– Слышь, Григорий! Ты на воле не слышал ли… А правда, что Советы Берлин взяли?
– Правда, – ответил Ефремов.
– Хорошо, – и только после этого незнакомец заснул. Его свечение стало похоже на человеческое. Забылся сном и Ефремов. «Увидеть бы солнце, услышать бы поезд еще раз», – была его последняя осознанная мысль. Его ли?
…Я смогла сама выдернуть руку. Я знаю, неправильно вести себя грубо, но я испугалась, что дальше увижу голову Ли Сяо в банке с формальдегидом. Я испугалась, что увижу там свою голову.
– Мне очень жаль, господин Ефремов, что ваша подруга погибла в застенках, – сказала я вежливо. Мне было тяжело дышать, как будто я заболела. Я надеялась, что дальше мы попрощаемся, и когда он уйдет, я возьму такси, поеду к золотой статуе Будды, зажгу девять пучков ароматов у входа в храм, и когда дым долетит до неба, спокойствие спустится в души живых и мертвых из этой истории. Завтра мне снова нужно работать в «Зионе» и быть вежливой с посетителями. – Я понимаю, что ваша жизнь изменилась благодаря ей – вы получили профессию и нашли свое предназначение. У нас в Китае считается, что только праведникам и мудрецам дается долгая жизнь, вы – подтверждение тому. Пробыть с вами рядом – большая честь для меня. Вы делитесь со мною своим особенным ци.
Я заметила слезы на его глазах. Ни одна не упала вниз. Голос господина Ефремова стал сухим и жестким:
– Спасибо на добром слове, Цай Сяо Ся. – Он совсем не эти слова хотел услышать. – Но Ли Сяо не стала учебным пособием для извергов или экспонатом антивоенного музея. Она носила белый халат в Управлении по водоснабжению.
Ужас и гнев охватили мое сердце! Китаянка никогда бы не стала работать на оккупантов, мучивших ее народ! Моя прабабка не могла резать своих на столе японских чертей! Он все врет, этот сумасшедший старик. Я сжала кулаки и вскочила со скамейки. Мимо проходил высокий молодой человек, он посмотрел на меня с тревогой, как будто спрашивая, не нужна ли помощь. Я не решилась поднять руку на пожилого иностранца просто так, без видимой посторонним причины. Сначала надо закричать и позвать на помощь.
– Она не была китаянкой. – Русский старик справился со своими чувствами. Сейчас ему даже не понадобилась моя рука. Я успела только заметить, что глаза у него теперь оба черные от края до края…
– Перед смертью, говорят, легче становится, а, Григорий? – Сокамерник сидел на кровати бледный, но явно оживший. Прана ци подпитала его за ночь. Зато у самого Ефремова голова стала тяжелой, предвещая ослабление защиты.
– Я все равно помру. – Человек на кровати старался говорить деловито как мог. – Мы все однажды помрем. Кто раньше, кто позже. Но если фрицев разбили, то и япошкам каюк будет. Хотел бы сам увидеть, но как масть пойдет… – тут он понизил голос до шепота. – А ты слушайся голоса – дольше проживешь.
– Какого голоса? – Ефремов прервал тяжелые, как собственная голова, раздумья. «Голос» мог быть зацепкой.
Сокамерник огляделся. В электрическом свете лампы под потолком, резко включившейся утром, он оказался высоким светлоусым мужчиной лет сорока, бледным, но сильным на вид. Горячечный блеск в глазах – то ли от болезни, то ли от возможности поговорить.
