Миссис Дэлевен мельком взглянула на камеру.
— Что ж, если не обменяют у «Пенни», обратимся в компанию «Полароид». Там отказа не будет. Я хочу сказать, что дефект не связан с падением. Первая фотография такая же, как и остальные, а Кевин сделал ее до того, как Мег сбросила камеру на пол.
— Я не нарочно. — Мег даже не повернулась. На экране злобная кукла по имени Чаки преследовала маленького мальчика. Одетая в комбинезон, кукла размахивала ножом.
— Я знаю, дорогая. Как твой живот?
— Болит. Думаю, мороженое может помочь. У нас осталось?
— Наверное, да.
— Ты не могла бы принести мне немного? — И Мег одарила мать радостной улыбкой.
— Как бы не так, — ответила миссис Дэлевен. — Возьми сама. И что это за ужасный фильм ты смотришь?
— «Детская игра», — ответила Меган. — Об ожившей кукле по имени Чаки. Клевый фильм!
Миссис Дэлевен была очень недовольна.
— Куклы не оживают, Мег — вставил отец; твердо и решительно, не терпящим возражений тоном.
— Чаки ожил. В кино всякое случается. — Девочка подняла с пола пульт, остановила картинку и пошла на кухню за мороженым.
— Почему ей нравится смотреть это барахло? — В голосе мистера Дэлевена слышалось недоумение.
— Не знаю, дорогой, — ответила ему жена. Кевин взял со столика «Полароид» и несколько фотографий. Почти дюжину.
— Я не уверен, что хочу поменять камеру, — неожиданно заявил он.
Мистер Дэлевен воззрился на сына.
— Что? Иисус заплакал!
— Я просто говорю, что, может, мы должны об этом подумать. — Кевин словно оправдывался. — Я хочу сказать, это не фабричный дефект. То есть если бы фотографии получались передержанными… или недодержанными… или вовсе без изображения… это было бы одно. Но у нас совсем другое. Одно и то же изображение, раз за разом. Посмотрите сами! Их словно снимали на улице, хотя камеру из дома не выносили!
— Это чья-то глупая шутка, — заявил отец. — Другого объяснения быть не может. Так что надо поменять эту чертову камеру и забыть о ней!
— Едва ли, — покачал головой Кевин, — Слишком уж сложно для шутки. Что надо сделать с камерой, чтобы она выдавала одну и ту же фотографию? И еще. Здесь есть психологический момент.
— Уже и психологический. — Мистер Дэлевен закатил глаза.
— Да, психологический! — твердо повторил Кевин. — Например, если кто-то дает тебе сигару, которая взрывается при первой затяжке, то он непременно хочет при этом присутствовать, чтобы вдоволь насмеяться, не так ли? Но ведь ты или мама не хотели подшутить надо мной так…
— Твой отец не из шутников. — Миссис Дэлевен могла бы этого и не говорить.
Мистер Дэлевен смотрел на Кевина осуждающе, плотно сжав губы. Таким взглядом он всегда одаривал Кевина, когда тот «уплывал» в страну воображаемого. Именно в этой стране Кевин чувствовал себя как рыба в воде. А вот у его отца желание мальчика увидеть то, чего нет, вызывало недоумение и полное неприятие. Мистер Дэлевен не понимал, откуда это в Кевине, но мог с уверенностью сказать, что не от него.
Отец вздохнул и снова посмотрел на камеру. Слева откололся кусочек черного пластика. Тончайшая трещина, с человеческий волос, пересекала линзы. Трещинка исчезала, если поднести видоискатель к глазу и сфотографировать то, что видишь. Только зафиксировать, снять то, что видишь, не удавалось. То, что фотографировалось, лежало на кофейном столике. И еще с десяток дубликатов остались в столовой.
А запечатлевался некий беженец из местного собачьего питомника.
