— Мистер Финк-Ноттл немного не в себе, сэр. Ему пришлось испытать тяжелое нервное потрясение.
Я второпях стал припоминать, что произошло сегодня вечером.
— Я оставил их здесь вдвоем с мисс Бассет.
— Да, сэр.
— Предварительно подготовил ее к разговору.
— Да, сэр.
— Гасси точно знал, что ему следует делать. Я с ним основательно все отрепетировал.
— Да, сэр. Мистер Финк-Ноттл информировал меня об этом.
— Но в таком случае…
— С сожалением должен констатировать, сэр, что произошла небольшая заминка.
— В смысле, все пошло прахом?
— Да, сэр.
Я ничего не понимал. В голове у меня помутилось.
— Но как оно могло пойти прахом? Ведь мисс Бассет его любит.
— Вот как, сэр?
— Она сама мне об этом сказала. Ему надо было только сделать ей предложение.
— Да, сэр.
— Он его не сделал?
— Нет, сэр.
— Тогда о чем же, черт побери, он с ней говорил?
— О тритонах, сэр.
— О тритонах?
— Да, сэр.
— О тритонах?!
— Да, сэр.
— Почему вдруг его потянуло на тритонов?
— Он не хотел говорить о тритонах, сэр. Как я понял из объяснений мистера Финк-Ноттла, он был весьма далек от мысли начинать о них разговор.
Честно сказать, я никак не мог врубиться в суть.
— Нельзя же силой заставить человека говорить о тритонах.
— К несчастью, мистер Финк-Ноттл стал жертвой внезапного нервного срыва, сэр. Оставшись наедине с юной леди, он, по его признанию, утратил контроль над своим душевным состоянием. В подобных обстоятельствах джентльмены довольно часто действуют наобум и начинают говорить на первую попавшуюся тему. В рассматриваемом нами случае такой темой оказались тритоны, уход за ними и их лечение в случае болезни.
Пелена спала с моих глаз. Я все понял. Со мной тоже в чрезвычайных обстоятельствах случалось нечто подобное. Помню, однажды я никак не давал дантисту, вооруженному бором, начать сверлить мне пятый нижний зуб — минут десять подряд рассказывал ему анекдот о шотландце, ирландце и еврее. Причем я совершенно этого не желал. Как только он подступался ко мне, я кричал: «Тьфу! Проклятие! Ой-ёй-ёй!» Когда сдают нервы, несешь что попало.
Я легко мог представить себя на месте Гасси. Вся сцена будто стояла у меня перед глазами. Вот они с Бассет вдвоем в саду. Сумерки. Тишина. Он по моему совету отливает ей пулю о закатах, сказочных принцессах и тому подобных материях. Потом подходит момент, когда он произносит реплику: «Мадлен, я должен вам что-то сказать…» Она опускает глаза и лепечет: «Да?»
Тут он, вероятно, уточняет: «…что-то очень важное». Можно предположить, она в ответ произносит: «Правда?» или «Неужели?», или глубоко, со всхлипом вздыхает. Их глаза встречаются, как тогда у меня с дантистом, и внезапно Гасси ощущает спазм под ложечкой, в глазах у него темнеет, и он слышит свой собственный голос, несущий несусветную чушь о тритонах. Да, психологическая сторона явления мне понятна.
Тем не менее я не мог не винить Гасси. Сообразив, что тритоновая тема доминирует в его монологе, он обязан был остановиться, на худой конец замолчать совсем. В каком бы нервном возбуждении он ни находился, ему следовало понимать, что он своими руками роет себе могилу. Девица ждет, что молодой человек в пылу страсти начнет изливать душу, а он вдруг пускается читать лекцию о водных представителях отряда саламандр.
— Скверно, Дживс.
— Да, сэр.
— И как долго этот абсурд продолжался?
