Зима тянулась бесконечно – только морозы сменялись оттепелью.
Иногда, вечером заваривая крутым кипятком горький грузинский чай,
Тимошин чувствовал свое счастье. Оно было осязаемо, округло и упруго
– счастье идущего вспять времени.
Они встречались с Васькой, когда он приходил поговорить.
Каждый раз он звал его на работу – и каждый раз рассказывал новую версию того, отчего образовалась Веребьинская зона. Но итог был один
– ничего страшного, просто нужно делать свое дело. Помнишь, Тимошин, мы особо много вопросов в институте не задавали, и все как-то образовалось, все на своих местах, даже здесь встретились.
Железнодорожник нигде не пропадет, если он настоящий железнодорожник, ты понимаешь, Тимошин? Да?
Потом они встретились еще, и Тимошин услышал новую, еще более невероятную историю. Она прошелестела мимо его ушей, потому что
Тимошин прижился и не было ему уже не нужно ничего – никаких объяснений.
Он находился в странной зоне довольства своей жизнью и думал, что вот, отработает еще месяц и подастся в Вычислительный центр. Или, скажем, он сделает это через два месяца – так будет еще лучше.
Проснувшись как-то ночью, Тимошин накинул ватник на плечи и вышел перекурить. Как-то сам собой он начал курить – чего раньше он в жизни не делал. К этому, новому, времени хорошо пришелся “Дымок” в мятой белой пачке, что обнаружился в кармане ватника.
Тимошин стоял рядом с домиком и думал, что вполне смирился с новым-старым временем. Единственной памятью о прошлом-будущем остался телефон, который в столовой справедливо приняли за иностранный калькулятор.
Он подкинул телефон на ладони и приготовился запустить им в сугроб, но вдруг понял, что схалтурил: тот светофор, что он сам чинил днем, подмигивал ему, зажигался и гас, разрешая движение с неположенной стороны. Сегодня Тимошин, засыпая на ходу, что-то намудрил в реле и, не проверив, ушел спать.
Это было больше чем позор, это была потенциальная авария, а значит, преступление. А Тимошин знал с институтских времен фразу наркома путей сообщения о том, что всякая авария имеет имя, фамилию и отчество.
Он подхватил сумку с инструментами и побежал к светофору. Но только приготовившись к работе, он вдруг увидел, как к станции, повинуясь огням, медленно подходит поезд.
Что-то в нем было не то – и тут он понял: вагоны были Тверского завода. Вагоны были не аммендорфские, а ТВЗ, вот в чем дело. Пять гофров, а иначе говоря – ребер жесткости, указывали на то, что это поезд из другого времени. И он шел по второму пути – совсем с другой стороны.
Это был его поезд, тот давнишний, из тамбура которого вечность назад он скатился кубарем на промерзшую асфальтированную платформу.
Поезд постоял несколько секунд в тишине, потом внутри что-то заскрипело, ухнуло, и он стал уходить обратно – в сторону морозного тумана, в свое, уже забытое Тимошиным время.
И Тимошин сорвался с места. Из последних сил он припустил по обледенелой платформе. Ватник соскочил с плеч, но Тимошин не чувствовал холода.
Дверь призывно болталась, и Тимошин мысленно пожелал долгих лет жизни забывчивому проводнику. И вот, кося взглядом на приближающийся заборчик платформы, он прыгнул и, больно стукнувшись плечом, влетел в тамбур.
Он прошел не один, а четыре вагона, пока не увидел старичка, что по-прежнему игрался со своим цилиндром Рубика, стоя в коридоре.
Тимошин посмотрел на него выпученными глазами безумца, а старичок развел руками и забормотал про то, что вот они только что чуть на боковую ветку не уехали, а все потому, что впереди на переезде товарняк въехал в экскаватор.
Наконец Тимошин открыл было рот:
– А где этот? Мордатый такой, а?
– А сошел приятель твой, да и ладно. Нелюбезный он человек.
Неинтеллигентный.
Тимошин проверил портфель и бумаги. Телефон, по-прежнему зажатый в руке, вдруг мигнул и запищал, докладывая, что поймана сеть.
Тимошин подложил его на подушку и взял в руки бритву, тупо нажав на кнопочку. Бритва зажужжала, забилась в его руках, как пойманный зверек, – и это вконец отрезвило Тимошина.
Но что-то было не так. И тут он поймал на себе удивленный взгляд старичка, последовал ему и тоже опустил глаза вниз. Тимошин стоял посреди купе, еще хранившего остаток августовской жары, и тупо глядел на свои большие черные валенки, вокруг которых растекалась лужа натаявшего снега.