— Ладно, и что же ты собираешься с ней делать, черт побери? — спросил мистер Дэлевен. — Я прошу тебя, давай рассуждать здраво, Кевин. В чем практическая польза от камеры, которая снова и снова выдает одну и ту же фотографию?
Но Кевин думал не о практической пользе. То есть в тот момент он ни о чем не думал. Он чувствовал… и вспоминал. В то мгновение, когда он нажимал на кнопку, одна мысль (она моя) озарила его сознание, точно так же, как вспышка озарила комнату. Мысль эта вызвала столько эмоций, что Кевин до сих пор не мог понять их, но вроде бы доминировали страх и волнение, предчувствие необычного.
А кроме того, отец всегда стремился рассуждать с позиции здравого смысла. Ему были непонятны интуиция и предчувствия сына или увлеченность дочери куклами-убийцами.
Мег вернулась с тарелкой, до краев наполненной мороженым, и снова включила фильм. Кто-то пытался поджечь Чаки с помощью факела, но кукла продолжала размахивать ножом.
— Вы все еще спорите?
— Мы дискутируем, — поправил дочь мистер Дэлевен и еще плотнее сжал губы.
— Да, конечно. — Мег уселась на пол, скрестив ноги. — Ты всегда так говоришь.
— Мег? — Голос Кевина звучал приторно-сладко.
— Что?
— Если ты обрушишь столько мороженого на ушибленную селезенку, то этой же ночью умрешь в страшных муках. Возможно, селезенка у тебя и не разорвалась, но…
Мег показала брату язык и отвернулась к экрану. Мистер Дэлевен все смотрел на сына. Во взгляде отца читались любовь и раздражение.
— Послушай, Кев, камера твоя. С этим никто не спорит. Ты можешь делать с ней все, что пожелаешь. Но…
— Папа, а тебя хоть чуть-чуть интересует, почему я поступаю именно так, а не иначе?
— Нет.
Теперь уже Кевин закатил глаза. Миссис Дэлевен переводила взгляд с одного на другого, словно зритель, наслаждающийся жарким теннисным поединком. Пожалуй, так оно и было. Год за годом женщина наблюдала, как отец и сын оттачивали друг на друге свое мастерство, и зрелище это до сих пор ей не наскучило. Она лишь задавалась вопросом, когда же до отца и сына дойдет, как же на самом деле они похожи.
— Так вот, я хочу об этом подумать.
— Отлично. А я хочу, чтобы ты знал: завтра я могу зайти в «Пенни» и обменять камеру… если, конечно, ты этого хочешь и они согласятся взять поврежденный товар. Если ты решишь оставить подарок — дело твое. Я умываю руки. — И потер ладони, дабы подчеркнуть свое отношение к упрямству сына.
— Полагаю, мое мнение никого не интересует, — подала голос Мег.
— Правильно, — откликнулся Кевин.
— Разумеется, интересует, Мег, — тут же возразила миссис Дэлевен.
— Я думаю, что это заколдованная камера. — Мег слизала мороженое с ложки. — Я думаю, это Знамение.
— Какая нелепость! — тут же возмутился мистер Дэлевен.
— Вот и нет, — стояла на своем Мег. — Другого объяснения просто и быть не может. Ты так не думаешь, потому что в это не веришь. Если даже перед тобой возникнет привидение, ты его, папа, просто не заметишь. А ты что скажешь, Кевин?
Сразу Кевин не ответил, не смог. Сверкнула еще одна вспышка, но не перед глазами, а в голове.
— Кев? Земля вызывает Кевина.
— Я думаю, возможно, ты права, — медленно произнес он.
— О Боже! — Джон Дэлевен встал. — Вот она, месть Фредди и Джейсона[3]: мой сын думает, что в подаренной ему камере обретается призрак! Я иду спать, но, прежде чем поднимусь наверх, все-таки выслушайте мое мнение: камера, раз за разом выдающая одну и ту же фотографию, да еще такую примитивную, как эта, — очень уж скучное проявление сверхъестественного.