— Насколько я могу судить, довольно долго, сэр. Мистер Финк-Ноттл, как он мне сообщил, снабдил мисс Бассет исчерпывающей информацией, касающейся не только обычных тритонов, но также двух их разновидностей, а именно, гребешковых тритонов и тритонов, оснащенных плавательной перепонкой. Мистер Финк-Ноттл дал достаточно полное описание превращения личинки в тритона, рассказал, как они живут в воде, питаясь головастиками, личинками насекомых и ракообразными, как потом они выходят на сушу и начинают питаться слизнями и червями, и о том, что новорожденные тритоны имеют три пары длинных, похожих на перья наружных жабер. Далее мистер Финк-Ноттл обратил внимание мисс Бассет на то, что тритоны отличаются от саламандр, в частности, формой хвоста, который у них как бы сдавлен, и на то, что у большинства видов преобладает выраженный половой диморфизм, но в этот момент молодая леди поднялась со скамьи и сказала, что хочет вернуться в дом.
— А потом?
— Она ушла, сэр.
Я задумался. Видно, такому олуху, как Гасси, ничем уже не поможешь. Он начисто лишен энергии и напористости. С невероятным трудом протаптываешь для него тропинку, ему остается только шагать по ней до счастливого конца, а он сворачивает в сторону — и никаких тебе счастливых концов.
— Плохо дело, Дживс.
— Да, сэр.
При более благоприятных обстоятельствах я, разумеется, выяснил бы мнение Дживса по этому поводу. Но после его возмутительной выходки по отношению к моему белому пиджаку на мои уста легла печать молчания.
— Что ж, надо все обдумать.
— Да, сэр.
— Поломать голову и найти выход.
— Да, сэр.
— Покойной ночи, Дживс.
— Покойной ночи, сэр.
И он растворился, оставив Бертрама Вустера, задумчивого и неподвижного, как изваяние, в ночной тишине. Я даже отдаленно не представлял себе, с чего начать.
12Не знаю, случалось ли такое с вами, но за собой я не раз замечал, что, когда меня мучает, казалось бы, неразрешимая задача, стоит мне ночью хорошенько выспаться, как наутро решение приходит само собой.
Вот и теперь произошло то же самое. Ученые утверждают, что эти фокусы проделывает наше подсознание, и, возможно, они правы. Я бы не взялся с ходу уверять вас, что у меня есть это самое подсознание, но, должно быть, все-таки есть, хоть я сам ничего о нем не знаю. И, несомненно, этой ночью мое подсознание трудилось в поте лица, тогда как материальное воплощение Бертрама Вустера было погружено в безмятежный восьмичасовой сон. Наутро, едва открыв глаза, я узрел свет. И в прямом смысле, так как было утро, и в переносном, так как увидел мысленным взором готовое решение вчерашней проблемы. Мое доброе старое подсознание произвело именно то, что нужно, и теперь я отчетливо понимал, какие шаги следует предпринять, чтобы поставить Огастуса Финк-Ноттла в ряды неусыпных Ромео.
Хотелось бы, если вы можете уделить мне минуту вашего драгоценного времени, напомнить вам разговор, который мы с Гасси вели в саду накануне вечером. Не тот его фрагмент, где речь идет о гаснущем вечернем свете и прочих глупостях, а заключительный пассаж. Помните, Гасси мне сообщил, что в рот не берет алкогольных напитков. Я тогда только покачал головой и про себя подумал, что Гасси сам себе враг, ибо нечего соваться к барышне с предложением, пока не приложился к бутылке.
Дальнейшие события показали, что мои опасения были не напрасны.
Гасси пошел на подвиг, не имея за душой ничего, кроме апельсинового сока, и потерпел позорное фиаско. Тут требовались речи, исполненные кипящей страсти и способные пронзить сердце Мадлен Бассет с легкостью, с какой раскаленный докрасна нож пронзает брусок масла, а он не смог выжать из себя ни слова, от которого бы ее щеки вспыхнули стыдливым румянцем. Куда там, вместо этого он прочел блестящую, но совершенно неуместную лекцию о тритонах.
