И – пошел себе дальше, прямо к Сереге.
Ведьма зашипела, кинулась в сторону, явно намереваясь увести Вия прочь от сержанта.
– Вию, господине! Прииде до мене! До мене! Тебе, Вию, господине и пане, прикликаю!
Вий фыркнул, громко, словно лесной кабан. И продолжал идти, куда и шел, прямо к сержанту.
– Вию! – взвыла ведьма, и Серега различил нотки паники. – Вию, пане! Зачем до мене не ходишь?! Зачем путь отворачиваешь?!
Вий остановился. В свете вдруг проглянувшей луны сержант увидал его лик – жуткий, изломанный, словно выгнутый из кровельного железа. И опущенные до самой земли веки. Да-да, те самые.
– А ты почему не со мной? – сказал Вий вдруг замогильным, низким, рокочущим басом. – Тут твое место, со мной, ведьма. Иди ты ко мне! В моей свите тебе самое место! Не носит тебя больше земля, мертвая ты!
– Ме… – подавилась ведьма. – Как мертвая?! Лжешь ты, тварь подземная! Живая я! И ты силы моей послушаешься!
– Послушаюсь, как же, – прогнусил издевательски Вий, и вся свора его тотчас разразилась угодливо-визгливым хохотом. – Мертва ты, чаровница! Заждалось тебя царство посмертное! Со мной тебе ходить, ведунья!
Ведьма только помотала головой, словно на слова уже не хватало сил. Мотала и пятилась, согнувшись в три погибели, словно солдат под обстрелом.
Серега только и мог что прижиматься к земле, ни жив ни мертв.
Венера – по-прежнему жуткая старуха, ходячий труп – оказалась рядом, бросилась ничком наземь, плечи затряслись. А Вий все надвигался и надвигался, неумолимо, никуда не торопясь.
– П-послушай… – Серега осторожно тронул спутницу за плечо. – Ноги уносить надо. Или…
– М-мертвая… – вырвался сдавленный всхлип. – Как же так? Почему? Отчего?
– Да брешет эта нечисть! – горячо выдохнул сержант. – Ты кому веришь-то? Твари адовой?!
– Вот она-то и не соврет никогда… Была б я живая, он за мной бы двинул, свита б его… Не пройдет Вий мимо живых, отвернуть не сможет. Вот и сейчас к тебе тянет…
– Так бежим тогда! Бежим, Венера!..
– Нет, – тихо сказала ведьма. Села, обхватив коленки под белым балахоном-саваном. – Прав был генерал твой, только тебя зря сюда отправил. Беги, Сережа. Беги, хороший мой. А я… сама. Запал он запал и есть. А что ему взрывать – уже без разницы. Беги, Сереженька. И… того… до Победы доживи.
– С ума сошла!.. – только и успел выдохнуть сержант, но Венера уже шла навстречу Вию. Шла, по-прежнему согнувшись, выставив пальцы, словно когти.
Вий осклабился, показывая железные зубы.
– Поднимите мне веки!
– Воля твоя, Вию, господине, – услыхал Серега негромкой голос Венеры. Венеры, не ведьмы. – Мне позволь, коль в свиту свою зовешь-манишь.
«Беги, сержант», – раздалось в самом ухе.
И Серега побежал.
Венера шла навстречу Вию и больше не сгибалась. Исчезали седые космы, выпрямлялись плечи, и последние шаги сделала уже не ведьма, но – молодая девчонка, партизанка, комсомолка Коригина.
Вий остановился, повернул к ней голову, широкий рот расплывался в ухмылке.
– Ко мне иди, ведунья. У меня тебе самое место. Ни на небе, ни под землей – тут, у меня тебе ходить отныне, души живые губить. Ну, давай же – на колени встань да…
Что еще хотел потребовать Вий от новообретенной свитской, Серега так и не узнал – потому что Венера гибким молодым движением вцепилась Вию в веки, рванула их вверх, рванула что было силы, впиваясь в страшилище, обвиваясь вокруг него так, что не оторвешь.
Беги, Серега.
И последнее, что он видел и слышал, – как взвыл уже сам Вий, как впились в плечи Венеры его железные пальцы, но поздно, слишком поздно, открылись веки, и мертвящий взгляд Вия скрестился с горящим взглядом заклинательницы.
А потом земля встала дыбом, и больше Серега уже ничего не помнил.
* * *В скудно освещенную палатку возле днепровского берега вдруг ворвался Мишель.
– Смотрите, господа, смотрите!
Остальные четверо полковников разом кинулись к выходу, так, что получилась даже давка. Иннокентий Януарьевич Верховенский остался сидеть, где сидел, лишь еще выше задрал голову, а губы его сжались в тонкую и плотную белую линию.