— Однако… — Кевин пристально вглядывался в фотографии.
— Я думаю, нам всем пора спать, — вмешалась миссис Дэлевен. — Мег, если ты жаждешь досмотреть до конца этот шедевр кинематографии, то можешь это сделать утром.
— Но уже самый конец! — воскликнула Мег.
— Я посижу с ней, а потом мы вместе поднимемся наверх, — пообещал Кевин.
Пятнадцать минут спустя, когда от злобного Чаки отделались (по крайней мере до следующей серии), брат и сестра разошлись по своим комнатам. Но сразу заснуть Кевину не удалось. Он лежал в кровати и долго еще прислушивался к порывам ветра и шелесту листвы, думая о том, как камера может выдавать одну и ту же фотографию и что сие может означать. И уже почти во сне понял, что решение давно принято: он оставит полароидную камеру «Солнце» у себя, во всяком случае, на какое-то время.
Эта камера моя, подумал Кевин, повернулся на бок, закрыл глаза и через сорок секунд крепко спал.
ГЛАВА 2
Среди тиканья и таканья никак не менее пятидесяти тысяч часов, не обращая на них ни малейшего внимания, Реджинальд «Поп» Меррилл с помощью прибора, отдаленно напоминающего офтальмоскоп, просвечивал внутренности полароидной камеры «Солнце-660». Очки Поп сдвинул на лысый череп: вблизи он прекрасно видел и без них.
— Ага, — изрек Поп и выключил свет.
— Значит, вы нашли дефект? — обрадовался стоящий рядом Кевин.
— Нет. — Поп Меррилл захлопнул крышку над гнездом для кассеты. — Понятия не имею, в чем дело. — И прежде чем Кевин что-то сказал, часы начали отбивать четыре часа, так что не оставалось ничего другого, как помолчать.
Я должен об этом подумать, сказал Кевин отцу в тот день, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Эта фраза удивила их обоих. Кевин с детства не обращал внимания на вещи, и мистер Дэлевен уже убедил себя, что сын никогда думать о них не будет. Как часто родители и дети убеждены в том, что их поведение и образ мышления никогда не изменятся, соответственно и их взаимоотношения навсегда останутся такими, как есть… Значит, детство продлится до скончания веков. Фраза «Я должен это обдумать» несла в себе намек на потенциальное изменение в их взаимоотношениях.
Я должен об этом подумать, сказал Кевин отцу в тот день, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Эта фраза удивила их обоих. Кевин с детства не обращал внимания на вещи, и мистер Дэлевен уже убедил себя, что сын никогда думать о них не будет. Как часто родители и дети убеждены в том, что их поведение и образ мышления никогда не изменятся, соответственно и их взаимоотношения навсегда останутся такими, как есть… Значит, детство продлится до скончания веков. Фраза «Я должен это обдумать» несла в себе намек на потенциальное изменение в их взаимоотношениях.
Более того, до своего пятнадцатилетия Кевин едва ли не все решения принимал, основываясь на интуиции, а не на логике (и относился к тем счастливчикам, кого интуиция практически никогда не подводила, другими словами, обещал вырасти в такого человека, какой обычно сводит с ума здравомыслящих людей). Именно потому, неожиданно для себя, оказался в положении буриданова осла, не знающего, с какой охапки сена начать трапезу.
С одной стороны, Кевин мечтал о полароидной камере и получил ее на день рождения. Но, черт побери, он хотел иметь полароидную камеру, которая бы нормально работала.
С другой стороны, его заинтриговало предположение Мег о том, что камера заколдована и что это проявление сверхъестественного.
Конечно, у младшей сестры хватало закидонов, но вот дурой Кевин ее не считал и твердо знал, что Мег употребила этот термин не с бухты-барахты, а вполне осознанно. Отец, предпочитавший все выверять согласно логике, пренебрежительно фыркнул, а вот Кевин так поступить не мог… пока не мог. И еще одно слово произнесла Мег. Удивительное, магическое слово. Оно занозой застряло в его мозгу.
