Человек на другой стороне планеты – девчонка по имени Симона Ферреро – положила свой хлеб в центре Мадрида на углу Калье-Гуттенберг и Калье-Поета-Эстебан-де-Вильегас, ровно в десять вечера, то есть в десять утра по новозеландскому времени. Я нашла ее по Интернету и вообще ничего про нее не знаю – кроме того, что она согласилась сделать со мной сандвич с Землей.
У жителей Новой Зеландии не такой большой выбор, с кем играть в сандвич. Но нам хотя бы есть с кем играть. Большая часть суши на нашей планете располагается выше экватора, так что у большинства населения Земли вообще нет сандвич-партнеров. Например, у жителей Северной Америки. Потому что с другой стороны Земли – сплошной Тихий океан. Жители Гонолулу еще «зацепляют» кусочек Зимбабве, а вот канадцам, янки и мексиканцам остается лишь молча завидовать. Ну или если совсем уж приспичит, ехать в ту же Гонолулу.
Но дело в том, что когда я фотографировала свой хлеб – и меня ужалила пчела, – я думала совсем о другом. Утром мне позвонила мама. Это был странный звонок. Кстати, в тот день у меня был единственный выходной на неделе, когда можно было как следует выспаться, но я что-то сглупила и забыла отключить мобильный. Во все остальные дни я встаю в пять утра и несусь на работу, потому что уже в шесть к нам приходят первые клиенты. Я работаю инструктором по фитнесу И вот в мой единственный выходной меня разбудил телефонный звонок. Я беру трубку, и…
– Доброе утро, Саманта.
– Мама.
– Я тебя разбудили? Ты спишь? Уже половина девятого. Я думала, ты давно встала.
– Мама, а что случилось? Погоди… вы же с папой поехали отдыхать…
– А мы отдыхаем. Вот час назад отплыли от Дарвина. Сейчас сидим у себя в каюте. Она, кстати, очень уютная. А на завтрак у нас были шоколадные булочки с молоком, и… прошу прощения, солнышко… я отвлеклась. Мы с папой хотели тебе сказать…
– Что сказать?
– Я… мы… мы с папой хотели тебе сообщить… Мысленно я приготовилась к самому худшему. Мозг потихонечку просыпался и требовал кофе.
– Мы с папой все обсудили и решили, что ты должна знать…
Рак?Банкротство?Я уже не знала, что и думать.
– Мы с твоим папой решили, что мы больше ни во что не верим.
– В каком смысле, не верите?
– В самом прямом.
– Господи, мама… ты звонишь мне в понедельник с утра, чтобы сообщить, что вы с папой ни во что не верите?!
– Да.
– Ни в бога, ни в церковь? Вообще ни во что?
– Вообще ни во что.
Я пошла в кухню и включила кофеварку. Мой попугайчик Тимбо, счастливый осколок разбитых вдребезги отношений, сидел на спинке шезлонга на веранде, твердил свою любимую фразу: «Самый поганый сортир в Шотландии», – и ждал, когда я его покормлю.
– Ага. А зачем ты мне это сказала?
– Ну, я подумала… ты ведь все еще веришь во всякое…
– Что значит «во всякое»?
– В бога. В жизнь после смерти. Ну, типа того.
– Типа того?! – Меньше всего мне хотелось обсуждать свои взгляды и убеждения, да еще в понедельник с утра, с недосыпу. У меня уже ум зашкаливал за разум. Я никак не могла понять смысла маминого звонка.
Я открыла окно на веранду и бросила Тимбо кусочек печенья.
– Слушай, мам, а вы во что-нибудь верили до того, как вообще перестали верить? – У меня за спиной зашипела кофеварка, и я тихо порадовалась про себя, что кофейные деревья не вымерли вместе с пчелами.
– Да почти ни во что и не верили. Но мы с папой подумали и решили сделать как бы официальное заявление.
– Как-то странно все это…
– А что тут странного? Помнишь, ты нам заявила, что будешь вегетарианкой? Это, по-твоему, не странно?
– Мама, мне тогда было тринадцать. И мне нужно было нормально питаться.
– Вера есть вера.
– Блин, мама, ты же сама говоришь, что вообще ни во что не веришь. Ты только не обижайся, но вы там, случайно, ничем не закинулись? В смысле, из наркотических препаратов?
– Сэм! Ты что?! Мы принимаем только солон. Но солон – не наркотик.
– Солон? Это тот самый, который пьют для того, чтобы быстрее проходило время?
– Нет, это очень хорошее успокоительное. Снимает нервозность.
– Всякое успокоительное – это так или иначе наркотик.
Мама вздохнула. Это был явный намек, что теперь я должна сказать что-нибудь проникновенное в поддержку родителей, как и положено послушной дочке и старшему ребенку в семье. И я сказала:
– Вы правильно сделали, что мне позвонили.