Романтическую девицу подобными приемами не проймешь. Ясно, как дважды два, прежде чем приступать к дальнейшим действиям, Огастуса Финк-Ноттла надо отучить от пагубных привычек и хорошенько накачать горячительным. Во втором раунде поединка Финк-Ноттл — Бассет должен уступить уверенный в себе, по горлышко заправленный и готовый к бою Гасси.
Только тогда Morning Post сможет разжиться десятью шиллингами, или сколько там полагается, за публикацию объявления о предстоящей свадьбе.
Придя к такому выводу, я почувствовал блаженное облегчение. Когда Дживс вплыл в спальню с утренним чаем, я приготовился изложить ему разработанный до мельчайших подробностей план и уже произнес вступительные слова: «Послушайте, Дживс…», но был прерван появлением Таппи.
Он вошел, едва передвигая ноги, и у меня сжалось сердце при виде его несчастной физиономии, на которой явственно читались следы бессонной ночи. Вообще-то я бы даже сказал, что сегодня он выглядит еще более изможденным, чем вчера. Вообразите бульдога, который схлопотал хороший пинок под ребра и который к тому же еще и голоден, потому что его обед съела кошка, и вы получите представление о Гильдебранде Глоссопе, каким он явился передо мной в то утро.
— Черт подери, Таппи, старая калоша, — озабоченно сказал я, — на тебе лица нет.
Дживс со свойственной ему деликатностью тотчас неслышно, как угорь, выскользнул из комнаты, а я жестом пригласил останки Таппи сесть в кресло.
— Что стряслось? — спросил я.
— Что стряслось? — спросил я.
Он плюхнулся на кровать и принялся молча теребить одеяло.
— Берти, я прошел сквозь ад, — наконец произнес он.
— Сквозь что?
— Сквозь ад.
— Ах, ад! Каким ветром тебя туда занесло?
Он снова замолчал, уставясь в пространство невидящим взором. Проследив его взгляд, я понял, что он смотрит на увеличенную фотографию дяди Тома в странном, вроде бы масонском одеянии, стоящую на каминной полке. Я много лет уговариваю тетю Далию, предлагая ей на выбор два варианта: первый — сжечь эту мерзость, второй — если она непременно желает ее сохранить, то отводить мне, когда я приезжаю в Бринкли-Корт, другую комнату. Но тетушка упрямо отклоняет оба варианта. Тебе полезно, говорит она, смотреть на эту фотографию. Она тебя дисциплинирует, напоминает, что в жизни не одни только цветочки и что мы приходим в этот мир не ради собственного удовольствия.
— Если тебе очень противно, поверни ее лицом к стенке, — великодушно предложил я.
— А? Что?
— Я говорю про фотографию дяди Тома в костюме капельмейстера.
— К черту фотографии. Я не затем к тебе пришел. Я пришел за сочувствием.
— И ты его сполна получишь. Что случилось? Анджела снова тебе насолила? Не волнуйся. У меня созрел еще один превосходный план, как справиться с этой девчонкой. Ручаюсь, еще до захода солнца она в слезах бросится тебе на шею.
Он хрипло хохотнул.
— От нее дождешься!
— Не кипятись, Таппи. Обещаю, я все улажу. Как раз перед твоим приходом я собирался изложить Дживсу свой новый план. Хочешь, расскажу?
— Не хочу. Какая польза от твоих дурацких планов? Говорю тебе, она меня бросила, влюбилась в какого-то типа, теперь ей и смотреть на меня тошно.
— Чушь.
— Нет, не чушь.
— Послушай, Таппи, для меня женское сердце — открытая книга, и я тебе говорю: Анджела все еще тебя любит.
— Что-то я этого не заметил, когда ночью встретил ее в кладовой.
— А, ты ходил в кладовую?
— Ходил.
— И там была Анджела?
— Да. И твоя тетушка. И твой дядя.
