– Что такое исполнено?
В тот момент явился Пален и приказал сидящей в прихожей камер-фрау великой княгини сообщить Александру Павловичу о приходе первого министра.
Та камер-фрау по приказу Александра не ложилась, поскольку великий князь накануне велел ей немедля будить его «при появлении графа Палена». О Зубове слова сказано не было, и прилежная немка ничем не помешала ему войти и огорошить Александра невнятным известием.
Елизавета Алексеевна, услышав шум, тоже поднялась. Она накинула на себя капот и подошла к окну. Подняла штору. Ее комнаты были в нижнем этаже и выходили на плацдарм, отделенный от сада каналом, который опоясывал Михайловский дворец.
Ветер к полуночи разошелся, немного очистил небо, и при слабом лунном свете Елизавета различила ряды солдат, окружившие дворец. Слышны были крики «ура», от которых у этой нежной и несчастливой женщины начало трепетать сердце. Она, как и все, со дня на день ожидала событий, но сейчас, как и все остальные члены царской семьи, не хотела поверить, что они уже свершились. Елизавета упала на колени перед иконой и принялась молиться, чтобы все, что случилось (что бы ни произошло!), оказалось направлено к спасению России и ко благу Александра.
В тот миг в ее комнату ворвался муж и рассказал, что же именно произошло.
– Я не чувствую ни себя, ни что делаю, – бессвязно твердил он. – Мне надо как можно скорее уехать из этого места. Пойди к императрице… к моей матушке… попроси ее как можно скорее собраться и ехать в Зимний дворец.
Он всхлипнул, и Елизавета обняла его, как сестра. Только такую любовь муж готов был принять от нее, только такую любовь, похожую на жалость, но она уже смирилась со своим положением и сейчас мечтала только об одном: утешить его любой ценой. Такими вот – перепуганными, плачущими в объятиях друг друга, похожими на осиротевших детей, – и нашел их спустя несколько минут граф фон дер Пален.
Слова из знаменитого письма: «Опасное чудовище должно быть раздавлено – во имя России, ее будущего, моего будущего, в конце концов. Я не хочу знать, как это будет сделано, однако я умоляю вас это сделать. Отныне я с вами – чем бы ни окончилось сие опасное предприятие. Клянусь как перед Богом: или мы будем вместе царствовать, или сложим голову на одном эшафоте», – вспыхнули перед его внутренним взором. Граф подавил холодную усмешку и сказал почтительно:
– Ваше величество…
Александр вскочил.
– Нет, – сказал он тихо, но твердо, – я не хочу, я не могу царствовать!
В ту же минуту ему сделалось дурно, он начал падать, и жена едва успела поддержать его.
Послали за лейб-медиком Роджерсоном, который констатировал: у государя нервические судороги, а в общем – ничего серьезного. Александр Павлович, по его словам, вполне мог выйти к солдатам.
Но еще долго Палену и Елизавете пришлось ободрять совершенно потерявшегося императора, чтобы он исполнил свой первый долг и показался народу.
– Ступайте царствовать, государь! – наконец почти приказал Пален.
Тогда Александр решился.
Какое-то время Александр молчком стоял перед солдатами Преображенского полка, и они недоверчиво и испуганно вглядывались в лица друг друга. Александру чудилось, что эти люди сейчас завопят:
– Какой он император? Он самозванец и убийца! Бей его!
И Александр ощутимо дрожал.
Солдатам казалось, что великий князь сейчас улыбнется и скажет со своим привычным, приветливым выражением:
– Да что вы, господа, это шутка!
Напрасно взывал Марин:
– Да здравствует император Александр Павлович!
Солдаты все чаще косились вверх, на окна дворца, как если бы ожидали, что на балконе появится сердитый Павел с поднятой вверх палкой и закричит, как кричал, бывало, разгневанный, на параде:
– Прямо, рядами… в Сибирь!
Наконец Палену неприметными тычками удалось сдвинуть оцепенелого Александра с места и погнать его к выстроившимся поблизости семеновцам. Этот полк считался как бы собственным полком великого князя, и тут Александр почувствовал себя полегче. К тому же непрестанный, настойчивый шепот Палена:
«Вы губите себя и нас! Очнитесь!» – начал наконец действовать на эту слабую натуру.
Александр принялся шевелить губами и повторять вслед за Паленом, сперва тихо, потом все громче и громче:
– Император Павел скончался от апоплексического удара. Сын его пойдет по стопам Екатерины!