Над западным горизонтом, над заднепровскими кручами, куда уже тянулись первые лучи рассвета, стремительно рос, тянулся вверх, к облакам, рыже-черный гриб чудовищного взрыва. К нему прибавился второй, третий, четвертый – к Днепру катились волны пламени, поглощая на своем пути все – капониры и блиндажи, пулеметные гнезда и батарейные позиции, танки и орудия, снаряды, цистерны с топливом, минные поля, полосы колючей проволоки – все.
И деревья, и холмы, и днепровские плавни – все утонуло в огне, все сделалось его добычей. Даже по речной глади растеклись его жадные, ненасытные языки, обшаривавшие все в поисках поживы.
Днепр потек кровью. Широко, от берега и до берега, воды его покраснели, и восходные лучи отпрянули словно в ужасе.
Содрогнулась под ногами земля, тяжело вздохнули подземные глубины, овраги и балки, пещеры и тайные ходы. Логовища и укрывища, подвалы – а в старых домах поблизости, что были еще целы, кое-где просели потолки, пообсыпалась штукатурка, а иные стены так даже и вовсе потрескались.
А взрывы все следовали и следовали и не кончались, и непонятно уже было, что там могло рваться.
Иннокентий Януарьевич выпрямился. В палатке он оставался один, и никто не видел, как вновь сгустилась тьма за его плечами, а тонкие губы растянулись в улыбке злого удовлетворения.
От полыхавшего в Заднепровье пожара сделалось светло, точно днем.
Стремительной рысью примчался один из порученцев, торопливо, захлебываясь, принялся докладывать.
– Товарищ генерал! Товарищ член Военного совета! Товарищ Константинов на связи! Требует вас сей же час к аппарату!
– Георгий Константинович – очень-очень нетерпеливый человек. – Верховенский сцепил тонкие длинные пальцы, принялся их рассматривать с таким вниманием, словно от этого зависела его жизнь. – Что ж, успокоим товарища представителя Ставки. Его приказ выполнен. Путь за Днепр открыт. Можно начинать переправу.
Старый маг криво усмехнулся, повел зацепеневшими плечами. Вышел из палатки, глянул, прищурившись, на бушующую на том берегу огненную бурю.
– Говорил же я вам, – бросил он на прощание своей свите.
И зашагал следом за порученцем – туда, где на проселке осталась охрана и в числе прочих – машина со «средствами спецсвязи», как это именовалось в официальных бумагах.
Мишель смотрел вслед Верховенскому со странным выражением.
– Не подвела нас Венера. Товарищ боец. Комсомолка Коригина…
Феодор Кириллович встал рядом, коснулся плеча гвардионца, тяжело вздохнул.
– Можно ее было вытащить, Федя. Можно было.
– Миша… Прав Иннокентий Януарьевич, она ведь уже того, нежить… Была.
– Не необратимо, – тяжело уронил Мишель. – Можно было хотя бы попытаться. Я видел – один раз – как вернули такого вот…
– Кого ж это? – наморщил лоб бородач.
– Угадай, – отвернулся волынец. Феодор Кириллович пошевелил губами, возвел глаза к небу, где по низким облакам по-прежнему плясали отблески чудовищного пожара, потом вдруг охнул.
– Постой… неужели… самого?
– Понимай как хочешь, – огрызнулся гвардеец.
Но Феодор Кириллович не обиделся. Только долго еще после этого качал головой.
* * *– Э, Петро, а тут-то кто? Человек никак?
– Точно, Михалыч, и живой притом!
– Наш? Аль немчура?
– Наш вроде… точно наш. Тяни давай!..
– Эй, парень! Слышишь меня?
– Да он контужен, точно…
– Крови нет? Не ранен?
– Нет вроде… Завалило, а так цел.
– Ну, паря… В рубашке ты родился, точно тебе говорю…
Серега болтался, как кукла, в чьих-то руках, глядел в небо – светлое, яркое, дневное. Словно в немом кино видел он идущую мимо технику, танки и самоходки, видел, как топала пехота, – и думал, что скажет генералу.
И что с генерала спросит.
Алекс де Клемешье Светлые мальчики
Мне казалось, что молодость и отличная физическая подготовка – это мой верный шанс попасть на передовую. Москва уже полнилась слухами о девчатах, которые воюют наравне с парнями.
Мне казалось, что медик-недоучка куда менее востребован в окопах, нежели боец с винтовкой. В конце концов, хорошее знание анатомии, на мой взгляд, не делало из меня, студентки-второкурсницы, медика.
