Ему нужна была эта уверенность – чтобы жить, чтобы бороться, чтобы оставаться человеком. Он иной раз завидовал простым рядовым солдатам: бежать в атаку с автоматом наперевес, или мчаться в танке по минному полю, или идти в лобовую атаку на истребителе – все проще, чем разрабатывать в штабе очередную тайную операцию и потом воплощать, скрываясь под чужими личинами, не имея возможности даже своим товарищам намекнуть, предупредить, становясь виновником их гибели. На счастье Игоря, многие офицеры-маги предпочитали именно тихую штабную и лабораторную работу, добровольцы идти на передовую – всегда были нужны. И он неизменно был среди первых. Некоторые его товарищи удивлялись: «Ты хороший магический инженер, ты мог бы заниматься расчетами в тылу…» «На эту работу и без меня желающих хватает» – отвечал Игорь и про себя добавлял: – Просто я должен выжить и вернуться к ней». И если бы кто-то услышал эти мысли, то решил бы, что он сошел с ума. А он честно признавался себе, что просто старается избегать сложных ситуаций, ведь на фронте все окрашено в два цвета: свой или чужой, друг или враг, герой или предатель… А чем дальше в тыл, тем неоднозначнее все становится и тем сложнее самому не ошибиться. А у него нет права на ошибку: он должен вернуться, потому что его ждут. Потому он и шел раз за разом в бой – уверенность в том, что лучшая девушка где-то там, далеко, его ждет, хранила надежнее любого щита.
Так прошли долгие четыре года. Над Берлином теперь реяло алое знамя победы. И Игорь все чаще думал о том, как он вернется, как составит заклинание, которое приведет его точно к Тане. Как подаст рапорт на перевод в Ленинград, а лет через пять и вовсе выйдет в отставку… И все будет позади. Все уже почти позади, нужно лишь вернуться из Германии на родину.
И все чуть было не сорвалось. Из-за нескольких немецких мальчишек. Игорь стал случайным свидетелем, как их арестовали, когда они смеялись над русским танком на берлинском перекрестке. Мальцы и сами испугались, когда осознали, чем может обернуться их веселье. А вечером Игорь услышал от товарища из штаба, что их приговорили к расстрелу.
– К расстрелу? – переспросил он начальника особого отдела. Ноги сами привели Игоря к нему в кабинет.
– Это вражеские диверсанты, – невозмутимо заметил тот.
– Да им же едва ли двенадцать лет исполнилось! Они оружия-то в руках не держали!
– Оружие бывает разное. И такое, что и ребенок может удержать. Вы, товарищ майор, кажется, прошли всю войну и должны были видеть подобные случаи своими глазами?
– Видел. Только сейчас уже война кончилась. И этих мальчишек я тоже видел своими глазами. И слышал – я знаю немецкий язык – они обсуждали венок из одуванчиков, который наши солдаты надели на башню танка. Им казалось это смешным. И это было смешно. Нельзя же расстреливать детей за то, что им смешно!
– Товарищ майор. – Особист поднялся. – Завтра приезжает главнокомандующий. Не хотите ли ему рассказать эту забавную историю, чтобы он тоже посмеялся? Несомненно, сейчас, когда мы в центре вражеской страны и враги еще не добиты, ему очень захочется повеселиться.