Слава богу, грянуло «ура»: слова произвели ожидаемое действие. Пален смог перевести дух. Он посоветовал новому государю поручить начальство над резиденцией Беннигсену и срочно отправиться в Зимний дворец. Александр с облегчением кивнул.
По иронии судьбы, он поехал в плохой карете, запряженной парой лошадей, – той самой, которая была приготовлена по приказу Палена, чтобы везти Павла в Шлиссельбург, если он подпишет-таки добровольный акт отречения от престола. А впрочем, забота о карете могла быть неким обманным, успокоительным ходом генерал-губернатора… Ведь, как известно, нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц!
За воротами тоже теснились войска. Завидев незнакомую карету, ей преградили путь.
– Здесь великий князь! – крикнул с запяток лакей.
Однако Пален, ехавший вместе с Александром, высунулся из окошка и провозгласил:
– Это император Александр!
И тотчас все без команды закричали:
– Да здравствует император!
Наконец-то в голосах слышались радость и облегчение. Батальоны бегом последовали за каретой в Зимний дворец, и Пален впервые увидел улыбку на устах того, кого он только что возвел на российский престол.
«Клянусь как перед Богом: или мы будем вместе царствовать, или…»
Странно: граф Петр Алексеевич даже в минуту торжества не сомневался, что какое-нибудь «или» еще наступит.
В это время Елизавета Алексеевна с помощью своей камер-фрау поспешно оделась и отправилась сообщить ужасное известие Марии Федоровне. У входа в комнаты бывшей императрицы ее встретил пикет и никак не хотел пропускать. После долгих переговоров офицер наконец смягчился и пропустил Елизавету, которая по дороге пыталась подобрать слова. Однако судьба смилостивилась над нею: Мария Федоровна уже знала страшную новость.
Разбуженная и предупрежденная графиней Шарлоттой Ливен, императрица, забыв одеться, бросилась к той комнате, где Павел испустил дух. Но ее не пропустили: над трупом теперь работали доктора, хирурги и парикмахеры, пытаясь придать ему вид человека, умершего приличной смертью. Здесь, в прихожей, и нашла свою свекровь Елизавета. Мария Федоровна, окруженная офицерами во главе с Беннигсеном, требовала императора. Ей отвечали:
– Император Александр в Зимнем дворце и хочет, чтобы вы туда приехали.
– Я не знаю никакого императора Александра! – кричала Мария Федоровна. – Я желаю видеть моего императора!
Она уселась перед дверьми, выходящими на лестницу, и заявила, что не сойдет с места, пока не увидит Павла. Похоже было, она не сознавала, что мужа нет в живых. Потом она вдруг вскочила – в пеньюаре и одной шубе, наброшенной на плечи, и воскликнула:
– Мне странно видеть вас не повинующимися мне! Если нет императора, то я ваша императрица! Одна я имею титул законной государыни! Я коронована, вы поплатитесь за неповиновение!
И опустилась на стул, шепча словно в забытьи на том языке, на коем всегда предпочитала изъясняться (даже к мужу обращалась, называя его Paulchen):
– Ich will regieren![5]
Эти слова то и дело вырывались у нее вперемежку с причитаниями по убитому Paulchen’y.
В комнате беспрестанно толпился народ. Люди приходили, уходили, прибывали посланные от Александра с требованиями к жене и матери немедля прибыть в Зимний, но Марья Федоровна отвечала, что уедет, лишь увидав Павла. Ей уже и отвечать перестали!
В ту ночь в Михайловском дворце вообще был ужасный кавардак. Елизавета, которая от усталости и потрясения была почти на грани обморока, вдруг ощутила, как кто-то взял ее за руку. Обернувшись, она увидела незнакомого ей, слегка пьяного офицера, который крепко поцеловал ее и сказал по-русски:
– Вы наша мать и государыня!
Она только и могла, что слабо улыбнулась этому доброму человеку и тихонько заплакала, впервые поверив: все, может быть, еще кончится хорошо и для нее, и для Александра, и для России.
Наконец спальня покойного императора была открыта для его жены и детей, которые уже все собрались вокруг матери. Войдя, Мария Федоровна пронзительно закричала, принялась рыдать и бить себя по лицу. Однако в обморок она не упала. И вообще все сошлись во мнении, что скорбь ее хоть и сильна, но выражена несколько аффектированно. Мертвого супруга она поцеловала с задумчивым видом и тотчас велела везти себя в Зимний дворец. Марья Федоровна поспешно прошла к дверям, более не оглядываясь на Paulchen’а, лежавшего в глубоко нахлобученной шляпе, чтобы скрыть разбитую голову, и до окружающих опять долетел ее мечтательный шепоток:
– Ich will regieren!
