Черт что-то недовольно забурчал под нос, но под взглядом Эккехарда мигом притащил два стакана, которые размером были едва ли не больше его самого. Один он протянул Каролине, другой, сиганув с каминной полки на софу, передал Эккехарду. Цыганка сделал осторожный глоток, закашлялась от шнапса. Эсэсовец выпил свой как воду, но легче ему, похоже, не стало.
– Хозяин, – с неодобрением заметил второй черт, прыгнув на софу. Плюнул на пальцы, загасил пламя на своем хвосте, на хвосте брата, встревоженно потянул носом. – Ты, хозяин, и так уже лишнего выпил.
– Сегодня можно. Завтра начнется ад.
Каролина встретилась с его взглядом и похолодела.
– Что начнется завтра? – спросила она и не узнала своего голоса.
– Тебе известно.
Каролину охватило смятение. Он или действительно был в курсе готовящегося восстания, или опять запутывал ее, чтобы она сама все выложила.
– Да, я знаю о восстании, – заговорил Эккехард. – В штаб уже целый месяц поступают донесения о том, что происходит в подполье.
Каролина попятилась к двери. Первая мысль была бежать, предупредить Мартушу. Но цыганку остановил холодный, уверенный голос фон Книгге.
– Ты ничего не изменишь. Они все обречены.
– Я не верю тебе…
– Я вижу гораздо глубже, чем ты себе можешь представить. Вижу судьбу этого города. Всего города… Так зачем ты следила за мной?
Каролина растерянно молчала, пытаясь вспомнить. Решительность вдруг испарилась. Цыганка прислонилась к стене, по щекам побежали слезы. Черти переглянулись, неодобрительно покачали головами.
– Ты оплакиваешь тех, кто еще жив, – заметил Эккехард.
– Люди Мартуши видели, что табор увезли в грузовике по твоему приказу. Судя по всему, в место, где очень быстро умирают.
– У нас был договор, Каролина: ты отдаешь мне ключ – твой табор остается жив. Я готов сдержать свое обещание… Дело за тобой.
В темных широко распахнувшихся глазах цыганки заплескались отражения сотен свечей.
– Где они? – выдавила она из себя.
– Не в Аушвице. В одном из подвалов в Варшаве. Их стерегут мои люди. Если ты отдашь ключ, их точно так же погрузят в грузовик, вывезут за город и отпустят. Поверь, в моей власти провернуть и не такое. Соглашайся – и спасешь хоть кого-то… У нас есть несколько часов. Но в замке нам лучше быть к концу ночи.
Он подошел к ней, вытер пальцем слезинки со щек, приподнял ей подбородок, прижался к соленым губам. Она сдалась с тихим стоном, не понимая, почему, ненавидя его, хочет быть вместе с ним.
Свечи почти догорели. Каролина осторожно приподнялась на постели, огляделась. Потом дотянулась до одной из маленьких свечек, склонилась над Эккехардом. Сдерживая от волнения дыхание, взяла его руку, перевернула. Но он сжал пальцы, прежде чем она успела что-либо разглядеть на ладони. Из задрожавших рук выпала свечка, пролив ему на грудь несколько капель расплавленного воска. Но Эккехард даже не вздрогнул, посмотрел в ее испуганные глаза.
– Прямо Амур и Психея, – гнусавыми голосками заметили черти.
Оба теперь сидели на каминной полке и болтали ножками, стуча копытцами по мрамору.
– Тебе так любопытно? – спросил Эккехард спокойно. – Не показываю не потому, что это секрет. Это испугает тебя.
– Ты меня уже так напугал, что хуже быть не может, – отозвалась Каролина.
– Может.
Он приподнялся, его рука скользнула по ее волосам, по спине, притягивая к себе.
– Экке… – Каролина закрыла глаза, когда он поцеловал ей шею, плечо. – Покажи мне, пожалуйста!
– Не надо, хозяин! Она сбежит от тебя еще быстрее, чем в прошлый раз.
Взгляд Эккехарда упал на неснятые с руки часы. Он отстранился.
– Потом. В замке. Вставай и одевайся. Нам пора идти.
Они прошли по Пивной улице, не встретив ни одного патруля. У ворот замка была выставлена охрана. Но они беспрепятственно ступили внутрь. Каролина решила, что Эккехард снова сделал их невидимыми.
Ночью пустые огромные залы сделались совсем жуткими. Свет фонаря, который фон Книгге взял в караульном помещении, высвечивал голые стены, часто черные от пожара, делал едва отступившую тьму еще более мрачной, давящей. Каролина шла по залам и не узнавала ничего. Она вдруг остановилась в отчаянии, сжала руки.
– Я не помню! Я ничего не помню! Тут все по-другому!
Эккехард обернулся к ней.