Игорь шагнул назад. Намек был более чем ясен: скажешь еще хоть слово, помешаешь продемонстрировать высшему начальству, как мы активно добиваем врага, тоже станешь одним из объектов для демонстрации – диверсант в собственном лагере будет даже выигрышнее смотреться, чем стайка немецких подростков. И какой диверсант – три медали, два ордена, за каждый щедро заплачено собственной кровью. И эта тыловая крыса прекрасно это понимает, вон уже глазки блестят в предвкушении, и он уже готов обменять немецких мальчишек на советского героя…
«Одно слово, и… Впрочем, нет», – одернул себя Игорь. Даже если он продолжит защищать мальчишек, даже если он позволит ради этого арестовать себя, их это не спасет. И стоит ли жертвовать собой ради какой-то эфемерной правды, от которой никому не будет толка? Кроме мимолетного удовлетворения, что не прошел мимо несправедливости, хоть и не смог в итоге ей помешать. Особист только порадуется его ошибке и наверняка использует ее, чтобы продвинуться по службе. Жаль, что его с собой на тот свет не прихватишь, – наверняка все дела обустроены так, что не уцепиться…
Игорь опустил руку и задел ремень кобуры… И в течение следующих десяти секунд перед его внутренним взором пронеслось, как он всаживает в особиста пулю, а затем его арестовывают. И расстреливают. А где-то там, далеко, Таня, вернувшаяся в разрушенный Ленинград и так и не снявшая заветную косынку, будет пытаться найти хоть какие-то сведения о нем. И ждать, ждать, ждать… Ведь она же обещала.
Игорь отдал честь, щелкнув каблуками, развернулся и вышел в коридор.
В октябре лужи уже подернулись корочкой льда, и он весело хрустел под колесами автомобиля. Луж на дорогах Ивановской области было много, а вот радио не ловило совсем. Игорь ехал, вместо музыки прислушиваясь к этому странному аккомпанементу. Он ехал за Таней.
Едва вернувшись в Россию, в Москву, он составил заклятье поиска. Оно быстрее подсказало бы ему, где находится обладательница платка, чем обычные справки, наведенные через официальные инстанции. И вернее. Заклятье показало, что искать надо в Ивановской области. Магический маячок был точно где-то там, хоть и очень слабый. «Наверно, косынка совсем прохудилась за четыре года», – решил Игорь и, выбив разрешение взять на пару дней служебную машину, поехал по следу.
Маячок привел его под вечер в небольшой городок, к трехэтажному дому, стоящему в глубине большого сада за высокой оградой.
«Детский дом», – прочитал Игорь надпись на табличке. Наверное, Таня, эвакуировавшись из Ленинграда с группой детей, осталась с ними тут. Она была библиотекарем, но могла бы заменить и учителя, и воспитателя. Он вспомнил, что она всегда любила детей и мечтала о своих собственных… которые бы уже были у них, если б не война. Возможно, она успела привязаться к кому-то из бедных созданий, потерявших в войну родителей, и потому сейчас работает здесь? «Мы обязательно усыновим его… или ее, – подумал Игорь, толкая тяжелую входную дверь. – Или даже нескольких. Когда я женюсь, мне выделят хорошую квартиру, места будет вдоволь».
Игорь окликнул первого встречного мальчонку.
– У вас же работает здесь Таня?.. Татьяна… Тетя Таня? – Он даже не представлял, как дети могут ее называть. – Передай ей, что Игорь ждет внизу.
Мальчишка кивнул и убежал. А через минуту спустилась женщина. Не Таня. Другая. Пожилая. И представилась заведующей.
– Вы ищете некую Таню? – спросила она.
– Да, но она не ребенок. Ей сейчас должно быть лет… двадцать семь… – сказал и сам ужаснулся – сколько ж лет, прекрасных лет, отняла у них война! – Она из Ленинграда, должно быть, эвакуировалась вместе с детьми… Возможно, она там работала с ними. Я не знаю точно ничего, кроме того что она должна быть здесь.
– Ее здесь нет.
– Не может быть. – Игорь уверенно покачал головой и сжал в руке жетон-амулет. – Не может быть, чтобы я ошибся…
– Но я, кажется, знаю, о ком вы говорите, – добавила женщина, и Игорь похолодел от прозвучавших в ее голосе печальных ноток.
– Где мне ее найти? – спросил он.
– Часть наших детей действительно из Ленинграда, – начала женщина. – Их привезли весной сорок второго. Голодных и изможденных…
– Где мне найти Таню?