Практичная немка понимала, что жить прошлым нельзя – надо подумать о будущем, и чем раньше, тем лучше!
Наконец-то, между шестью и семью часами утра, Мария Федоровна и Елизавета отправились в Зимний дворец. Там Елизавета увидала нового императора лежавшим на диване – бледного, расстроенного и подавленного. Приступ мужества сменился у него новым приступом слабости, изрядно затянувшимся.
Граф Пален был при нем, однако при появлении Елизаветы Алексеевны низко поклонился ей и удалился к окну, делая вид, что не слышит разговора супругов.
Александр бормотал, хватая руки жены своими ледяными, влажными пальцами:
– Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают. У меня нет сил, пусть царствует кто хочет. Пусть те, кто исполнил это преступление, сами царствуют!
Елизавета покосилась на Палена, стоявшего в амбразуре окна, и увидела, как тот передернулся. Конечно, она не могла знать, о чем именно он думает, что вспоминает, однако почувствовала, как глубоко оскорблен этот человек – оскорблен за себя и за тех, кто обагрил руки в крови ради Александра, ради ее слабохарактерного супруга. Она поняла, что время ей проявить женскую слабость еще не настало. Ей предстояло быть сильной за двоих – и за себя, и за мужа.
И Елизавета начала говорить, шептать, увещевать, твердить – предостерегать Александра от тех ужасных последствий, которые могут произойти от его слабости и необдуманного решения устраниться. Она представила ему тот беспорядок, в который он готов ввергнуть свою империю. Умоляла его быть сильным, мужественным, всецело посвятить себя счастью своего народа и смотреть на доставшуюся ему власть как на крест и искупление.
– Крест и искупление… – повторил Александр, несколько оживая. – Да, это мой крест, который я буду нести до смерти! Все неприятности и огорчения, какие мне случатся в жизни моей, я буду нести как крест!
Он приподнялся и спросил Палена, что происходит за дверью, что там за шум.
– Войска и все остальные принимают присягу вашему величеству, – торжественно ответил Петр Алексеевич, старательно убирая из взгляда всякое выражение, хотя ему хотелось смотреть на императрицу с обожанием, а на императора – с презрением.
«Ну, может, он вовсе не поправится?» – подумал граф, впрочем, без особой надежды. И как в воду смотрел: слабость Александра вернулась после того, как он встретился с матерью. Да еще вдобавок через несколько дней из Венгрии пришла весть о кончине великой княгини Александры Павловны, ставшей женою правителя венгерского и умершей первыми родами.
Если кого-то и сразило такое совпадение несчастий, то отнюдь не Марию Федоровну. Еще Павел не был погребен, а она уже распоряжалась обо всем необходимом в подобных случаях, хотя сын из сострадания избегал ее отягощать. Ничего, это были для нее отнюдь не тягостные хлопоты! Мария Федоровна объявила среди погребальных хлопот, что не желает расставаться со своим штатом императрицы, не отдаст ни единого человека, а вскоре вытянула из сына согласие, что придворные будут одинаково служить и ей, и ему.
Несколько дней спустя после восшествия на престол император Александр произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, ставшую затем и первой фрейлиной. По обычаю, она получила шифр (бриллиантовый вензель с инициалами императрицы, носимый фрейлинами на плече придворного платья) его супруги, и одновременно новый шифр получили все фрейлины, числившиеся при императрице Елизавете. Когда Мария Федоровна узнала об этом обстоятельстве, столь обыкновенном в подобных случаях, она истерически потребовала от сына, чтобы отныне статс-дамы и фрейлины получали шифры с вензелями обеих императриц, что было вещью неслыханной и даже смешной с точки зрения мирового придворного этикета, однако в то время мать всего могла добиться от своего сына, и она дала себе слово не упустить случая. Стоило Марии Федоровне воскликнуть трагическим голосом: «Саша! Скажи мне: ты виновен?!» (имелось в виду в гибели отца) – как император становился мягким воском в ее руках. В одну из таких минут она и добилась от него удаления из Петербурга и вообще с политической арены графа фон дер Палена…
Сделано это было под предлогом инспекционной поездки в Лифляндию и Курляндию, однако Пален не обольщался. Строго говоря, ни для кого не была секретом холодная, лютая ненависть вдовствующей императрицы к графу. Столь сильное чувство преследовало Марию Федоровну с того самого дня, как ей сообщили о смерти супруга. Почему-то именно Палена особенно сильно ненавидела она, хотя хитрый курляндец даже не присутствовал в спальне императора, которому тогда сначала предложили подписать отречение от престола и которого потом прикончили. Не явился туда – и все тут. То ли он не хотел марать руки в крови бывшего благодетеля, то ли сомневался в исходе дела – бог весть. Однако именно Пален все-таки был душою заговора, и вдовствующая императрица хотела – нет, жаждала! – если не крови его, то позора.