Мне казалось, что госпиталь отделен от линии фронта примерно тем же расстоянием, что Земля от солнечного пекла.
Так вышло, что я ошиблась по всем пунктам.
Хмурый усатый комиссар в военкомате, внимательно просмотрев мои документы и выписав нужные данные на отдельный листок, задал всего пару вопросов:
– Институт физкультуры… Это что же – гимнастка?
– Бегунья. На длинные дистанции. Призер всесоюзных…
– Институт физкультуры… Это что же – гимнастка?
– Бегунья. На длинные дистанции. Призер всесоюзных…
Он нетерпеливо шевельнул кистью, давая понять, что мои спортивные достижения его не особенно волнуют.
– Какую специализацию выбрали? Тренерскую?
– Специалист по врачебному контролю над занимающимися физической культурой.
– Спортивный доктор, стало быть… – раздумчиво проговорил он, одновременно делая пометки на листке, затем черканул там же свой вердикт, поставил размашистую подпись и отправил в пятую комнату.
Так я и попала в санитарный взвод, пройдя ускоренный курс медицинских сестер. Батальон, в который я прибыла в составе пополнения, уже успел пройти крещение огнем, побывал в самых первых боях под Вязьмой, а теперь был оттянут во второй эшелон обороны – для до-укомплектации и подготовки позиций, обеспечивающих прикрытие отступающим частям Красной Армии. Враг рвался к Москве; вышколенные фашистские дивизии стремились занять такое положение, откуда удобнее всего будет молниеносно атаковать последние рубежи, заслоняющие столицу. Одним из самых «лакомых» направлений для сокрушительного удара немцам виделась трасса, соединяющая Волоколамск и Москву. Вот на подступах к Волоколамску, в крохотном райцентре, и расположился наш стрелковый батальон.
Собственно, пополнение – это несколько санитарок, я и почти сто человек новобранцев – целая рота мальчишек, вчерашних студентов, ни разу до нынешней осени не державших в руках оружия. Неутешительная характеристика, правда? Но ситуация на тот момент складывалась настолько нехорошая, что на передовой были рады любому подкреплению. По такому поводу командир приказал выстроить весь батальон, произнес пламенную речь, распорядился поставить нас на довольствие и обеспечить теплой одеждой: начало октября в тот год выдалось на редкость холодным, со дня на день ждали заморозков и первого снега.
Выданный мне ватник оказался настолько велик, что первый вечер ушел на то, чтобы укоротить его, подшить и заузить рукава, – впрочем, не я одна занималась этим.
Назавтра был банный день, а после – одобренный начальством вечер знакомства и отдыха. Наверное, выглядит диковато? Враг совсем рядом, рвется и рвется вперед, занимая один за другим населенные пункты на пути к Волоколамску, а советские солдаты, защитники Отечества, чаи гоняют да патефон с барышнями слушают? Возможно, командование таким образом пыталось развеять нервозность, очевидную из-за неутешительных новостей с фронта. Возможно, задачей было сплотить личный состав за счет непринужденного, нестроевого общения. Могу сказать, что обе эти цели были достигнуты. Новобранцы, обритые после бани наголо, лопоухие и тонкошеие, все казавшиеся мне в начале вечера на одно лицо, вдруг превратились во вполне конкретных Сережек и Сашек, Генок и Володек, и кто-то из них умел славно смеяться, кто-то играл на гитаре, как настоящий артист, а кто-то лучше прочих танцевал фокстрот. Единственное, что по-прежнему делало их похожими, – все они вдруг будто бы превратились в блондинов: вчерашние шатены, брюнеты, русоволосые и рыжие, лишившись вихров, теперь сияли в свете лампочек розовато-белой, незагорелой, по-мальчишески нежной и гладкой кожей затылков, и даже чернобровый Акоп Лалаян выглядел светленьким.
Светлые мальчики… Такими они и запомнились мне; именно они, тонкошеие и лопоухие, вставали перед глазами всякий раз, когда нужно было ползти на передовую, в окопы и чистое поле, в гарь и месиво; именно их я уговаривала потерпеть и тащила на себе. Даже если лица и возраст были другими, даже если местность была другой, даже если кто-то в жизни не бывал под Волоколамском и не танцевал с нами в тот вечер – все равно для меня это были они, мои светлые мальчики…
В следующие сутки мы по распоряжению батальонного доктора были уже до предела загружены работой – приводили в готовность будущие палаты и перевязочные материалы, кипятили и гладили простыни. В принципе, это была забота санитарок, а не медсестер, но я уже уяснила, что приказы не обсуждаются. Надо – значит надо. В центре городка была маленькая больница – туда планировалось отправлять самых тяжелых. Наш же импровизированный госпиталь располагался на окраине, поближе к позициям, в двухэтажном здании школы, и являлся скорее медпунктом для оказания первой помощи.