– Их вывозили по Дороге Жизни, – продолжила заведующая, словно не слышала вопроса, – они попали под бомбежку. Все чудом выжили. А взрослые, которые с ними ехали, – не все…
Игорь хотел еще раз повторить свой вопрос, но почему-то не смог.
– И среди них была девушка по имени Таня.
– Это не она, – возразил Игорь. – Она не могла…
– С ней была девочка Катя, – продолжила заведующая. – Она сирота, до сих пор у нас живет – она рассказала нам про Таню. Что та много раз ездила с группами по Дороге Жизни. Сопровождала. В основном детишек. У нее были какие-то магические обереги, которые она раздавала всем, пока ехали по опасной зоне. А после собирала и возвращалась, чтобы проводить на большую землю еще одну группу. И они помогали, эти обереги. Детишки добирались благополучно… Но Тане самой не повезло.
«Может, это не та Таня?» – подумал Игорь. А может быть, он сказал это вслух…
– Катя говорила, – добавила заведующая, – что они с Таней очень ждали, когда кончится война и вернется Игорь… Кто он, откуда – я не знаю. Кажется, Катя и сама не знает о нем ничего, кроме имени. Но она постоянно повторяет, что они с Таней его очень ждали и, чтобы дождаться, постоянно носили на руках какие-то ленточки, похожие на обрывки от платка. Она рассказывала, что в дороге, когда началась бомбежка – та самая – и грузовик опрокинулся, ее ленточка порвалась и потерялась. И Таня повязала ей свою. И теперь Катя наотрез отказывается ее снимать. Сколько с ней спорили – бесполезно. Иначе, говорит, Игорь не вернется, а мне нужно его дождаться. Вас ведь Игорь зовут?
– Да. Но я не знаю никакой Кати. Я, наверное, ошибся.
И, развернувшись, он пошел к выходу.
Почему-то вдруг вспомнились лица тех немецких пацанов, расстрелянных за смех… И ухмылка особиста, мол, я запомнил, как ты ко мне приходил… Он сейчас в Москве. И если вернуться и сразу, не заезжая домой, пойти к нему и всадить пулю между глаз. И еще нескольким мразям, просидевшим всю войну в тепле и сейчас ворошащим чужие личные дела, отыскивая, как бы еще доказать свое рвение начальству… И тогда можно будет сказать, что жизнь все же прожита не зря. И не жалко будет с ней расставаться.
– Вы не хотите даже повидаться с ней? – раздался сзади, как будто издалека, голос заведующей. – С Катей?
Игорь остановился.
– Она так ждала вас. У нее вся семья погибла. Никого больше нет. Я ее позвала, когда услышала, что вы пришли. Скажите ей хоть пару слов. Пожалуйста.
Игорь кивнул.
Обернувшись, он увидел, как по лестнице спустилась худенькая девочка лет девяти. Замерла на мгновение, разглядывая его своими огромными глазами. А потом, не говоря ни слова, вдруг припустила к нему, а он инстинктивно нагнулся, чтобы она смогла обнять его за шею.
– Я дождалась! Я дождалась! – повторяла она, цеп-ляясь маленькими пальчиками за толстое сукно шинели. – Ты все-таки вернулся. Ты точно-преточно такой, как говорила Таня! Я дождалась!
Игорь немного неловко похлопал ее по спине, погладил растрепавшиеся косички, мимоходом подумав, что совершенно не представляет, как их правильно заплетать. И выпрямился.
Катя медленно опустила руки.
– Ты опять уходишь? – спросила она, и невозможно было разобрать, чего было больше в ее голосе: обиды, разочарования, тоски, обреченности или вырастающего за ними безразличия.
– Мне нужно уехать, – ответил Игорь, снова опус-каясь перед ней на корточки. – В Москву. Мне нужно собрать документы. Без документов мне не разрешат забрать тебя с собой.
– Насовсем? – уточнила Катя.
– Насовсем, – кивнул он и посмотрел на заведующую. Та постаралась улыбнуться, но только лишь закусила губу. – Я заберу тебя насовсем, – подтвердил он, вставая. – Подожди еще немного.