Я понял, что многого не знаю. Это что-то новенькое. Столько раз бывал в Бринкли-Корте, но даже не подозревал, что теперь по ночам в кладовой собирается общество. Похоже, это уже не кладовая, а что-то вроде бистро на ипподроме.
— Расскажи мне все по порядку, — сказал я, — во всех подробностях, пусть даже на первый взгляд незначительных, ведь иногда какой-нибудь пустяк оказывается решающим.
Он снова с мрачным видом уставился на фотографию дяди Тома.
— Ладно, — сказал он. — Дело было так. Ты знаешь, как мне хотелось пирога.
— Конечно.
— Ну вот, около часа ночи я решил, что время настало. Выскользнул из комнаты и спустился вниз. Пирог меня манил.
Я кивнул. Мне известно, как умеют манить пироги.
— Вошел в кладовку. Достал пирог. Сел за стол. Взял нож и вилку. Приготовил соль, горчицу, перец. Там еще оставалась холодная картошка. Я ее тоже взял. Только собрался приналечь, как слышу за спиной какой-то шум. Оборачиваюсь — в дверях твоя тетка в голубом халате с желтыми цветочками.
— Ты, конечно, смутился.
— Еще бы.
— Наверное, не знал, куда глаза девать.
— Знал. Я смотрел на Анджелу.
— Она пришла с тетей?
— Нет. С дядей, минуты две спустя. На нем был лиловый шлафрок, в руке револьвер. Ты когда-нибудь видел своего дядю в шлафроке и с револьвером?
— Никогда.
— Ты ничего не потерял.
— Подожди, Таппи, — сказал я озабоченно, так как хотел выяснить все до конца, — а что Анджела? Когда она тебя увидела, у нее хоть на миг взгляд потеплел?
— Она на меня не смотрела. Она смотрела на пирог.
— Что-нибудь сказала?
— Не сразу. Сначала заговорил твой дядя. Он сказал твоей тете: «Господи, помилуй! Далия, что ты здесь делаешь?» А она отвечает: «Если на то пошло, что здесь делаешь ты, лунатик этакий?» Тогда твой дядюшка говорит: «Я услышал шум и подумал, в дом влезли грабители».
Я снова понимающе кивнул. За дядюшкой такое водится. С тех пор как окно в буфетной оказалось настежь распахнутым, а случилось это в ту осень, когда на скачках в Нью-Маркете дисквалифицировали Ясный Свет, у дяди Тома появился пунктик — грабители. Помню свои ощущения, когда приехал в Бринкли-Корт после того, как дядюшка приказал установить решетки на всех окнах, и захотел подышать деревенским воздухом, сунулся в окно и чуть не проломил себе череп о железные прутья, какими запирали средневековые тюрьмы.
— «Что за шум?» — спрашивает тетушка. «Какие-то странные звуки», — отвечает твой дядя. И тут Анджела, дерзкая девчонка, говорит таким противным, металлическим голоском: «По-моему, это мистер Глоссоп чавкает, когда ест». И меряет меня взглядом. Удивленным, презрительным взглядом, так смотрят интеллектуальные дамы на толстых мужчин, жадно заглатывающих еду в ресторанах. Сразу чувствуешь себя тушей шестидесятого размера, у которой складки жира на шее свешиваются сзади на воротник. А потом добавляет таким же противным тоном: «Хочу сказать тебе, папочка, что мистер Глоссоп имеет обыкновение раза три-четыре за ночь как следует поесть. Чтобы продержаться до завтрака. У него чудовищный аппетит. Посмотри, он уже доедает этот огромный пирог с телятиной и почками».
Когда Таппи произнес эти слова, его охватило лихорадочное возбуждение. В глазах загорелся дикий огонь, он изо всей силы двинул кулаком по кровати и чуть не раздробил мне ногу.
— Берти, ты хоть понимаешь, как мне обидно! Как оскорбительно! Я ведь еще не притронулся к пирогу. Вот они, женщины.