– Спасибо, милая. Я вот даже не знаю, как твои братья воспримут такую новость.
– Да никак не воспримут. Им это по барабану. У них другие интересы.
– Да, ты права.
Надо сказать, мои младшие братья – два беспросветных придурка – изрядно меня задолбали в последнее время: то дай им денег взаймы, то вытри им сопли после очередной неудачи на личном фронте. Причем вы бы видели их пассий. На какой только помойке мои братья находят такое сокровище?! Я налила себе кофе и разбавила его горячей водой из-под крана.
– И как это решение повлияет на вашу дальнейшую жизнь?
– Да, наверное, никак. Мы не собираемся никого агитировать. Если нашим знакомым хочется во что-то верить, мы не будем их разубеждать.
– Точно не будете?
– Точно не будем.
– Ну, тогда хорошо.
На этом наш разговор закончился. Я взглянула на часы на ноутбуке. Хорошо, что как раз на сегодня у меня запланирован сандвич с Землей. Есть чем отвлечься от мрачных мыслей. Я быстренько допила кофе, ополоснулась под душем, оделась, бросила в сумку свой ингалятор от астмы и поехала на место: 40° 4 Г южной широты, 176° 32’ восточной долготы.
Дорога была абсолютно пустой.
Разговор с мамой навел на мысли о вере, о родителях и о том, как они формируют нашу систему взглядов и убеждений. В смысле, что бы ни делали папа с мамой – и хорошее, и плохое, – это автоматически разрешает тебе поступать точно так же, не мучаясь чувством вины. Папа угоняет машины? Ладно, попробуем! Мама ходит на мессу по воскресеньям? Значит, я тоже буду ходить. Конечно, часто бывает, что дети идут наперекор родителям. Но когда родители говорят, что они вообще ни во что не верят – против чего бунтовать? Бунтовать можно против чего-то. А когда нет ничего, чему можно противиться, какой смысл затевать мятеж? С другой стороны, если ты, согласившись с родителями, тоже решишь ни во что не верить, ты все равно остаешься ни с чем. То есть без ничего, во что можно верить и с чем соглашаться. Те же яйца, вид сбоку.
Я призадумалась: а во что верю я? Мне двадцать шесть. У меня было немного мужчин, всего пять. И у каждого из моих бывших бойфрендов на багажнике автомобиля красовался какой-то из вариантов рыбы – одного из ранних символов христианства. Совпадение? Случайность?
Мой первый мужчина – его звали Кевин, и он вечно ходил с взъерошенными волосами – был манекенщиком для каталогов модной одежды. На багажнике его «хонды» была нарисована вполне себе традиционная христианская рыбина. У Кевина всегда находилась какая-то религиозная причина, чтобы избегать грубой реальности – например, один раз он не поехал встречать меня в аэропорт, потому что как раз в это время ему надо было играть в баскетбол с ребятами из молодежного христианского клуба. В общем, мы с ним расстались.
Потом был Майлз, воинствующий атеист. На его рыбе было написано: «ДАРВИН». После Майлза был Хэл, чья серебристая рыба сопровождалась словами «С ГАРНИРОМ». После Хэла был Рей, мудила, каких поискать. Мне до сих пор непонятно, зачем я вообще с ним связалась. Такой Рей бывает у каждой женщины. В его рыбе не было ничего остроумного и ироничного. Это была просто рыба, без всяких изысков. Ну, и последним был Рид. У него вместо рыбы был стильный рыбий скелет. Мне казалось, Рид станет тем самым «единственным и на всю жизнь», но он, как и все остальные, не стремился к серьезным и длительным отношениям и решительно избегал всяческих обязательств.
Господи, вот зачем я сейчас вспоминаю своих мужиков и вешаю на них ярлыки?! Вполне вероятно, что и меня они воспринимали как-то по-своему. Наверное, для них я была этакой куколкой из фитнес-клуба, с хорошей фигурой и полным отсутствием мозгов. Для развлечения вполне подойдет. Но о каких-то там чувствах речи нет вообще. И никто никому ничем не обязан.
В общем, когда я фотографировала свой хлеб на обочине шоссе, где отчетливо пахло овечьим пометом, у меня в голове теснились самые разные мысли. Мне было немного завидно, что я живу не в том полушарии, где Мадрид, а в этом своем полушарии неудачников. И мне было грустно, что пчелы исчезли с лица Земли, а вместе с ними – и многие полевые цветы: сушеница, губастик, котула, смолевка. И еще я размышляла о том, какая огромная наша планета, и я на ней – просто невидимая песчинка.
А потом у меня зазвонил мобильный, и, как я уже говорила, меня ужалила пчела.
Ура, ура!
ЖЮЛЬЕН
Ура, ура!