– Хорошо, – сказала Катя и подняла руку, запястье которой было обмотано старым лоскутком ткани, грязным настолько, что уже невозможно было понять, какого цвета он был в лучшие времена. – Я не буду пока развязывать.
Игорь ехал назад и думал, какие документы ему нужно будет собрать в первую очередь и к кому обратиться в Москве, чтобы оформить опекунство над этой девочкой без лишней волокиты, – она и так прождала слишком долго. А все остальное было уже неважно.
Наталья Болдырева Могильщик
Ему часто снилось, как он лежит, придавленный со всех сторон ледяными окоченевшими телами, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, но даже в жутком кошмаре он не мог представить, что все это случится на самом деле.
Ваня Кочетов, девятилетний сын кладбищенского сторожа, жил с матерью на отшибе, в маленькой хате на краю хуторского кладбища. Крохотное оконце Ванюшкиной спаленки смотрело прямо на ряд почерневших, покосившихся крестов. Приглядывать за могилами было некому. Отец ушел на фронт осенью сорок первого, но с июля сорок второго, после того как части 339-й стрелковой дивизии оставили свои позиции у Матвеева Кургана и откатились под валом перешедших в наступ-ление немцев аж к самому Краснодару, от отца не было ни слуху ни духу. Мать как могла подновляла оградки, Ваня рвал бурьян и колючий татарник, буйно цветущий на могилах, громким шепотом читал полустертые временем и непогодой надписи. Читать про себя он пока не умел. Немолодого, грузного и одышливого учителя немцы убили прямо на пороге школы. Хоронил его еще Ванькин отец. Когда немцы вернулись во второй раз, небольшое кладбище заметно разрослось. Фашисты расстреляли семью, прятавшую у себя раненого советского бойца, – убили всех, не пожалев ни женщин, ни стариков, ни детей, а солдата – едва державшегося на ногах от потери крови – повесили. С месяц он провисел на раскидистых ветвях ореха прямо под окнами бывшего сельсовета, пока не лопнула, не выдержав тяжести тела, веревка. Хоронили солдата тайком, ночью, рядом с остальными девятью казненными. Тут не было ни креста, ни имени. Чтобы невысокий, насыпанный слабыми женскими руками холмик не затерялся, в изголовье прикопали небольшой валун. Теперь, когда все завалило снегом, он пышным сугробом приподнимался над ровным белым кладбищенским саваном.
Ваня шмыгнул носом, вытер верхнюю губу рукавом полушубка и принялся веником обметать от снега крест рядом. Здесь лежал Мишка Чеботарев.
Мишка не был ему другом. У Вани вообще не было друзей.
Однажды, когда война еще не началась, а они только оканчивали первый класс, Мишка за полночь постучал в окно Ванюшкиной спальни и попросился остаться у него до утра. Они сидели на кровати под одним одеялом, рассказывая друг другу страшные истории про чертей и нечистую силу. Ваня даже подарил Мишке карточку Чкалова, вырезанную из районной газеты и пришпиленную на шифоньер. Но на следующий день, когда радостный Ванюшка несся на уроки, Мишка поймал его в балке за ериком и, затащив в кушери, потребовал, чтоб Ванюшка ни слова никому не говорил о том, где Мишка провел ночь, и даже не думал подходить к нему в школе. Карточку Чкалова он сунул растерявшемуся Ване в карман. Догадаться было нетрудно: Мишка на спор вызвался переночевать на кладбище, но струсил и не хотел, чтобы кто-нибудь знал о его позоре. Ваня молчал, но карточку Чкалова спрятал надолго в стол. Она напоминала ему о Мишкином предательстве. Больше года прошло, прежде чем он снова нашел ее, чтоб опустить в Мишкин гроб. Пусть Мишка побоялся ночевать на кладбище. Пусть испугался насмешек. Ваня помнил, как бесстрашно смотрел Мишка в черное дуло немецкого автомата. Это Мишкина семья прятала у себя раненого бойца.