– Голос тут есть, Григорий. В голове у тебя будет звучать. – Он замотал кудрями. – Не, браток, я не псих. Этот голос выжить помогает. Первый раз, когда его услышал, сам решил, что чокнулся. Но потом подумал: хуже не будет. И правда, голос в голове возникает и вспышкой так: «Не ешь сегодня ужин – там яд». Или: «Через две камеры – новый китаец. Он – партизан». А еще однажды, когда первый раз я тут болел, слышу: «Привет от китайской подруги». Точно, думаю, с ума сошел. А потом глядь, а под тарелкой с ужином подарочек – туфелька игрушечная, из бумажных трубочек сплетенная. Безделка, а легче как-то. Только в последнее время я его мало слышу, всклики только, на плач похоже. И слова: «Ее не стало». Или: «Не давай руку для укола!» Я не брежу, Григорий, веришь?
– Верю, – честно сказал Ефремов. Он действительно верил. Тонкие всплески магии, что он почувствовал при входе, говорили, что тут могут быть странные вещи. И если они присутствовали при таком жутком «минусе», то их источник – сильнейший. Судя по словам сокамерника, он на стороне заключенных. Может, кто-то из охраны, из младшего персонала? Надо вычислить, выйти с ним на контакт. И тогда можно говорить о ментальной диверсии. Например, паралич страхом всех в лаборатории. Вавилонское заклятие языков. Беспробудный сон на пять часов. Гномья слепота. Массовая истерия. Да мало ли. Главное – разобраться в природе странностей. Местный помог бы. Наши уже недалеко. Главное – быстрее, время тут не на стороне резидента.
– Спасибо, товарищ. – Ефремов почувствовал на-дежду. – А тебя как звать-то самого?
– Не помню… Забыл… – ответил мужчина. – Забыл, браток. – Его снова настиг кашель. Он упал на кровать, забился и больше не говорил до поверки. Ефремов дал ему еще праны и стал ждать голоса в голове, контакта.
Ждать пришлось недолго. Открылось квадратное окошко в двери. Глянул желтолицый рябой военный – было видно кусок форменного козырька. Почти одновременно открылось второе окошко-щель. Туда сунули черный ствол «маузера». Он пошевелился из стороны в сторону, фиксируясь на каждом из узников.
– На параверку! Руки в оконо! – сказал без выражения японец.
Ефремов просунул запястья в щель. Почувствовал прикосновение рук в резиновых перчатках, ему проверили пульс, перевернули руки ладонями вверх и прощупали пальцами детский шрам на ладони. И голос в голове зазвучал тотчас же: «Беги!» Григорий посмотрел в окно. Пульс ему проверяла стоящая рядом с охранником закутанная в белый медицинский балахон женщина. Лица не видно под маской, волосы убраны под шапочку, круглые очки на глазах. На Ефремова она даже не взглянула, лишь кивнула и сделала отметку в своем блокноте.
– Дуругой подоходи! – скомандовал военный.
Подошел сокамерник. Процедура повторилась. И снова голос в голове: «Беги завтра!» И вопросительный взгляд соседа по застенку: «Слышал?» Да, Ефремов слышал. И узнал, кажется. Но вот теперь поверить не мог…
Охранник грубо толкнул безымянного и захлопнул оконца.
Безымянный сел на лежанку. Молчали до завтрака – двух мисок риса с овощами. И ели тоже молча. Потом напарник спросил:
– Ты кем на воле был?
– Железнодорожник, – как положено по легенде, ответил Ефремов. – А что?
– Наручники сможешь открыть, железнодорожник?
– Да поглядеть надо сперва. – Но Григорий был уверен, что на пару шурупов его телекинезных силенок хватит.
– Тогда давай сегодня ночью, в темноте. А завтра, к поверке, я притворюсь, что встать не могу, а ты в дверь стучи что есть силы. Пусть прибегут проверять, а там хоть глоток свободы.
– Тебе голос тоже сказал…
– Да, – кивнул безымянный, – сказал, что умру я завтра. Видно, смертельно болен… Но знаешь, земляк, я не сдамся! Я не крыса, чтоб меня резали и уши к жопе пришивали для забавы! Я лучше как человек помру. Эх, жалко только, не признавал я Советов раньше, а они-то ниче, раз немчуру – как положено, по-русски! Значит, и этим долго не простоять! Потому как, Гриня, неправое дело крепким не бывает! Прости, я говорить больше не буду – хочу сил подкопить, на завтрашней свадьбе со смертушкой погулять. К обеду разбуди.
