– Она мне нравилась, эта “цыганка”! – кричит человек через лодку. – Нет, правда!
В ответ лодочник одобрительно хлопает себя по голой коленке.
Вытирает кепкой пот.
– Между нами не было перегородки, понимаешь? Стены!
С каким акцентом она говорит? как вставляет русские слова в английскую речь? улыбается, трогательно приподнимая верхнюю губу? Мне было по душе даже то, что я не знаю, какая у нее фигура – потому что я принял бы и полюбил любую фигуру. Возраст, замужем ли она, где живет и есть ли дети – все это не имело значения. Мы знакомы с детства, просто по недоразумению только сейчас встретились – вот что я чувствовал.
И все же в тот день между нами ничего не было. Во-первых, на вечер у меня имелись планы (а я не любил расстраивать планы). А во-вторых, опыт подсказывал, что форсировать события тактически неверно, глупо. Лучше взять паузу, отложить на день – так мне думалось. Потому что в таком случае вознаграждение будет вдвойне щедрым.
Мы договорились на завтра, рассчитались. Усаживая “цыганку” в машину, я обнял ее за плечи и поцеловал в висок через волосы. Последнее, что осталось в памяти, – это бледный овал лица за стеклом. Темные влажные глаза, безучастно смотревшие в спинку кресла.
Машина исчезла на бульваре, я медленно подошел к зданию оперы.
В кармане лежал билет на “Мадам Баттерфляй”.
Места на премьеру, да еще в дни выставки, раскупили задолго до спектакля. Об этом мне стало известно еще в Москве, слишком поздно спохватился. Но перед встречей в кафе я все-таки решил заглянуть в театр. Проверить – ведь опера находилась совсем рядом. Зачем, с какой целью? Наверное, мне хотелось досадить себе, еще больше растравить душу (педанты к этому склонны).
Латунная ручка обожгла пальцы. Отраженные в дверном стекле деревья взлетели под потолок – и с мягким стуком вернулись на мостовую. В пустом кассовом зальчике за конторкой сидел одутловатый господин в белой рубашке. Его тугой галстук, над которым висела кожная складка, почему-то особенно врезался в память.
Небрежно облокотившись на мраморную стойку, я придал голосу ироническое звучание. “Понимаю, сэр, что мой вопрос нелеп, но…” Но человек в белой рубашке не обратил на меня никакого внимания.
“Меня устроит любая цена, понимаете?”
Кассир опустил безбровый лоб еще ниже.
Я пожал плечами и развернулся.
– Осталось два места, правда, в разных концах зала. – Его голос был тонким, почти детским. – Берете?
До премьеры оставалось полдня, и я потратил его на встречу с “цыганкой”. Пришел в театр за полчаса до начала, нашел буфет. С бокалом шампанского прогулялся по коридорам, заглянул в ложи. Бросил взгляд в партер, полупустой и бархатный. Машинально поискал глазами – кого, зачем? И вдруг пожалел, что не знаю, где второе место. Какой ряд, какой номер.
В туалете под бачком лежала пустая чекушка из-под “Столичной”. “Надо же, а еще Венская опера…” От удара ногой бутылка жалобно звякнула. Несмотря на весенний холод, на балконе толпились декольтированные дамы и мужчины в синих костюмах. Сновали японские туристы в разноцветных кедах. Вид с балкона производил обескураживающее впечатление – напротив оперы стояла плоская советская стекляшка, похожая на гостиницу “Минск”. И я снова поразился, как много вещей в этом городе не стыкуются друг с другом.
“Кроме меня и моей „цыганки”, разумеется”.
Как прошел первый акт? Кто исполнял арии? Слушая оперу, я старался утонуть в любимых звуках. Раствориться в них и исчезнуть, как обычно. Но мысли о втором человеке не давали покоя. Воображение рисовало девушку, молодую и красивую – откуда-нибудь с Востока, из Южной Азии. Она приехала в Вену по делам (а лучше – по гранту от университета). Давно мечтала услышать оперу, причем именно здесь, в Weiner Staatsoper. Что в суете – совсем как я – забыла заказать билеты или вовремя выкупить.
И пришла в кассы от отчаяния, от одиночества.
“Взрослый человек, и такие фантазии!” – усмехался я своим мыслям.
С другой стороны – о чем еще думать во время “Мадам Баттерфляй”? Не о налоговой же…
Ближе к середине мне представилась другая картина. Теперь воображение рисовало молодого американца, который совершенно случайно наткнулся на оперу – и купил билет, для галочки. И вот уже я ненавидел этого человека. Несуществующего, вымышленного – презирал, растаптывал.