Обозначив могилу, Ваня бросил веник на землю и присел под крестом, глядя в начавшее темнеть небо. Нужно было собраться с мыслями, прежде чем рассказывать Мишке последние новости. По району ходили страшные слухи. Городские, приезжавшие на хутор менять домашнюю утварь на хлеб и картошку, шепотом повторяли «Змиевская балка», и мать крестилась, в ужасе закрывая рот платком. Ваня и сам толком не мог сказать, что же случилось там, в Змиевской балке, и от этого становилось только жутче.
Все еще не зная, как начать, Ванюшка снова шмыгнул носом и вздрогнул, когда рядом вдруг скрипнул под чьими-то шагами сминаемый наст. Раздалась невнятная немецкая ругань, и из-за крестов появился фриц – денщик немецкого офицера, разместившегося в хате бывшего хуторского атамана. Денщик был пьян и брел от могилы к могиле, путаясь в ногах и чуть не падая. Ванюшка замер, забыв дышать. Немец прошел было мимо, да остановился, пошатываясь, у крайнего креста. Бормоча что-то сквозь зубы, он приподнял полы шинели. Звякнула пряжка расстегиваемого ремня. Ванюшка задохнулся от ужаса, мигом вскочив на ноги. Волна ненависти захлестнула с головой, в глазах поплыли цветные пятна. Немец охнул. Поднял руку к лицу и рухнул вдруг замертво.
Ваня сделал шаг, другой. Немец лежал, не шевелясь. Подойдя совсем близко, Ваня увидел ноги в обоссаных штанах и лужу крови, натекшую в снег там, где фриц ткнулся лицом в сугроб.
Сломя голову Ванюшка бросился в хату. Влетел, забыв обтрусить снег с валенок. Рухнул на лавку у печи, стягивая с головы материн пуховый платок.
– Мама, я фрица убил, – выпалил он, прежде чем она успела хотя бы нахмурить брови.
Мать бросилась к нему, встряхнула за плечи.
– Где? – требовательно спросила она, и Ваня слабо махнул рукой, показывая в окно.
Она выскочила вон как была, в одной поддевке и чувяках, а Ваня медленно завалился набок. Его бросало то в жар, то в холод, а комната плавно кружилась перед глазами.
До самого Нового года он метался в горячечном бреду, повторяя: «Мама, мама, я убил фрица», – и мать плотнее прикрывала дверь в спаленку. Немцы то ли отступали, то ли стягивали части к Сталинграду. По дорогам шли нескончаемые колонны солдат, грохотали гусеницами танки. В первых числах января в хуторе расквартировались румыны. Мать перебралась в Ванину комнатушку, и они теснились на одной кровати, как будто Ванюшка снова был маленьким и боялся спать один.
Фриц и вправду умер, но только спустя три дня – от инсульта. Так сказал немецкий фельдшер. А тем вечером он сам поднялся на ноги, сломав обветшавший крест, и ушел, пошатываясь, прочь. «Не может быть!» – думал Ванюшка, лежа на постели и слушая, как красиво поют битком набившиеся в залу румыны. Он не знал, что случилось в тот вечер на кладбище, но твердо верил – это он, Ваня Кочетов, сын кладбищенского сторожа, убил фрица. Убил так же верно, как если бы выстрелил в него из отцовского нагана. Ваня места себе не находил, вновь и вновь вспоминая, как охнул и поднял руку к лицу фриц, но мать не хотела даже слышать об этом, а выйти на двор, поделиться с Мишкой, он пока не мог – не держали ноги. Зато в дверь часто заглядывал маленький, чернявый, похожий на цыгана румын Пеша. Он играл со скучающим Ваней в шашки и на ломаном русском языке рассказывал страшные румынские сказки. Мать поджимала губы, глядя на это вдруг зародившееся приятельство, но не говорила ни слова. Пеша будто не замечал материного молчаливого неодобрения, ходил за ней по пятам, помогая во дворе и на кухне.