ХОРОШАЯ ПОГОДА
– Папа… Папа… Папа… – Сын не унимался, и Сидоров понял, что так просто он не уснет.
Дождь равномерно стучал по крыше, спать бы да спать самому, но сын просил сказку.
– Про гномиков, пап, а? Про гномиков?
Сидоров прикрутил самодельный реостат на лампе и вздохнул.
– Ну вот слушай. Жил один мальчик на берегу большого водохранилища…
Водохранилище было огромным – недаром его звали морем. Горы на другом берегу едва виднелись, но мальчик никогда там не был. Он почти нигде не был.
– Я тоже нигде не был, – сказал сын из сонного мрака.
– Ты давай слушай, – сурово сказал Сидоров, – сам же просил про гномиков.
– А будут гномики?
– Гномики обязательно будут. Мальчик жил на берегу… Так… Мать уехала из поселка давно, и мальчик жил с отцом. Отца за глаза звали
Повелителем вещей, оттого что отец работал ремонтником – и чинил все. Сейчас он сидел в пустом цеху и возвращал к жизни одноразовые китайские игрушки, оживлял магнитофоны и автомобили, ставил на ножки сломанную мебель, паял чайники и кастрюли.
Много лет назад, когда поселок возник на берегу водохранилища, там одновременно построили завод. Времена были суровые, и строительством завода ведал сам Министр Нутряных Дел и еще двенадцать академиков.
Завод получился небольшой, но очень важный. На этом совсем небольшом заводе много лет подряд делали очень большую Ракету. Поселок тогда был не то, что сейчас, – куда больше и веселее. Два автобуса везли людей на завод, а потом обратно. В кинотеатре крутили кино – по утрам за десять копеек детское, а вечером, за рубль, – интересное.
Мальчик это помнил плохо, может, это были просто чужие рассказы, превращенные в собственную память, – ему казалось, что он вечно сидит в своем доме, обычной деревенской избе на окраине поселка.
Правда, печь давно не топилась – и тепло и огонь давал газ. Жизнь давно изменилась – и в доме редко пахло своим хлебом.
Но потом оказалось, что Ракета не нужна или она вовсе построена неверно, и люди разъехались кто куда. Дома опустели, а саму Ракету разрезали на несколько частей. Из одного куска сделали козырек над входом в кинотеатр, да только фильмов там уже не показывали.
– А у них были Испытания? – перебил не к месту сын.
– Конечно. Испытания – очень важная вещь, без них ничего работать не будет, – ответил Сидоров, а про себя подумал, что часто – и после.
Он хлебнул спитого чая и продолжил: – На заводе осталось всего несколько людей, и среди них – Повелитель Вещей. Он привычно ходил на завод, а в выходные исчезал из дома, взяв рыболовную снасть.
Повелитель вещей замкнулся в себе с тех пор, как уехала жена.
Мальчика он тоже не жаловал – за схожесть с ней.
А вот на рыбалке было хорошо – хоть никакой рыбы там давно не было.
Нет, поселок, стоявший на мысу, издавна славился своей щукой, сомом и стерлядью. Объясняли это идеальным микроклиматом, сочетанием ветров и холмов, приехали даже ученые-метеорологи и уставили весь берег треногами с пропеллерами и мудреными барометрами. Но потом, когда начали строить Ракету, метеорологов выгнали, чтобы они не подсматривали и не подслушивали. К тому же одну важную и ужасную деталь для Ракеты при перевозке уронили с баржи в воду. И деталь эта была до того ужасна и важна, что вся рыба ушла от берега и рядом с поселком теперь не казала ни носа, ни плавника.
Впрочем, в обезлюдевшем поселке никому до этого не было дела.
Повелитель вещей просто отплывал от берега недалеко и смотрел на отражение солнца в гладкой солнечной воде. Возвращаться домой ему не хотелось – дом был пуст и разорен, а сын (он снова думал об этом) слишком похож на бросившую Повелителя Вещей женщину.
Когда отца не было, Мальчик слонялся по всему городу – от их дома до свалки на пустыре, где стоял памятник неизвестному пионеру-герою.
Однажды мальчик нашел на этом пустыре военный прибор, похожий на кастрюлю. Мальчик часто ходил на пустырь, потому что там, у памятника безвестному пионеру-герою, можно было найти много странных и полезных в хозяйстве вещей. Но этот прибор был совсем странным, он был кругл и непонятен – даже мальчику, который навидался разных военных приборов. Можно было отнести его домой и отдать отцу, но мальчик прекрасно знал, что нести военный прибор в дом не следует, поэтому он положил кастрюлю на чугунную крышку водостока.
