдруг представилось, что сейчас кабинет Заоградина рушится в чрево земли, в саму Преисподнюю, откуда он поднялся только ради нас. Бездонная шахта ведет во тьму, и лишь далекие отсветы пламени озаряют колодец, туннель между... (далее вымарано).
...плохо помню, как мы покинули этот кошмар и оказались около машины. Мокрые ветви кустов хлестали по лицу, злорадно кропя едкой влагой, крылатые тени метались в воздухе — уследить за ними было невозможно, лишь краем глаза удавалось ловить быстрое движение на самой границе зрения, лунного света и обступавшей нас непроглядной, могильной тьмы. Дождь кончился, но едва мы выбрались за ограду (фонари погасли, будка привратника пустовала, а ворота были открыты настежь, надрывно скрипя) — полыхнула далекая, запоздалая молния, и в ее отсветах я увидела ожидавшего у машины Мирона. Его лицо... Да, конечно, всему виной необычный ракурс и проклятая молния. Но... Это было лицо мертвеца! Синюшное, с пустыми, ничего не выражающими глазами, покрытое струпьями; мягкие, словно у прокаженного, губы кривились в странной ухмылке, обнажая желтые кривые клыки...
Кажется, я закричала. Теперь, дома, сидя на диване, я чуть-чуть стыжусь этого. Тогда же крик показался мне наиболее естественной реакцией. Наваждение схлынуло, мы забрались в машину, Мирон завел мотор — и тут я впервые обратила внимание, что от дочери явственно пахнет экзотическими фруктами. Нет, я не могла ошибиться! Обонятельные галлюцинации мне чужды. Там был еще какой-то запах, но он исчез очень быстро, и я не смогла толком его распознать.
На вопросы Анастасия по-прежнему не отвечала.”
Мелодию своего мобильника не получалось запомнить даже под угрозой расстрела. То ли причуды избирательного склероза, то ли весельчак “Siemens-Pagliaccio” таким образом поддерживал владелицу в форме, понуждая хвататься за сумочку, как Билли Кид — за верный “кольт”, заслышав в подозрительной близости любой сигнал: от кудахтанья курицы до первых тактов “Toccata & fugue in D minor”. В данный момент хор японских цикад исполнил “Валенки”. Дернувшись, Галина Борисовна выхватила злодея из кобуры и лишь потом осознала, что момент для резких жестов выбран не самый удачный.
Сценарий 89-й части сериала “Торопливые умирают сразу”.
Место действия: “Мидас-Инвест”, филиал банко-прачечного ПО “Мойка”.
Время действия: 17 минут 25 секунд до обеденного перерыва. Обед в “Мидасе” — это святое. Поговаривали шепотом, что пища от прикосновения банкиров становится льготными кредитами.
Действующие лица: блондинка в окошке, Шаповал и охранник, параноик-профессионал.
Сюжет: гремят патетические “Валенки”, крупным планом — молниеносная рука Шаповал (20 сек.), охранник принимает позу для стрельбы лежа (1 мин. 05 сек.); средний план — блондинка в окошке равнодушно шуршит ассигнациями. Наплывом: значок “Ворошиловский стрелок” (14 сек.). “Валенки” переходят в шлягер “Нас не догонят”, охранник медленно встает, испытывает чувство стыда, думает, испытывает еще, подносит дуло револьвера ко рту. Реплика охранника: “Ложная тревога, господин директор! Да, как обычно...” Револьвер играет арию Каварадосси из оперы Леонковалло “Паяцы”, после чего дает отбой.
Щелкает затвор одноименного с оперой “Siemens-Pagliaccio”.
Крупным планом: губы Галины Борисовны. Они шевелятся.
Конец серии.
— Алло, мам? Я тебе из “Шутихи” звоню. Я здесь до субботы поживу, на полном пансионе!
Шаповал хорошо держала удар, особенно на людях. Но тут сорвалась:
— Настька! Прекрати свои дурацкие шутки! Меня из-за твоего звонка чуть не застрелили!
— Правда? Кто, менты?! Мне стукнуть “крыше”?!
В словах дочери звенела неподдельная тревога за мамочку, дорогую и любимую, и лед в сердце растаял.
— Никуда стучать не надо. Мелкое недоразумение, все уже в порядке.