Люди, купившие последние билеты в день премьеры, должны иметь что-то общее. Не могут не быть похожими, близкими. Близнецами! Оказаться без пары в прекрасном городе, любить именно эту оперу, но прошляпить билеты, быть фаталистом, то есть зайти в кассу, где этих билетов заведомо нет, и чудесным образом приобрести эти билеты, нарушив привычный ход, поскольку с утра вечер, как правило, уже спланирован.
“Надо выяснить, кто он – этот человек”, – убеждал я себя.
В антракте народ повалил в буфет и курить на улицу. Пробираясь между кресел, я всматривался в лица. В ответ люди улыбались, не подозревая, что каждый из них – мишень.
В кассах за конторкой ничего не изменилось. Тот же безбровый человек, только галстук чуть отпущен. По старой привычке заискивать перед людьми за стойкой я наплел ему про приятеля, купившего второй, последний билет. Что мы потеряли друг друга в театральной толпе; и “не может ли герр кассир уточнить, какой билет был продан последним, ряд и место – пожалуйста”.
Толстяк невозмутимо переворачивал лист бумаги; карандаш скользил по рядам – налево-направо, налево-направо. С каждым движением сердце мое замирало – и сразу принималось стучать часто и громко. Наконец он что-то чиркнул ручкой и протянул бумажку. “Ряд 10-й, место 7” – значилось на ней.
Третий акт подходил к концу. Вот-вот должна была прозвучать знаменитая ария, где музыкальный лейтмотив оперы, до этого разбросанный по репликам и сценам, собирается в пучок и звучит ровно и мощно. А я все тянул голову, смотрел – туда, где блестели, словно сливы на прилавке, головы зрителей.
Овации взорвались, к сцене хлынули люди с цветами. Я смешался с толпой. На сцене приседала мадам Баттерфляй, а мой взгляд метался по залу. Ряд – и семь кресел от прохода. Ряд – и снова семь кресел. Вот дама с зализанными седыми волосами. Как качаются ее огромные янтарные сережки! А вот пожилой крашеный брюнет с платком на шее – зачем он здесь? Перед глазами мельтешил выводок японцев, топающих от восторга кедами. В какой-то момент мне показалось, что я вижу “цыганку”. От восторга и разочарования внутри все сжалось – но нет, это была не она.
“В театре! – В толпе кто-то кричал по-русски. – Не могу говорить, в театре!”
В проходе мы столкнулись, ее пепельные волосы коснулись моей щеки. Я в бешенстве отпрянул, задел кого-то. А она шла по проходу и продолжала в трубку: “Говорю же тебе – в театре! Не могу сейчас!”
Я пересчитал коленки, снова прошелся по креслам.
Седьмое место в 10-м ряду пустовало.
Я вышел из оперы опустошенный, разочарованный – и сразу столкнулся с той, русской. Девушка беспомощно оглядывалась, хрустела на ветру картой. Поднимала серые прозрачные глаза, растерянно хлопая густыми ресницами.
– Простите! – Я подошел, пожал плечами. “Зачем?” – Случайно слышал, что вы русская – там, в театре.
Она неопределенно хмыкнула, убрала карту. Сунула руки в карманы, натянув ткань, под которой красиво выступила грудь. А плечи, наоборот, сузились – как у подростка.
– И что? – Она развернулась, ссутулилась. Медленно побрела в сторону Кольца. При ходьбе ее фигурка раскачивалась, как на нитке, то и дело заслоняя собой низкие фонарики, горевшие между деревьев.
“Никогда не разговаривай за границей с русскими!” Я вздохнул, мысленно выругался. Снова оглядел девушку – узкие плечи, широкие бедра. И вдруг опомнился, догнал.
– Билет!
Не поворачивая головы, она вынула бумажку, протянула через плечо:
– Вы что, контролер? – Голос хриплый как у курильщика.
Я коснулся холодных пальцев, развернул бумажку.
– Довольны?
Не читая, сунул билет в карман и взял ее под руку.
Остальной вечер я помню урывками, эпизодами, выкроенными из времени. Зачем я потащил ее в кафе, где мы сидели с “цыганкой”? Зачем полез целоваться в такси – и целовал, пока она не задохнулась, не укусила? Как мы оказались на лавке под бетонной башней? Где взяли коньяк, который тут же выпили из горлышка? Зачем завалились в гей-бар и заказали каких-то коктейлей? И целовались на плюшевом диване, никого не стесняясь?
В номере я набросился на нее с яростью человека, упустившего что-то важное. Она отвечала так же болезненно, словно хотела вытеснить нечто из сознания и памяти; выгнать из самой крови. Требовала, чтобы я заполнил ее всю, каждый сантиметр.
Утром впервые за много лет я проснулся не один. Она не спала, показывала глазами на мобильный, отчаянно звонивший на кресле. Голый, я слонялся по комнате – и врал “цыганке”, что у меня срочный вызов, что улетаю. И что мы обо всем договоримся потом, по почте.