Имени своего он так и не назвал.
Наутро сделали почти так, как договорились.
Всю ночь Ефремов давал парню сил, понимая, что завтра момент истины для обоих. Он не решался поверить в предательство, но факты говорили сами за себя: Ли Сяо, хранительница магии всех видов, отличница, комсомолка, эмигрантка из Китая, курсантка магошколы под Семипалатинском, маленькая девочка из Китайской слободы под Белояровом – предатель. Подлая змея, садистка и убийца. Это объясняет особенность места: Ли Сяо – никакая, с красными – красная, с белыми – белая, с японцами – японка. И забирает силы всех, кто тут есть, и надсущность тут потому и не формируется. Но как, как такое может быть? Как не разглядели ее отцы-командиры?
Но, с другой стороны, почему она бежать велела? Если она – предатель, то Ефремова стоило бы убить быстрее, а самой получить еще силы. Или это такая изощренная забава нелюди – помучить, дать на-дежду, а потом уничтожить? Может, это соус такой магический к жратве чудовища? Что делать, что делать-то теперь?
Старший лейтенант Григорий Ефремов, разведрота восточного рубежа отряда «М», решил делать свое дело. Насколько хватит сил. Потому что союзнички даже в инструкции для своих солдат прописали: «Если вы со всех сторон окружены врагом, чтоб сохранить свою жизнь, сдавайтесь в плен». А русские – не сдаются. Потому мы до Берлина дошли, несмотря на все военные машины Европ и тайные знания психических фюреров. Как говорил один одинокий волк в старой книжке: «Это будет славная охота. Хотя для многих она станет последней». Григорий читал в далеком детстве, в школьной библиотеке брал. Хватит соплей. Нужно сосредоточиться, и еще нужна краска для мандалы. Ефремов расцарапал поджившие было запястья и принялся за дело.
Напарник спросил лишь: «Как договаривались?» «Нет, – мотнул головой Ефремов. – Я притворюсь больным, а ты в дверь стучи. Я – свежее «бревно», у меня сил больше охрану вырубить». – «Договорились».
Это был их последний разговор…
… – Нам не удалось убежать дальше своего отсека, – лаоши Ефремов сказал уже просто словами. – Безымянный сокамерник мой поднял бунт и был застрелен через решетку. Мы вырубили охранника, забрали ключи от камер, выпустили всех, кто там был, но вышли лишь смельчаки. Их тоже застрелили. Как людей. Как свободных. Остальных отравили газом. Никто не выжил. Но я услышал, как в обслуге отряда зародилась мысль: «Правда не на нашей стороне». Мы дали сигнал…
– Но вы сидите здесь, на набережной Сунгари, и вы не дух, хоть и не человек. – Я злилась.
– Я – необычный человек. А вытащившая меня Ли Сяо – была совсем не человек. Я не знаю определения ее сущности: дух, фея, богиня, ангел, чунинь. Может быть, она – тысячелетняя лиса или сама Гуаньинь. Хотя нет, ее бы вычислили в центре подготовки. Она была не добро и не зло, а идеальное хранилище для всех знаний, какие могли бы быть. Только она не рождалась – ее кто-то создал. Не знаю, в лабораториях, отрядах, мастерских или монастырях, а может быть, кто-то еще открыл ей глаза на краю неба. Если бы она осталась там, то проводила бы свое время в покое и мудрости, перебирая нефритовые четки. – Лаоши Григорий Ефремов напрасно говорил, что его мандаринский недостаточно хорош. Я редко слышала столько красивых слов сразу. Он продолжал:
– Но она была отправлена наблюдать за людьми, фиксировать то, что мы придумали, собирать и хранить новые знания. А потом сработал первый закон термодинамики: переход количества в качество. Она научилась сочувствовать. Когда началась война, самая страшная в истории человечества, она не смогла стоять в стороне. Ее уникальная способность быть своей для всех сделала ее идеальным агентом разведки или диверсантом. Резидент Ли Сяо, позывной «Гинкго», исчезла из поля зрения всех агентов в сорок первом. И вот в Управлении по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии мы встретились. Во время бунта «бревен», когда японцы впервые увидели людей, а не «материал».