Я думаю, это Знамение.
Кевина не могло не удивить, что только Мег хватило ума, да и смелости тоже, сказать то, о чем наверняка подумали втайне и они, глядя на странные фотографии, вылетевшие из полароидной камеры. Хотя, по правде говоря, ничего странного в этом не было. Религию Дэлевены не жаловали. В церковь на Рождество они ходили раз в три года, когда тетя Хильда проводила рождественскую неделю с ними, а не у других родственников, а также на венчания и похороны, которые случались очень и очень редко, но не более того. Если кто и верил в невидимый мир, так это Меган. Не случайно она не могла оторвать глаз от шагающих трупов, оживших кукол и автомобилей, которые начинали ездить сами по себе и давить не понравившихся им людей.
Родители Кевина не питали слабости и к оккультным наукам. Они никогда не читали гороскопы в газете, не принимали кометы или падающие звезды за некие знаки от всевышних сил. И если какая-то семейная пара видела на энчиладе[4] лицо Иисуса Христа, то Джон и Мэри Дэлевен — только засохшую энчиладу. Поэтому не стоило удивляться тому, что Кевин, который никогда даже не представлял себе человека на луне, потому что отец и мать не удосужились помечтать с ним об этом, не смог разглядеть нечто сверхъестественное.
Например, Знамение в полароидной камере, выдававшей одну и ту же фотографию, где бы ни производилась съемка: в доме, на улице, при ярком солнце или в темном-темном шкафу. Пока Кевину не указала на это сестра. Та самая сестра, которая написала письмо знаменитому хоккеисту и получила цветную глянцевую открытку с автографом, изображающую парня в залитой кровью маске вратаря.
И теперь Кевин уже не мог не думать о словах сестры. Наверное, зная это свойство человеческой психики, Достоевский, этот умный русский старик, однажды сказал своему брату, когда они оба еще были молодыми умными русскими: «Постарайся ближайшие тридцать секунд не думать о синеглазом полярном медведе».
Вряд ли кому удастся выполнить подобную просьбу.
Вот Кевин и проходил два дня с этой занозой в мозгу, пытаясь прочитать иероглифы, которых не было, пытаясь понять, чего же он хочет больше: получить нормальную камеру или засвидетельствовать Знамение. Другими словами, выбирает он «Солнце» или… человека на Луне.
К концу второго дня (даже у пятнадцатилетних, явно тяготеющих к логике, на решение дилеммы редко уходит больше недели) Кевин понял, что хочет взять человека на Луне… хотя бы на испытательный срок.
К этому решению мальчик пришел на последнем уроке и, когда звонок возвестил о его окончании, подошел к мистеру Бейкеру, учителю, которого уважал более остальных, и спросил, не знает ли он человека, который чинит полароидные камеры.
— Не просто обычного мастера по камерам, — объяснил Кевин. — Скорее… ну, вы понимаете… знающего человека.
— Философа фотоаппарата? — спросил мистер Бейкер; уважение Кевина к этому учителю в немалой степени основывалось на умении последнего именно таким образом ставить вопрос. — Мага затвора объектива? Алхимика диафрагмы? Муд…
— Человека, который многое повидал, — уточнил Кевин.
— Поп Меррилл, — без запинки ответил мистер Бейкер.
— Кто?
— Ему принадлежит «Империя изобилия».
— A, тот магазин…
— Да, — заулыбался мистер Бейкер. — Тот магазин. Если, конечно, ты ищешь мистера Умельца.
— Наверное, он-то мне и нужен.
— У него там есть все, что только возможно, — добавил мистер Бейкер, и Кевин не мог с ним не согласиться.