А главное, что и Александр ускользал из его рук, выжидая случая, чтобы окончательно освободиться от человека, которому был всецело обязан нынешним своим положением. И он с жадным вниманием выслушивал россказни о неких небесных знамениях, которые являлись там и сям, не просто порицая всевластного министра и осуждая его, но впрямую обвиняя в гибели Павла. Так, в одной из церквей вдруг появилась икона с надписью: «Мир ли Замврию, убийце государя своего?» С легкой руки госпожи Нелидовой слухи о чуде пошли гулять по всему Петербургу, и все те, кто не одобрял цареубийства, увидели в надписи прямой намек на роль, сыгранную Паленом. Он, впрочем, и в ус не дул, а распространителей слухов велено было сечь нещадно и прилюдно, чтобы воду не мутили. Затем Мария Федоровна поставила сына в известность, что ноги ее не будет в Петербурге, доколе там останется «сей гнусный интриган». Александр призадумался… А Мария Федоровна вызвала к себе митрополита Амвросия.
Этот человек возвышением своим был обязан покойному императору Павлу, которому не мог нравиться прежний митрополит Гавриил, любимец его матери Екатерины. Особенно любил Павел Амвросия за его приверженность Мальтийскому ордену и за покровительство расширению католических церквей в России. Павел называл это веротерпимостью, хотя нормальный человек назвал бы вероотступничеством. Но Павел не был нормален…
Однако вернемся к Палену. В один из воскресных дней, с особой торжественностью отслужив обедню в Никольском морском соборе, Амвросий в парадной карете подъехал к дому петербургского генерал-губернатора. Медленно вышел из кареты и долее обычного оставался у губернаторского подъезда, желая привлечь к себе как можно более внимания простого народа. Когда действительно огромная толпа прихлынула к подъезду губернатора, увидавши митрополита и желая получить его благословение, тот вошел в дом Палена. После обоюдных приветствий и разговоров о пустяках Амвросий объявил Петру Алексеевичу причину своего визита к нему и, взяв под руку, подвел к окну, из которого можно было видеть огромное скопище собравшихся людей. Амвросий своим густым, значительным голосом сказал графу, что советует ему как можно скорее оставить Петербург, если он не хочет быть растерзанным в клочки народом, который уже не скрывает своей ненависти к нему за его страшные деяния, и что стоит только митрополиту сказать два слова, как не останется в живых не только генерал-губернатор, но и сам дом его будет разметен по камешку.
Пален, один из величайших интриганов своего времени, мог оценить и хорошую интригу другого лица. Однако сейчас он увидел только грубо сработанную провокацию, которая могла иметь успех лишь потому, что зиждилась на явном одобрении Марии Федоровны и негласном – самого молодого государя. Петр Алексеевич понял, что изгнание его предрешено, однако решил подождать еще день, не предпринимая никаких шагов.
И вот свершилось! Граф получил приказание о необходимости провести инспекционный рейд – якобы с целью проверки кордонов, учрежденных на берегах Балтийского моря на случай нападения англичан. Причем первый министр был извещен не лично императором, а новым прокурором Беклешовым – буквально через четверть часа после аудиенции у Александра. Это выглядело странно и оскорбительно. Враз и многозначительно – и совершенно однозначно. Пален, который всегда шутливо сравнивал себя «с теми маленькими куколками, которые можно опрокидывать и ставить вверх дном, но которые опять становятся на ноги», понял: он опрокинут окончательно. Корабль его Фортуны потерпел крушение у самого входа в гавань, когда, казалось бы, ему нечего опасаться. Премудрый вельможа, искушенный царедворец, граф Петр Алексеевич фон дер Пален сразу сообразил: в пути (или, самое позднее, в первые же дни по прибытии на место) его нагонит приказ более не возвращаться в столицу, а остаться в Курляндии «до получения противоположного волеизъявления императора».