История, рассказанная стариком, была удивительной и страшной. То, что он показал мне, – еще невероятнее. То, что я стояла на краю жизней, чудес, реальностей и историй, не описать словами. И потому я снова протянула руку, чтоб оказаться внутри прошлого…
… – Трусы, подлые твари! Нелюди! Освободите! Выпустите! – Русский кричал сквозь решетку. Несколько китайцев вышли из камер и поддерживали его криками.
Кучка японцев во внутреннем дворе с удивлением смотрела на такое поведение. Сбившись в кучку, в своей кургузой форме, с карабинами в руках, они явно не знали, что делать, и выглядели растерянными. Испуганными.
– Чего он хочет? Что он кричит? Идите, идите в камеры, и мы не будем сердиться, идите по местам… Найдите переводчика… Они же не смогут выйти, да? Там две двери еще заперты. Зачем он кричит?
Григорий усмехнулся. Как они не понимают, что человека нельзя лишать свободы? Да, им не удалось выйти дальше коридора – оглушенный охранник, пока открывали другие камеры, очухался и драпанул. Запер бронированную дверь снаружи. Но даже этого бунта было достаточно для знака. «Хозяева» бестолково суетились.
– Вы обманщики и трусы! Вы обещали работу, а сами нас, людей, как крыс в банку! Душегубы! Ну, стреляйте! Стреляйте, сволочи, ну! Лучше так, чем подопытной свинкой у вас! Я человек, слышите?! – Русский потрясал решетку. Его глаза метали молнии. – Освободите!
Молоденький щуплый солдатик вскинул винтовку, нервы у него не выдержали:
– А! Умри, мерзавец! Умрите все!
Только пуля заставила русского замолчать. Маленькие китайцы еще кричали некоторое время, а японец беспорядочно палил. Задел еще несколько человек, пока его не остановили: «Ты портишь ценный материал!» А он задергался, и по губам Ефремов прочел: «Правда не на нашей стороне». И тут же в голове голос: «Рисуй пентакль и беги! Беги!»
Безымянный напарник, убитый пулей в грудь, улыбался. По-человечески. Еще несколько китайцев истекали кровью, кто-то скорчился, кто-то раскинул руки. Кто-то сжал кулачки… Они сопротивлялись.
Остальные разбежались по камерам. «Быстрее!» – Снова голос Ли Сяо в голове. Ефремов макнул пальцы в чью-то кровь на полу и быстро начертил знак себе на лбу. Теперь в фас он невидим. На профили и тыл времени не хватило: рывком распахнулась дверь, и вбежали два десятка солдат в химзащите и противогазах. Дубинками они загоняли в камеры тех, кто высовывался, запирали их на засов. Ефремов побежал им навстречу – узкий обзор противогазных стекол увеличивал его шансы прорваться даже с частичной защитой. Один попытался оглянуться, но Ефремов вовремя среагировал ударом под дых.
Прошел первую дверь, вторую. А на самом выходе увидел – еще четверо, так же в химзащите и в противогазах, тащили широкий гибкий серебристый шланг. И тут из-за угла выбежала Ли Сяо в форме медсестры. Она не скрывалась, бросилась к Ефремову и повисла на нем. У него, как при их первой встрече, что-то начало трещать под кожей головы, но только сильнее во сто крат.
«Тебя нет, ты невидим, ты пуст, для всех ты – свой», – услышал он. Не смог сразу поставить заслон и подчинился.