Хотя он никогда не бывал в магазине, но мимо «Империи изобилия» проходил пять, десять, а то и пятнадцать раз в неделю (в таком маленьком городке, как Касл-Рок, мимо всего проходишь не один раз) и заглядывал в витрины. И чего там только не было! Но мать как-то пренебрежительно назвала «Империю изобилия» магазином старья, а отец уточнил, что мистер Меррилл заработал деньги, «обдирая летних туристов», поэтому Кевин туда не совался. Если бы речь шла только о «магазине старья», обязательно зашел бы. Но подражать туристам, приезжающим в Касл-Рок каждое лето, и покупать что-то в магазине, где туристов обдирали… только не это. Не мог же он прийти в школу в блузе и юбке. Туристы могли делать все, что им заблагорассудится (и делали). Они же все сумасшедшие, и вели себя соответственно. Сосуществовать с ними — само собой. Но подражать им? Нет, нет. Только не это.
— Все, что только возможно, — повторил мистер Бейкер, — и большую часть из того, что продается у него в магазине, мистер Меррилл починил сам. Он думает, что избранная им манера поведения, вид чудака, очки на макушке, шутки дурачат людей. Как бы не так! Никого из тех, кто его знает, этот Умелец не одурачит. Я думаю, что вообще мало кто считает этого мистера простаком.
— В каком смысле?
Мистер Бейкер пожал плечами. Легкая улыбка заиграла у него на губах.
— Поп… я хочу сказать, мистер Меррилл… замешан во многих здешних делах. Уверен, ему будет чем удивить тебя, Кевин.
Кевина не интересовало, к каким делам приложил руку Поп Меррилл и в чем выражалось его участие в этих делах. На следующий день мальчик мог проскользнуть в «Империю изобилия» незамеченным, воспользовавшись действующим в школе правилом, согласно которому все учащиеся могли дважды в месяц пропустить часы, отведенные на самоподготовку.
— Мне называть его Поп или мистер Меррилл?
— Я думаю, этот человек убьет любого, кому не исполнилось шестидесяти, если тот назовет его Поп, — без тени улыбки ответил мистер Бейкер.
И Кевин понял, что мистер Бейкер не шутил.
* * *— Вы действительно не знаете, в чем дело? — спросил Кевин, когда часы начали успокаиваться.
Это только в кино часы, как по команде, одновременно отбивают удары и мгновенно замолкают. В магазине Попа Меррилла стояли настоящие часы, и, как догадывался Кевин, у большинства из них с точностью было не все в порядке: сказывались возраст и вмешательство мистера Меррилла в тонкий механизм. Первые начали бить, когда кварцевые «Сейко» Кевина показали 3. 58. Затем к ним присоединялись остальные, громкость нарастала (словно старый грузовик со скрежетом и стонами переходил на вторую передачу). Может, четыре секунды они били, звенели, клацали, куковали все вместе, одновременно, но более чем на четыре секунды синхронного боя их не хватило. И постепенно часы затихли.
Кевин не мог сказать, почему испытал такое разочарование. А чего он, собственно, ожидал? Неужели рассчитывал, что Поп Меррилл, которого мистер Бейкер назвал философом фотоаппарата и мистером Умельцем, вынет пружину и скажет:
«Вот она. Та самая штуковина, из-за которой всякий раз, когда ты нажимал спуск, на фотографии появлялось изображение собаки. Это собачья пружина, от одной из игрушечных собак. Какой-то шутник на сборочном конвейере полароидных камер „Солнце-660“ вставил ее в твою камеру».
Кевин ожидал этого?
Нет. Но чего-то он ожидал.
— Не имею ни малейшего представления, в чем тут дело, — весело подмигнул мальчику Поп и потянулся за одной из трубок (они стояли в рядок на специальной подставке), начал набивать ее табаком, доставая последний из кисета с надписью на искусственной коже: «ОТРАВА». — И не могу разобрать твой «Полароид», знаешь ли.