— Отлично! Скажи им, пусть не стреляют, пока я не закончу. Я в “Шутихе”. Кроме шуток. Мне Мортимер экспресс-программу предложил. Три дня аттестации, но плотный график, от заката до рассвета. С проживанием. Зато десять процентов скидки, как за недельный курс. Я согласилась.
— Настя! Как ты могла?! Не посоветовавшись со мной?! По условиям контракта...
— При чем тут контракт? Если ты о материнско-попечительском благословении, так для аттестации оно на фиг не нужно. А тесты у них прикольные, мне нравится. Или тебе скидка по барабану? Много лишних денег? Банк ограбила?
— Только собираюсь. — Шаповал покосилась на бдящего охранника. Впервые дочь пеклась о мамином кошельке. Взрослеет? В конце концов, если девочке интересно...
— Короче, я в надежных руках. Забирай меня в пятницу, на закате. Люблю-целую!
— Люблю-целую, — вздохнула бедная мать.
У выхода ее догнала блондинка. “Вам факс”, — все дальнейшие звуки, издаваемые служащей, обращались в молчание, более красноречивое, чем гром фанфар. О таком молчании писал Абд-аль-Муалла: “Закрой свой рот, корова, и будешь вечной ланью!” Шаповал взяла факс.
“Здравствуй, милая мамочка! Убедительная просьба: пришли за мной Мирона Герш-Лейбовича не в пятницу вечером, а в субботу утром, в 7.30. Вечерняя сессия игры “What, why, where?” окончится не раньше полуночи: мы принимаем команду знатоков лицея-побратима из Одессы (штат Техас). Переночую в “Специалисте”. Всего наилучшего. Твой сын Юрий”.
— Как он узнал, что вы здесь? — изумилась блондинка.
— Как он узнал наш факс?! — ударил в набат подошедший ближе охранник.
— Это моя гордость, — ответила Галина Борисовна.
Это было правдой, чистой, как детский поцелуй. Младший сын со дня рождения доставлял маме исключительно приятные минуты. В три с половиной года он прочитал “Поднятую целину”, и целина ему не понравилась. В четыре с четвертью понял, что лучшая сантехника стоит отнюдь не в доме водопроводчика. В восемь с хвостиком твердо знал, что Рембо зовут Артюр и он — поэт, в крайнем случае работорговец, но никак не офицер спецназа. В одиннадцать навсегда отказался от мысли, что все сверстники — дебилы, усмотрев в этом начало комплекса неудачника; и был прав. В двенадцать, поспорив с второгодником Петушняком о значении эпитета “филистер”, сумел решить проблему путем диспута, но перешел в интернат-лицей “Специалист”, утратив возможность дальнейшего общения с петушняками как биологическим видом. С тринадцати бесповоротно отказался от футболок “Metallica” в пользу белых сорочек с галстуком, находя в этом неизъяснимое удовольствие. Стоматолога же посещал с регулярностью мазохиста; в психоаналитике не нуждался.
Если бы наша героиня могла дать сыну отчество Галинович, она бы это сделала.
“Юрочка никогда бы не остался в “Шутихе” на трехдневную аттестацию!” — такая мысль не покидала ее до конца рабочего дня, и тут мы ничего не в силах возразить.
И был день, и был вечер, а вечером был мальчишник, обещанный Гарику. Впрочем, мальчишник вышел фигуральный: лысые мальчики с крысиными хвостиками на затылках, печальные от мудрости и жировых складок, перемежались рожденными в сорочках девочками бальзаковского возраста, бродского нрава и Достоевского темперамента. “Бо монд!” — как говаривала бабушка хозяйки, Одарка Шаповал, отлично зная, что “бо” в переводе с миргородского на тамбовский означает “потому что”, а “монд”, по мнению бабушки, в переводе не нуждался. Хозяйка дома дремала в кресле, готовясь к финальной реплике: “Хорошо, и хорошо весьма!” Эта реплика всегда давалась ей с трудом.
Куда легче давалось: “Вы общайтесь, а я пойду. Мне завтра рано вставать...”
— Видели “Отелло” в постановке Селявиктюка? В роли мавра — Арчил Камикадзе, бездарность из Малого Хачапури. Да, я тоже не видел. Серость, никакого удовольствия, кроме эстетического...
Помните, у Мандельштампа:
Милый мальчик, ты так весел, ты тяжелый и унылый,
Ты появишься у двери в чем-то белом, без причуд,
Знаю, знаю сердцем вещим — умер ты и взят могилой,
Но прекрасен без извилин, я опять тебя хочу!