– Успокойся, представь, где это было, вспоминай…
Каролина на несколько мгновений закрыла глаза. Черные безжизненные залы исчезли. В воображении рисовалось их былое величие и красота, яркость люстр и светильников, картины с пейзажами и портретами монархов, королевское золото. Хелена тогда тоже приводила ее сюда, накинув невидимость на обеих.
– Третий этаж. В том зале когда-то стояли огромные напольные часы. Тайник был за ними…
– За часами? Символично.
Они поднялись наверх, нашли, как показалось Каролине, нужный зал. Но здесь она опять остановилась в растерянности. Тронутые давним пожаром стены было не узнать. Над головой не было крыши, среди стропил завывал ветер. Эккехард прошелся несколько раз вдоль стен, выстукивая маленьким молоточком. Остановился напротив Каролины.
– Должно быть что-то еще…
Она вскрикнула, когда он неожиданно порезал ей ладонь офицерским кинжалом. Схватив за запястье, он потащил за собой цыганку, обагряя сажу стен ее кровью. Каролина тихо плакала от боли, но не сопротивлялась. Внезапно в одном месте стена запламенела, стала прозрачной, словно плавилось стекло, истончилась и исчезла, открывая освещенную багровым нишу. Эккехард замер, взволнованно следя за происходящим, не заметил, как Каролина, чью руку он еще держал, перевернула его ладонь. Она всмотрелась в линии. На лице ее обозначилось непонимание, а потом цыганка отшатнулась, вжавшись в стену. Он взглянул на нее с недоумением, потом понял, что произошло.
– Этого не может быть! Не может! Не может! – закричала Каролина.
Открытие отрезвило ее так, словно она нырнула в прорубь замерзшей в зиму Вислы.
– Я не хотел пугать тебя, – мягко заметил Эккехард. – И ты не должна бояться – я сдержу свое обещание.
– Нет, – произнесла она, мотая головой. – Я теперь не могу сдержать своего…
– Отойди от стены и дай мне забрать ключ, – голос эсэсовца заледенел.
– Можешь убить всех моих родных, но ты не получишь его.
– Ты мне не помешаешь, лишь сделаешь себе хуже.
– Хелена перед смертью поведала мне кое-что. Ты зря считал ее глупой.
– Что она тебе еще сказала? – хмуро поинтересовался Эккехард.
– Как уничтожить ключ…
Каролина запустила руку в нишу. Ее пальцы нащупали холодный стержень, схватили, извлекая наружу тонкой работы бронзовый ключ. Над ним она занесла раненую ладонь. Настороженность во взгляде штурмбаннфюрера сменилась, как ей показалось, отчаянием.
– Ты тоже знаешь, да? – почти торжественно произнесла Каролина.
– Не надо. Ты не понимаешь, что делаешь… Только не сейчас!
– Это уничтожит ключ и сильно ослабит тебя. Так ведь?
Алые капельки сорвались с ладони на бронзу, зашипели, словно попали на раскаленный металл. Ржа тут же стала пожирать ключ. Эккехард метнулся к цыганке, попытавшись вырвать желанный артефакт, но она крепко сжала его в раненой руке, пачкая в крови. Эсэсовец рухнул у ее ног, скорчившись от боли. Каролина торжествовала, стискивая зубы. И лишь мигом позже осознала, что тоже чувствует невыносимую боль. Блузка покрылась бурыми пятнами. Цыганка с испугом сорвала одежду и увидела, как по коже расползаются кровоточащие язвы, все больше пожирая плоть, точно так же как ржа уничтожала ключ. Еще через секунду раны на Каролине вспыхнули алым пламенем, которое объяло ее всю. С диким криком, теряя сознание, она упала на Эккехарда.
Судорожный вздох. И после него боль, какая, наверное, бывает только у новорожденных. Эккехард с трудом открыл глаза. Ресницы слиплись от серых хлопьев, в глаза, казалось, насыпали песок. Он протер их и увидел прямо у себя на груди пепельного цвета череп, обращенные к нему пустые глазницы. Тронул его, чтобы сбросить с себя, и тот распался на кусочки. Со стоном штурмбаннфюрер поднялся. С него посыпался прах – с остатков обгоревшего мундира, с лица, с волос. Легкие болели, как обожженные, во рту чувствовался вкус запекшейся крови. Резкий подъем на ноги вызвал сильное головокружение. Замутило. И он на несколько мгновений вынужден был опуститься обратно на пол, на серый круг пепла. Вспомнив о чем-то, Эккехард взглянул на офицерские часы. С ругательствами и проклятиями, сжав зубы, он дополз до стены, поднялся. Несколько минут тяжело дышал. Затем, опираясь плечом о стену, медленно двинулся к выходу. Чтобы добраться до Карла, вместо пяти минут он потратил почти час.
Ввалившись в комнату подполковника, он рухнул на ковер.