Утром впервые за много лет я проснулся не один. Она не спала, показывала глазами на мобильный, отчаянно звонивший на кресле. Голый, я слонялся по комнате – и врал “цыганке”, что у меня срочный вызов, что улетаю. И что мы обо всем договоримся потом, по почте.
Все это время она, подперев щеку, наблюдала за мной испытывающим, холодным взглядом. С этой лжи, этого маленького предательства – нелепого, ненужного – началось наше утро. Я прошел испытание и заслужил вознаграждение. Мне выдали его сразу, я даже не успел сходить в душ.
С каждым движением она все теснее смыкала ресницы, густые и короткие, как щетки. Серые глаза темнели, сужались. В такие моменты она походила на азиатку – раскосую, с тонким, змеиным ртом. Тогда и потом, когда мы жили вместе, я часто ловил себя на одной мысли – что со мной лежит чужой, незнакомый человек. Кто сейчас эта женщина? Кто она?
Вечером на моей раковине уже стояли ее флаконы и коробочки.
“Зачем тратить деньги на два номера? – размышляла. – Лучше в кабаках прогуляем”.
Я с радостью соглашался: нет, незачем. Да, прогуляем.
Потом я случайно наткнулся на ее авиабилеты, они выпали на пол. Выяснил, что она улетает в Москву на три дня раньше. “Ну, ерунда, что делать… – Пожимала плечами, убирая билеты в сумочку. – У тебя еще дела, наверное…” Но я уже бежал вниз, просил найти рейс, чтобы лететь вместе.
Откуда родом эта девушка? Где живет и кем работает? Рассказывала она мало, а я не настаивал. Взрослый, самостоятельный человек – что еще нужно? Приехала в Москву лет пятнадцать назад, откуда-то из Средней Азии. Поступила в полиграфический, но не окончила – пришли 90-е годы. Тогда же вышла замуж – за французского бизнесмена. Жили то в Москве, то во Франции, пока не бросила. Или он ее бросил, неизвестно. От мужа осталась квартира на проспекте Мира, успели купить в первые годы. После развода перевезла маму и маленького брата. Занималась дизайном, выставками. Последнее время работала в каком-то агентстве, которое устраивало арт-тусовки (у нее оставались французские связи). Торговала картинами – по мелочи, разумеется. Рисовала – немного, “в основном для глянцевых журналов, они сейчас любят графику”.
Тогда в Вене я понял, что меня устраивает в этой женщине все. Ее вечная “недосказанность”, “недовоплощенность”. То, как часто она давала мне возможность побыть одному, удаляясь в собственные мысли. Она оградила меня от своего прошлого. И о моем особенно не спрашивала. К тому же у нее был редкий для женщины дар не принуждать в лоб, не требовать.
А сделать так, чтобы я сам, якобы для себя, захотел то, что ей нужно.
Чисто азиатский метод, между прочим. Но мне, прагматику, это тоже нравилось.
В любви она была физически жадной, до болезненных крайностей – оставаясь внешне холодной, “нездешней” какой-то. Этот контраст, жара и холода, невероятно возбуждал меня. В сущности, я нашел в ней себя, свое отражение. Типичного представителя поколения, чья внешняя природа изменчива, управляема – а внутренняя непреодолима в последней правоте и цели. В чем состояла цель? Какой правотой обладала? Я не знал или не хотел знать. Потому что у моих сверстников эти цели часто оказывались не только непредсказуемыми, но и пугающе разными.
Представляя ее лицо, я никогда не мог увидеть его целиком, с фотографической точностью. Каждый раз оно ускользало, стоило мне вообразить его. Наверное, поэтому мне хотелось быть рядом как можно чаще – особенно когда мы расставались, пусть даже ненадолго. Чтобы не забыть лицо, удержать образ, рассеянный и неясный.
Удивительно, но и запахом своим она не обладала. Духи, шампуни, бальзамы – я знал их наизусть, мог с порога сказать, чем она пользовалась. Но как пахла она сама? Ее тело? Пепельный волос на борту раковины – вот и все, на что я мог рассчитывать.
В самолете из Вены мы пили пиво и вспоминали “нашу историю”. Однако билет в оперу найти так и не удалось. Куда он делся? Номер места она, конечно, не помнила.
В Москве мы стали жить вместе уже через месяц. Сначала в моей студии, за рекой, а потом, когда она забеременела, – в новой квартире рядом с офисом. Тогда же и поженились, тихим вторником где-то в Хамовниках.
Ее беременность нисколько не удивила меня. “Все идет по схеме, хранящейся на моем „диске”, – сразу же сказал я себе. – По плану, давно составленному в подсознании… Если не сейчас, то когда же?”