— Помните, у Сыма Цяци: “Поступив в школу “Восьми пьяных даосов”, юный Мынь за пять лет допился до полного мастера...”
— Помните, в “Тайной гавани”: Фенкароль, Финлепсин и Фуросемит, сыновья Флакарбина... да, редкое глумление, редкое!.. Любой вам скажет, что верный перевод: Фенкарол и Фуросемид, а не эта натужная отсебятина...
— Да, именно у Рэймонда Обоя: “Реалист, или Антилегенд”... пиршество безвкусицы...
Помните, у Вертинцера:
На ковре из желтых листьев, вдоль обрыва, по Арбату,
Чуя с гибельным восторгом, что осядут на мели,
Пилигримы в шкурах лисьих, колченоги и горбаты,
Подают манто путанам вместо китайчонка Ли...
— Помните, в “Массажисте якудзы”, когда Слепой Рикша делает йоко-оно-наоми-кемпбелл-цуки-тошиба? Гарик сказал, что это в целом почти пристойно, и Гарик таки прав...
— В последнем эссе токийского пострелятивиста-затворника Киндзмараули Оэ: “И ученик спросил у жены мастера: “Госпожа, ответьте: когда жесткое лучше мягкого?!” Нет, не читал, но Зяма утверждает... Вы знаете Зяму?
— Остап Гоглин? Да, трилогия: “Вечера на Ху”, “Тор Еблиз” и “Дик Аньки”. Низкий жанр, потакание быдлу. Я даже просматривать не стал...
Помните, у Бу Сё:
Чужое вдали пью пиво,
Красавиц чужих прельщаю,
В мечтах о милой супруге...
— Это ничтожество! Он говорит мне: “Зямочка, ваше “На шкафу сидит жирафа, а козел стоит у шкафа...” не соответствует тематике “Коммерсанта”! Мы не можем дать это в рубрике “Деловой блиц”! Несите стихи в “Одноклассник”!” Душитель порывов! Садомаз!
— ...и, упершись всей силою в колонки дома, сказал Самсунг: умри, душа моя, с филипстимлянами!..
Помните, в “О чем молчал Кунфуций”:
Ну-ка, лягу на кровать,
Стану время убивать
И постигну, я-не-я,
Сущность недеяния!..
— ...я ему: а дальше? Дальше?! “Потому что тот козел на жирафу очень зол”?! Это не “Деловой блиц”?! Ничтожество, завистливая клякса...
Галина Борисовна чувствовала себя подшипником на нитке жемчуга. И все чаще ей казалось, что стены гостиной смыкаются кожаными створками альбома, украшенного “Пиром в доме Левия” работы Паоло Веронезе.
Три дня промчались птицей-тройкой, звеня бубенцами, — в столоверчении будней, деловом угаре и крайне романтической торговле фольгой для горячего тиснения. Но о вечере пятницы (угадайте, какое число? ну нельзя же так! хоть бы для приличия сделали вид: 12-е там, 32-е, 666-е), когда надо забрать дочь из “Шутихи”, наша героиня помнила неукоснительно.
Улица на подъездах к приснопамятному особняку кишела транспортом. Даже Мирону, виртуозу баранки и тормозов, пришлось туго меж экипажей, густо припаркованных вдоль Гороховой. Чего здесь только не было! “Мерседесы”, “Вольво”, “Крайслеры”, “Пежо”... — вот их как раз и не было! Наблюдались же иные средства передвижения в ассортименте. Старинный кабриолет: сияющая медь ручек, клаксон, черный лак жучиных надкрыльев. Двухэтажный английский омнибус. Карета, запряженная шестерней. Еще одна карета. Дилижанс, от которого за сто ярдов несло Диким Западом, мешками долларов и индейцами, не наступающими дважды на одну швабру. Арба. Броневик с кепкой, нахлобученной надуло пулемета. Гоночный “турбо-реал”. У решетки с вензелями обосновалось чудо: серебристая сигара длиной с кашалота, без каких-либо внешних деталей, цельная и загадочная. Заглядевшись на сигару, висевшую в полуметре над землей, Мирон едва не “поцеловался” с обыкновенной гнедой кобылой — последняя брела куда глаза глядят, без седла и удил. Кобыла оборжала Мирона и двинулась дальше, эротично виляя крупом.