Ввалившись в комнату подполковника, он рухнул на ковер.
– Эккехард! – заорал Карл. – Вы ранены? Эккехард?! Врача!
Но его заместитель потерял сознание.
Очнулся барон в незнакомой комнате с высокими потолками. Он лежал на железной кровати, очень похожей на больничную. Пальцы преданно лизали два черта.
– Ну наконец-то, хозяин! – воскликнул Шварцер.
– Мы уже боялись, что ты пропустишь все интересное! – отозвался в тон ему Роттер.
– Где мы? Сколько времени, какой день?
– День все тот же – первое августа. Но восстание уже началось. Штурмбанн отступил на юго-запад. Есть незначительные потери, и, кажется, господин Ульрих и его команда захвачены в плен.
– Да ну и черт с ним! – выругался Эккехард.
Сел в постели. Обстановка вокруг действительно была госпитальная. Ряды пустых кроватей, унылые серые стены. У двери дежурил врач. Заметил, что раненый очнулся, крикнул что-то в коридор и подошел к Эккехарду.
– Как вы себя чувствуете, господин штурмбаннфюрер?
– Отлично, доктор Мюллер.
– Ваш офицер, господин Бастиан, принес вам новую форму.
– Спасибо.
Эккехард поднялся, скинул больничную одежду, надел бриджи, рубашку, сапоги.
– И господин оберштурмбаннфюрер просил доложить, когда вы очнетесь, – проинформировал доктор, но подполковник уже сам заходил в палату.
– Эккехард! Где вас черти носили?! Что случилось? Доктор сказал, что вы не ранены, может быть, оглушены. Но при этом ваша одежда вся прогорела, но ни одного ожога нет. На вас бандиты напали? Они пытали вас?
– Вы так партизан называете? – поинтересовался фон Книгге, завязывая галстук.
– Они – бандиты! – с яростью поправил Карл, не сводя глаз со своего заместителя. – Фюрер назвал их бандитами, поднявшими руку на законную власть! Я жду объяснений!
– Я был в Королевском замке…
– И вас туда ночью понесло? Ваши люди сказали, что зашли к вам незадолго до рассвета, а вас уже не было дома.
– Мы с вашим кузеном искали тайник. Помните, я вам говорил, что есть насчет него непроверенные сведения? Я понял, где он мог находиться.
– И вас понесло в замок ночью? Одного? Какого черта?! Вы что, забыли, что должно произойти сегодня?! – бушевал Карл. – У нас потери. И в этом тоже ваша вина!
Эккехард прикусил губы. Надел мундир, медленно застегивая пуговицы.
– Я же говорил вам, что надо уходить в полдень.
– Но вы пропадали чер-те где в это время! Мне нужно было ваше подтверждение!
Барон разозлился.
– Прекратите на меня орать! – рявкнул он. – Или вы забыли, что если бы не я, от вашего батальона давно бы уже ничего не осталось!
– Это вы забылись, господин штурмбаннфюрер! – прошипел зло Карл.
Эккехард стиснул зубы, застегнул, звякнув пряжкой, предпоследнюю деталь униформы – офицерский ремень. В зале повисло молчание. Доктор уже давно ретировался отсюда. Карл посмотрел на Эккехарда, в его светлые льдистые глаза, и бешенство в подполковнике испарилось.
– Прошу прощения, Эккехард, – произнес он. – Тут без вас все пошло вкривь и вкось. События меня выбили из колеи. Мы потеряли полсотни убитыми. Кузен и его группа не успели отступить. Тоже или убиты, или взяты в плен. Вы пропали.
– Но вы же меня знаете, Карл. Я всегда возвращаюсь. Скажите, поступили уже какие-нибудь приказы?
– Да. Пойдемте, ознакомлю вас с обстановкой.
Фон Книгге надел фуражку и последовал за обер-штурмбаннфюрером.
Приказы, срочные донесения и карты Варшавы разложили прямо на операционном столе под яркой лампой. Подполковник и еще три офицера, помимо Эккехарда, склонились над документами. Штурмбаннфюрер вычерчивал красным карандашом неровные квадраты захваченных повстанцами областей города, молча слушая предложения Карла и остальных.
– Нам бы несколько таких же громогласных, как вы, ваших тезок, Карл, – заметил Эккехард.
– Скоро и до них дело дойдет, – мрачно обронил оберштурмбаннфюрер и зачитал вслух только что принесенное радистом донесение.
В полутемном повале Ульрих почти потерял счет времени.