Но только он отвернулся, чтобы открыть дверь, как услышал за спиной писк.
Бесхозный драный кот гонял военную кастрюлю по пустынной улице. От кастрюли отвалилась крышка, и из ее нутра жалостно вопили крохотные человечки.
Мальчик кинул в кота камнем, и тот, взвизгнув, исчез.
Содержимое кастрюли высыпалось в пыль и стояло перед мальчиком, отряхиваясь.
Мальчик хмуро спросил:
– Ну и кто будете?
Он привык ничему не удивляться – с тех самых пор, как из недостроенной Ракеты что-то вытекло и несколько рабочих, попавших под струю, заросли по всему телу длинным жестким волосом.
Ответил один, самый толстый:
– Мы – ружейные гномы. Есть у нас химический гном, есть ядерный – вон тот, сзади, который светится. Много есть разных гномов, но название все равно неверное. Лучше зови нас “технические специалисты”. Много лет назад мы были заключены в узилище могущественным Министром Нутряных Дел и с тех пор трудились не покладая рук. И вот мы на свободе наконец и даже избежали зубов этого отвратительного подопытного животного.
– Ну а теперь я вас спас и вы мне подарите клад?
– Мальчик, зачем тебе клад? В твоем городе золото с серебром хрустит под ногами, а на свалке лежит химическая цистерна из чистой платины.
Мы, правда, можем убить какого-нибудь твоего врага.
– У меня нет врагов, – печально ответил мальчик, – у меня все враги уехали. У нас вообще все уехали.
Технические специалисты согласились, что это большой непорядок – когда нет настоящих врагов. Каждый из них мог легко передать мальчику свой дар, но дар этот был не впрок. Гном с ружьем мог только научить стрелять, гном с колбой мог научить смертельной химии, гном с мышкой – смертельной биологии, лысый светящийся гном вообще не мог ничему мальчика научить, потому что только трясся и мычал. Правда, оставался еще один, самый неприметный, с зонтиком.
– А ты-то за что отвечаешь?
– Я отвечаю за метеорологическое оружие. Правда, в меня никто не верит, оттого я такой маленький…
Но мальчик уже зажал его в кулаке и строго посмотрел в маленькие глазки:
– Ты-то мне и нужен.
Суббота началась как обычно. Отец собрал удочки, но только отворил дверь, как порыв ветра кинул в дом мелкую дождевую пыль.
Погода стремительно менялась, и отец удивленно крякнул, но отложил снасть и принялся за приборку. Мальчик таскал ему ведра с водой и подавал тряпки.
И в воскресенье стада черных туч прибежали ниоткуда, и наконец в воздухе раздался сухой треск первого громового удара.
На следующей неделе рыбалка опять не вышла – погода переменилась за час до выхода, и отец, вздохнув, снова поставил удочки к стене.
Так шло от субботы к субботе, от воскресенья к воскресенью – отец сидел дома. Сначала они как бы случайно встречались взглядами, а потом начали говорить. Говорили они, правда, мало – но от недели к неделе все больше.
Вдруг оказалось, что Ракета снова стала кому-то нужна, и в поселок приехали новые технические специалисты – нормального, впрочем, роста. Первым делом они оторвали от заброшенного кинотеатра козырек и отнесли его обратно за заводской забор. Съехались в поселок и прежние люди – те из них, что помнили о микроклимате, изрядно удивились перемене погоды.
Погода портилась в субботу, а в понедельник утром снова приходила в норму.
Сначала природный феномен всех интересовал. Первыми приехали волосатые люди с обручами на головах и объявили поселок местом силы.
Но один из них засмотрелся на продавщицу, и против него оборотилась сила всего поселка. За ними появились люди с телекамерой. Красивая девушка с микрофоном снялась на фоне памятника пионеру-герою и сразу уехала – так что парни у магазина не успели на нее насмотреться.
Приезжали ученые-метеорологи, измеряли что-то, да только забыли на берегу странную треногу.
Так все и успокоилось.
Погода действительно отвратительная – ни дождь, ни вёдро. То подморозит, то отпустит. И главное, на неделе все как у людей, а наступят выходные – носа из дому не высунешь.
Но все быстро к этому привыкли. Люди вообще ко всему привыкают.
Мальчик сидит рядом с отцом и смотрит, как он чинит чужой телевизор.
Повелитель вещей окутан канифольным дымом, рядом на деревяшке, как живые, шевелятся капельки олова. Телевизор принесли старый, похожий на улей, в котором вместо пчел сидят гладкие прозрачные лампы.
Внутри ламп видны внутренности – что-то похожее на позвоночник и ребра.