Оказавшись за воротами Управления, в домике Ли Сяо, все, что Ефремов успел спросить, придя в себя, было:
– Как ты могла?!
Высосанный ее силой, Ефремов тряпичной куклой сидел у порога. Ли Сяо включила радио, чтоб никто не слышал разговора снаружи, а потом спокойно, с улыбкой и поклонами, стала расставлять на низком столике перед ним предметы: чернильный камень, тонкие кисточки, краски и тушь. Положила маленький бубен, обитую войлоком палочку и аккуратную стопку бумаги – каждый лист обрезан ровным квадратом. Набор, знакомый мудрецу и магу. Да, чуть-чуть отойдут руки-ноги, и Ефремов всем этим воспользуется – будь уверена, перебежчица. А уж отцы-командиры разберутся, кто ты и как могла…
– Я недавно здесь, в Харбине. Я старалась пробудить в людях милосердие, сеять сострадание, давать утешение, но у меня не получилось. Они не брали мои семена, не просыпались и не радовались. Они как будто забились в глубокие норы. И палачи, и жертвы будто спят сердцем. – Она делала в воздухе пассы руками, раздвигая невидимые створки, перелистывая страницы. Распахивались пространства у нее перед глазами, и Ефремов понял, что она делает. Снова она хочет сбежать! – Наверное, я учила не тому и успела спасти, как тебя, немногих. Но спасенные ничего не будут помнить. Я сама так сделала. И ты – прощай!
Григорий успел уклониться в сторону – заклятье забвения с тонкого женского пальца прошло в миллиметре от него.
– В военное время надо учить сопротивляться! – возразил Ефремов, чувствуя, как возвращаются силы и сжимаются кулаки. Ли Сяо пожала плечами и продолжила делать легкие движения. Картины других мест мог видеть и старший лейтенант. Вот Запретный город в Пекине, вот башни Кремля, резные карнизы Кракова, расстрелянный Берлин, лондонский Биг-Бен, американская статуя Свободы. Вот какие-то джунгли, а это безносый сфинкс. Как страницы журнала, листала Ли Сяо города. Листала и говорила:
– Это я поняла слишком поздно, но сделаю что смогу. – Ефремов потянулся рукой к чернильнице: пагода, гусь, квадрат. Дрожащими руками стал сворачивать лист в самолетик. Лишь бы не смазать тушь. Ли Сяо стояла к нему спиной. Осталось только легко двинуть кистью и… – Не надо, Григорий. Я же чувствую. Оставь свой гнев, – и шибанула его так, что он снова обвис, как кукла. Женщина в форме медика продолжала листать пространства, а ее силуэт словно кто-то обрисовывал простым карандашом. Затем он стал мерцать бурым неровным светом. – Помнишь, как мы встретились в первый раз? Так вот, на этом мне и стоило остановиться. На защите маленьких детей. Таким, как я, не стоит влезать в людские войны: это слишком сложно. Вы – слишком сложные. Вмешаться было ошибкой, но не вмешаться… Прости, что не объясняю всего: нет времени. Я должна остановить новый виток насилия. Предостеречь или уничтожить…
Григорий увидел куцые азиатские домики, почти европейское здание с куполом и мост странной формы – как буква «Т». Ли Сяо, похоже, нашла что искала. Она подалась чуть вперед, разглядывая что-то. Ефремов тоже увидел: вокруг буквы «Т» точки такого же бурого сияния.
– Прощай, маленький братец, – обернулась женщина, раскрыв широко руки, словно собираясь взлететь. – Прощай, русский диди. Я верю в перерождения. Может, мы еще увидимся, когда будет мир. Он у вас – прекрасный, если жить, а не выживать. Я люблю учиться всему новому! – И она резко хлопнула перед собой, закрыла невидимые створки. Самолетик Ефремова протаранил пустое пространство…