К его удивлению, кормили пленных вполне сносно, приносили воду для умывания, выводили справлять нужду. И, хоть взгляды поляков вряд ли можно было назвать добрыми, повстанцы держались с каким-то преувеличенным достоинством, каждый раз подчеркивая, что следуют всемирной конвенции по обращению с военнопленными. Они, кто никогда не носил воинских погон, почему-то чрезвычайно гордились соблюдением военных правил. Нацепили себе на рукава двухцветные повязки и вообразили себя армией. Ульриху, хотя он не принимал участия в боевых операциях, это казалось довольно нелепым. Но он тут же себе напоминал, что эта «странная» армия взяла его вместе со всей группой в плен и не стоит испытывать иллюзий. Может, поляки с ними обращались лучше, чем с остальными, из-за того что в группу Ульриха входили искусствоведы. Подпольщики над этим долго смеялись, когда узнали. Офицеры вермахта – искусствоведы!
Глядя на поляков, Ульрих вспоминал Мартушу – они были так же молоды и энергичны. В душе он уже жалел обо всем, что наговорил ей в прошлый раз, сердце болезненно ныло, и он каждый раз переживал, когда доносилась особо громкая автоматная очередь. И каждый раз он подавлял в себе желание спросить о ней кого-нибудь.
Впрочем, среди бойцов ополчения были и те, кто ненавидел пленных и не скрывал этого. Особенно один, щербатый мужчина лет сорока. Несколько раз специально опрокидывал миски с едой, ронял туда грязь с пола. Говорил им что-то оскорбительное на польском, угрожал. Фридрих, который не так давно справлял свой день рождения в ресторане Мартуши, неплохо знал польский и шепотом переводил товарищам.
Отношение остальных ополченцев тоже стало меняться. Ульрих был уверен, что это произошло на пятый день их плена. Где-то недалеко загремела тяжелая артиллерия, начались налеты бомбардировщиков. Судя по напряженным лицам повстанцев и непрекращающемуся грохоту орудий, немцы начали широкомасштабную контратаку. Пленников почти перестали кормить, воды для умывания больше не приносили, только совсем немного для питья. Фридрих расслышал среди разговоров, что армия Рейха удержала водопроводную станцию в своих руках и отключила воду во всем городе. Теперь поляки опасались вспышек холеры и тифа.
Бои приближались. Начали бить по Старому городу. От взрывов пленные каждый раз падали ничком на пол. С потолка и стен отваливались куски штукатурки. Земля под ногами содрогалась от артиллерийских ударов.
Особо сильный взрыв швырнул их на пол. От ударной волны едва не остановилось сердце и не лопнули барабанные перепонки. Пленники на некоторое время потеряли слух. В подвале опустился густой туман – обвалилась последняя штукатурка, повисшая в воздухе серой пыльной взвесью. Они закашлялись, закрыли чем могли нос и рот, чтобы не дышать этим.
– Всемогущий боже, они бьют «Карлом»! – произнес Фридрих, когда обрел способность слышать и говорить.
Они все больше тревожились, видя, что творится в душах поляков. Ополченцы ожесточились. Ульриху казалось, что они вот-вот сорвутся. Но в то же время у поляков прибавлялось растерянности. Напряжение росло. Щербатый, которому они не приглянулись, в итоге озверел. Сорвал с себя трофейный автомат и пустил в пленников длинную очередь. Один из повстанцев успел схватить его за руку. Залп ушел выше, выбив глубокие ямки в кирпиче. Пленники уже давно лежали на полу. Осторожно приподняли головы. Поляки ругались.
– Фридрих, переведи! – зашептал Ульрих. – Фридрих!
Он повернулся и тут же схватил товарища за плечо, затряс. Но Фридрих в ответ издал булькающие звуки. Одна пуля, срикошетив, угодила ему в грудь. На губах проступила кровавая пена, и он стих. Офицеры просидели полчаса, настороженно смотря на свою охрану, но щербатого увели. Другие пленников убить не пытались. После этого, коротко посовещавшись, в земляном полу они вырыли неглубокую могилу.
Сверху послышалась совсем близкая короткая перестрелка. Затем шум от огнемета. Ульриху даже показалось, что сквозь каменные стены до них дошло немного жара и запах огнеметной струи. Кто-то прокричал приказ на немецком – сдаваться и выходить из укрытий. Этот же приказ повторили на чистом польском. В ответ повстанцы на немецком закричали, что у них есть пленные, с которыми они обращались согласно всемирной конвенции, и потребовали такого же обращения.
Группу Ульриха вытолкали из подвала, за ними шли поляки. Но их очень быстро оттеснили от немцев.
– Так вот вы где пропадали, господин Ульрих, – произнес знакомый голос.
Унтер-фельдфебель, зажмурившийся от нестерпимо яркого после подвала солнца, подслеповато посмотрел на говорившего, узнал Эккехарда. Все еще растерянный, Ульрих озирался, не понимая, где находится. Улица, на которой они оказались, была обращена в руины. Где-то совсем рядом бушевал пожар, застилая половину неба черной непроницаемой пеленой. Он даже расслышал треск огня.