События тех дней постепенно выветриваются из памяти, замещаются другими, куда более страшными впечатлениями и потрясениями, но некоторые эпизоды последних моих спокойных суток ярки и детальны, будто прокручиваемый кинофильм. Помнится, ближе к вечеру выдалась свободная минутка, мы с девчонками собрались в классной комнате наверху – сюда, освобождая помещения, перенесли все парты с этажа, а заодно поставили четыре койки по числу размещенных тут девушек. Немного освоившись в целом, я все еще поглядывала на своих соседок настороженно и с некоторой завистью: они втроем находились при батальоне со дня его формирования, они уже знали, что такое бой, они бинтовали настоящие раны и наверняка успели привыкнуть к виду крови. Я же, выбрав профессию спортивного врача и сама будучи спортс-менкой, об ушибах и растяжениях знала куда больше, чем об осколочных ранениях и контузиях.
Нюра, полненькая деревенская девушка с широкими натруженными ладонями, принесла снизу только-только закипевший чайник, я расставила разнокалиберные чашки, достала заварку, Нина небрежно кинула на стол плитку шоколада, и только Лизка в противоположном углу класса продолжала трудиться – лихорадочно дорисовывала плакат, который к утру надлежало повесить в одной из палат. Плакат этот был нагрузкой, а вернее – персональным наказанием за вчерашнее. Непосредственно перед вечером знакомств политрук Михеев провел со всеми нами беседу о том, как надлежит вести себя советским девушкам в большой компании молодых солдат, о моральном облике сестер милосердия, о недопустимости всяческих амуров в прифронтовой полосе. «Не хватало мне, чтобы хоть из-за одной из вас мордобой в роте приключился!» – сказал он, итожа свой долгий монолог. А сегодня рано утречком дал Лизке ту самую нагрузку. «За что?!» – возмутилась она. «Много вчера улыбалась!» – отрезал политрук, и, хотя отдавать нам какие бы то ни было приказы права он, откровенно говоря, не имел, Лизка подчинилась. Не то чтобы грешок за собою чувствовала – ну, просто такая вот она, белобрысая и задорная, на таких всегда парни заглядываются, и она об этом знает. Она, может, и рада бы повода не давать, но стоит улыбнуться – и ребята сразу стайкой к ней устремляются.
И вот что меня удивило: наша Нина – настоящая красавица по сравнению с ней, да и со всеми нами, а мальчишки ее вчера почему-то сторонились. Она и теперь сидела так, что выглядела не медсестрой, а киноактрисой. И форма-то у нее точно такая же, как у всех, моя даже новее, и чулки самые обычные, а положит ногу на ногу, откинется на спинку стула, затянется папироской – и глаз не оторвать. И не портят впечатления ни выцветшая слегка гимнастерка, ни несуразная юбка, ни массивные кирзовые сапоги. Но вот поостереглись вчера новобранцы пригласить ее на танец. Конечно, виной тому мог быть и возраст – на вид Нине было близко к тридцати, а может, и чуть больше. Но что-то не верилось мне, что только из-за этого ни один не рискнул к ней подступиться.
Лизка, наконец, закончила и продемонстрировала нам свои художества: на большом ватманском листе аккуратными печатными буквами был написан указанный политруком абзац из устава: «Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы». Прихлебывая горячий чай с шоколадкой, мы показали ей – здорово, молодец, садись уже рядышком! Лизка вытерла влажным полотенцем перепачканные гуашью пальцы, но что-то ее, видимо, не устроило, она сунулась в свою тумбочку и вдруг, надув губки, застыла.
– Платьишко… – невпопад сказала она.
– Чего там? – вытянула шею Нюрка.
– Я говорю, когда шла в военкомат, верила, что война долго не продлится, что скоро все закончится, – вздохнув, посетовала Лизка. – Платьишко с собою взяла – думала, принаряжусь, когда повод будет, пройдусь по улице с молодым и красивым… Третий месяц с собою вожу.
– А что же вчера не надела? – вздернув брови, поинтересовалась Нина; она снова курила, лениво откинувшись на спинку стула и едва заметно покачивая ногой.
– Вчера – разве повод? – удивилась Лизка. – Это так, ерунда. Такие платья нужно надевать либо на большой праздник, либо для любимого. – Она вынула из тумбочки платье, расправила на вытянутых руках и, склонив голову набок, внимательно на него посмотрела. – Хотя…