Кого мне хочется, мальчика или девочку, спрашивала она. Я отвечал, что мне все равно. Она обижалась, хотя в моих словах не было ни капли притворства. В глубине души мне действительно казалось безразличным, кто появится на свет, – лишь бы появился.
По моим подсчетам, в дни предполагаемого зачатия она жила с мамой (у той случился гипертонический криз). Это обстоятельство давало мне повод шутить, подтрунивать над ней. В ответ она демонстративно кривила губы, дулась. Говорила – “если не веришь, можем анализы, с точностью до суток”. И я видел, что она не понимает простой вещи – что в моем мире места ее измене не зарезервировано.
Чем больше выпирал живот, тем спокойнее она выглядела. Дизайн, игры в современное искусство – исчезли, отдвинулись на недосягаемый план. Теперь она входила во все обстоятельства будущей жизни. Часами изучала инструкции, читала книги. Так, словно беременность и рождение – это большое путешествие и нужно подготовиться к нему, запастись билетами и путеводителями.
Живот спустил ее на землю буквально. Летом на исходе седьмого месяца любимым местом в доме стал ковер. Разложив толстые глянцевые книжки – раскупорив коробки, – она часами сидела, поджав ноги. А я смотрел на нее и думал, что, наверное, так сидели ее прабабки – в каком-нибудь глиняном азиатском городе.
К нам часто заскакивал мой художник, “как бы ненароком” (по правде говоря, это я просил его). Рассказывал последние новости из “мира искусства”. Кто где какую акцию устроил, чем поили-кормили, что показывали. За сколько и кому продали, куда пригласили. Особенно любил сплетни на “больные темы”. Кто и как разорился, к кому какой отдел нагрянул, какой следователь. Сколько они просили – и сколько взяли. А если не дали, чем кончилось. Кто куда эмигрировал – и сколько смог вывезти.
В такие моменты она вопросительно смотрела на меня, и я поспешно переводил разговор на другую тему. Поскольку все, о чем рассказывал художник, могло случиться с нами, причем в любую минуту. И она это знала.
Все вопросы по обустройству семейной жизни по-прежнему решались мной. Но после разговоров с художником она не пропускала случая, чтобы спросить: достаточно ли у нас денег и в надежном ли месте они хранятся? Хватит ли заказов по работе на погашение кредита и на жизнь? или нужно убавить траты? и если нужно, зачем покупать вещи в дорогих магазинах? если можно взять старое у знакомых?
В ответ я смеялся, потирал ладони. Врал, что нам и нашим внукам хватит.
“Ты уверен?” – спрашивала.
“Разве можно у нас быть хоть в чем-то уверенным?” – зло отвечал про себя.
“Конечно!” – говорил вслух.
Ночью я лежал и слушал ее дыхание. Она спала безмятежно, крепко – а ко мне сон не шел. Внутри, на самом дне, копошилось сомнение. Разрасталась пустота, необъяснимая тревога. “Но что? В чем дело?” – беззвучно кричал на себя.
В одну из таких ночей я решил выйти – выпить в соседнем баре, как это часто в подобных случаях делал. Чтобы не разбудить ее, брюки надел в темноте, нацепил первую попавшуюся майку. Тихо щелкнул дверью.
Этот бар нравился мне широкой стойкой из темного дерева. Тем, как тихо за полночь воркуют подвыпившие парочки и как скучает бармен. Один коньяк, другой – постепенно тревога улеглась, отступила. Я достал монеты и принялся укладывать их на лимон, плавающий в кувшине, – это была местная игра. Монеты соскальзывали на дно и не возвращались.
Когда принесли счет, я очнулся, прошелся по карманам.
“Madama Butterfly, Weiner Staatsoper”. На застиранной бумажке буквы едва читались.
Я перевернул билет: “Balkon, reihe 2, platz 14”.
…Почему она не сказала, что в тот вечер просто пересела с балкона на свободное место? Чего боялась? Красивая история с билетами в одно мгновение исчезла, но теперь это не имело никакого значения. Два месяца промелькнули незаметно, в конце августа ее увезли в клинику, и к нам как по команде нагрянула проверка. Ну а потом случилось то, что случилось.
…Мотор глохнет, винт повисает в воздухе. Лодочник перебирается к нему на корму и что-то показывает на карте. Объясняет – почему теперь лодка идет по течению и мотор не нужен.
И человеку вдруг становится невероятно интересно то, что он рассказывает. “Действительно, почему?” – спрашивает он себя. Как будто мир, лежащий за бортом, требует, чтобы его открыли заново.
На реке быстро темнеет, цвет воды меняется на глазах. Сперва к желтому прибавляется торфяной оттенок, но еще минута – и река блестит черным маслянистым блеском. Небо гаснет сразу после захода солнца, как бывает в театре, если за кулисами выключили подсветку. И на небе горит одна дежурная лампочка.