— Все они таковы.
— Представляешь, она на этом не успокоилась и говорит: «Ты не знаешь, папочка, как мистер Глоссоп любит поесть. Он только для того и живет на свете. Ест шесть-семь раз в день, а когда все лягут спать, он снова начинает есть. Это просто поразительно!» Твоя тетушка тоже заинтересовалась и сказала, что я напоминаю ей боа-констриктора. «А может, питона?» — говорит Анджела. И они принялись спорить, на кого я больше похож. А дядюшка знай размахивает своим чертовым револьвером, того и гляди ухлопает. Да еще и пирог лежит на столе, а я не могу к нему притронуться. Теперь ты понимаешь, что я прошел сквозь ад?
— Еще бы. Ну и досталось же тебе.
— Потом твоя тетка и Анджела закончили дискуссию, решили, что Анджела права, я напоминаю им питона, и мы пошли наверх. Причем Анджела все время уговаривала меня не спешить, поднимаясь по лестнице. После семи-восьми плотных трапез, говорила она, человек моей комплекции должен быть очень осторожен, ибо ему угрожает апоплексический удар. И собакам тоже, говорит. Когда они слишком раскормлены и жирны, они не могут бегать вверх по лестнице, они пыхтят, задыхаются, и у них случается разрыв сердца А потом спрашивает у твоей тетушки, помнит ли она покойного спаниеля Амброуза. Тетушка говорит: «Бедный Амброуз, его, бывало, от помойки не оттащишь». И тогда Анджела снова мне говорит: «Вот именно, так что, пожалуйста, мистер Глоссоп, будьте поосторожнее». А ты уверяешь, что она меня любит!
Я попытался его приободрить.
— Да она просто тебя дразнит.
— Ничего себе, дразнит! Нет, она меня разлюбила. Раньше она во мне видела героя, а сейчас воротит нос. Какой-то тип в Каннах вскружил ей голову, теперь она и вида моего не выносит.
Я недоуменно поднял брови.
— Таппи, дорогой, все, что ты говоришь об Анджеле и каком-то типе, — вздор. Где твой здравый смысл? У тебя, извини за выражение, idee fixe.[23]
— Что?
— Idee fixe, ну, знаешь, такая штука, она с любым может случиться. Например, дяде Тому кажется, будто все, кто на примете у полиции, сидят в засаде у него в саду и ждут случая ворваться в дом. Ты все твердишь о каком-то типе в Каннах, а там не было никакого типа, я скажу тебе, почему так в этом уверен. Все эти два месяца на Ривьере мы с Анджелой были неразлучны. Если бы кто-то увивался вокруг нее, я бы сразу заметил.
Он вздрогнул. Казалось, мои слова его поразили.
— Значит, все это время в Каннах вы были неразлучны?
— Думаю, она и слова ни с кем не сказала, если не считать пустой болтовни за обеденным столом. Ну, может, бросит иной раз замечание в толпе в казино.
— Понимаю. Значит, во время морских купаний и прогулок при луне ты был ее единственным спутником?
— Вот именно. В отеле над нами даже подшучивали.
— И тебе это было приятно?
— Конечно. Я всегда очень нежно относился к Анджеле.
— В самом деле?
— В детстве Анджела любила говорить, что она моя невеста.
— Так и говорила?
— Вот именно.
— Понимаю.
Он погрузился в задумчивость, а я, довольный тем, что рассеял его сомнения, продолжал чаепитие. Вскоре внизу зазвонил гонг, и Таппи встрепенулся, как боевой конь при звуках трубы.
— Завтрак! — сказал он, и его как ветром сдуло, а я принялся размышлять и обдумывать планы. И чем больше я размышлял и обдумывал, тем яснее мне становилось, что все идет на лад. Таппи, как я убедился, несмотря на ужасную сцену в кладовой, с прежним пылом любит Анджелу.