Недавно отец стал объяснять мальчику, что это за пчелы. Но больше мальчику нравилось, когда отец чинит большие вещи. Тогда мальчик подавал ему отвертки и придерживал гайки плоскогубцами.
Жизнь длилась, на водохранилище шла волна, горы на том берегу совсем скрылись из виду, а здесь, хоть ветер и выл в трубе, от печки пахло кашей и хлебом.
Сидоров понял, что он давно рассказывает сказку спящему. Сын сопел, закинув руку за голову. Сидоров поправил одеяло, хозяйски осмотрел комнату и вышел курить на крыльцо.
Дождь барабанил по жести мерно и успокаивающе, как барабанил, не прерываясь, уже десятый год после Испытаний. За десять лет тут не было ни одного солнечного дня.
ЧЕРВОНЕЦ
…Тогда я уезжал надолго и далеко и накануне в пустой квартире справлял свой день рождения. Пришло довольно много людей, стоял крик, раздавалось окрест нестройное голосистое пение.
А мне все нужно было позвонить, уцепиться за любимый голос, помучить себя перед отъездом. Я вышел в соседнюю комнату и начал крутить заедающий диск телефона.
Вдруг открылась дверь и на пороге появился совершенно нетрезвый молодой человек. Мы не знали друг друга, но он улыбнулся мне как брату и произнес:
– Здорово! А ты, брат, чего подарил?
Я улыбнулся в ответ, и в этот момент обиженно пискнул дверной звонок.
Дверь была не заперта, но гость так и не вошел, пока я не распахнул ее. Собственно, этот примечательный человек и начал рассказывать мне про советские червонцы. Он окончил экономический факультет как раз в то же время, когда я заканчивал свой.
Этот человек был даже не толст, а пухл и кругл – и когда я узнал, что он страстный нумизмат, то не удивился. Должно было быть что-то весомое, что пригибало бы его к земле и не давало улететь воздушным шариком. Он много раз боролся с моим монетарным и банкнотным невежеством.
Я черпал знания из энциклопедии, а он – из правильных книг да архивов. Среди медальерного искусства я больше всего любил металлический рубль образца 1967 года.
Это был знаменитый рубль-часы – он клался на циферблат, и медно-никелевый человек показывал на одиннадцать часов.
– Вставай, страна, – звал лысый человек. – Водка ждет, электричка на
Петушки отправляется, кабельные работы подождут. Революции – полтинник, а гражданам – юбилейный рубль.
У меня и сейчас сохранилась пригоршня этих рублей, и иногда я сверяю по ним время.
Но тогда, под шелестящий ночной дождь, смывавший Империю с карты мира, я узнал много нового.
С детских времен, со школьных советских времен, я помнил истории о первых деньгах-раковинах. И я себе представлял полинезийцев, что трясут раковинами, копьями, рядом булькает котел, а из котла торчит рука с кружевом розоватых брабантских манжет. Ан нет, оказалось, что твердая и круглая валюта раковин – нормальная составляющая жизни наших предков: и на Северо-Западе ценной монетой ходило круглое и овальное.
Домик брюхоногого моллюска совершал путь из Тихого океана через
Китай и Индию…
– Нет, скорее через Китай, – вмешивался мой знакомец…
Я продолжал: и вот они лежат в отеческих гробах от Урала до финских бурых скал. Белесые раковины, будто выточенные из мрамора, похожие на маленькие зубастые рты. Звались они тогда – “гажья головка”.
Век живи – век учись. А куда ни кинь – с деньгами мистика. Обряды, что вокруг них складывались, и традиции их изготовления говорят ясно: это предметы культа. Деньги обрезались, оставляя в кармане человека с ножницами драгоценный металл. Монеты превращались в определитель судьбы и самый простой генератор случайных чисел.
Мистика есть в процессе размена денег, а уж какая – в их подделке!
Впрочем, об этом говорили все экономисты, включая бородатых основоположников. Денежный фетишизм заражал всех – от любителей женских подвязок до религиозных кликуш. Я был один из них – набивая потайные коробочки разнородными копейками, двугривенным с крестьянином и прочей будущей монетной нежитью. Она походила на толпу божков, которые знают, что останутся без паствы, но не утратят до конца силу.
В ту пору деньги шелестели как штандарты, что бросали к Мавзолею, – без выгоды. Вместо гербов в центр металлических кружков, как и везде в стране, переместились флаги. Башня и купол – вот что было на новых рублях. Реверс стал главнее, сеньоров не стало вовсе, зато появились господа. На банкнотах нули множились, как прорехи в карманах. Какие там новгородские гривны, похожие на пальцы тракторных гусениц…