ЖЮЛЬЕН
12-й округ, Париж, Франция
Я считаю, судьба – устаревшее понятие. Все в мире строится на причинах и следствиях, а судьба тут вообще ни при чем. Пчелиный укус? Как это сентиментально. Как старомодно… А потом, когда нас пятерых ужалили пчелы, к нам ко всем начали относиться как к «шоколадным детишкам» – ну, той пятерке счастливчиков, попавших на шоколадную фабрику Вилли Вонки. Пфе!
Когда меня ужалила пчела, я сидел на скамейке в Венсенском лесу рядом с двумя старыми грымзами, вроде как рьяными католичками, которые обсуждали участившиеся случаи хищения персональных данных для махинаций с кредитными картами и возмущались по поводу того, что теперь им приходится измельчать мусор, прежде чем вынести его на помойку. Нуда, румыны, русские и члены китайской «Триады» только и ждут, как бы им завладеть персональными данными этих старых кошелок: Теперь, когда мы наконец раздобыли счет за электроэнергию мадам Дюкло, мы поставим «Caisse d’Epargne»* на колени/Меня бесили их пронзительные голоса – но я злился не на старушенций. Я злился на само время, которое тянется, тянется и как будто не движется вовсе, и от этого жизнь кажется такой долгой. Меня подмывало сказать этим набожным бабулькам, что их религия – полный отстой. Ее придумали тысячи лет назад – для людей, которым посчастливилось (или не посчастливилось) прожить больше двадцати одного года – придумали, чтобы доходчиво объяснить этим людям, что жизнь коротка и быстротечна. А лично мне бы хотелось найти объяснение, почему жизнь такая кошмарно долгая.
* «Caisse d’Epargne» – крупный французский банк.
Ладно, оставим религию. Больше всего мне хотелось мутировать. Прямо здесь и сейчас. Я сидел на скамейке в Венсенском лесу и представлял, как мое тело меняется и превращается в нечто иное – в то, во что люди должны превратиться на следующем этапе своей эволюции. Может, у нас будут крылья? Или огромные глаза, как у дрозофил? Или хоботы, как у слонов? Я мечтал о том времени, когда мы все мутируем во что-то получше, чем самодовольные лысые шимпанзе, которые жрут свой химический суп из пакетиков «Кпоrr: Цветная капуста со сливками» и притворяются, будто не знают о том, что половина населения нашей планеты пребывает в хроническом состоянии войны, сражаясь… За что? За право жрать суп из пакетиков и не задумываться о том, какие мы, в сущности, злобные и убогие существа. Человечество – это огромное стадо задроченных обезьян. Садовник Вилли из «Симпсонов» назвал нас, французов, трусливыми мартышками, жрущими сыр не в себя. Я вообще-то согласен, но с одним небольшим уточнением: не только французы. Все человечество – это трусливые мартышки, жрущие сыр не в себя.
Вообще-то я не любитель сидеть на скамеечках в парках. На самом деле я редко бываю на улице. Когда меня так беспощадно и грубо вынесло из гейм-центра «Астролит» на рю Клод Декан, я даже не знал, какое сейчас время суток. Я был просто взбешен. Да и любой бы взбесился на моем месте. 114 дней подряд я рубился в «World of Warcraft», набрал экспы, прокачал своего персонажа практически до максимального уровня, и вдруг он исчез. В смысле, мой персонаж. Меня просто не стало. Меня, великого и ужасного Зкантроххаскка! Вот я был, а теперь меня нет. Я сделал все, что положено. Закрыл игру. Перегрузился. Перепроверил настройки. Опять вошел в WOW. И меня снова не было.
Би-бип!
Да, я не спорю: я действительно не самый приятный в общении человек. Потому что я очень требовательный и к себе, и к другим. У меня есть определенные стандарты, и если кто-то им не соответствует, я просто не буду общаться с таким человеком. И особенно это касается Люка, администратора в «Астролите», жирного недоумка, который вечно заходится кашлем и отхаркивает мокроту в синюю резиновую плевательницу.
В плевательницу!
Он считает, что это шикарно и стильно; а с моей точки зрения, это наглядный пример необратимого вырождения человечества. Но даже такой идиот, как Люк, все-таки должен врубаться, что если ты вдруг, непонятно с чего, исчезаешь из мира – пусть даже из мира компьютерной игрушки, – у тебя есть причины для злости. На самом деле было бы странно, если бы ты не взбесился в такой ситуации. Люк мог бы проявить побольше сочувствия, а я, со своей стороны, мог бы и не чморить Люка за его нездоровое пристрастие к японским комиксам, которые я обозвал буржуазно-эскапистским эко-туризмом для размягченных мозгов. Или, может быть, как-то еще. Я не помню.
В общем, я вышел на улицу, в реальный мир. Я не знал, сколько сейчас времени. На небе ярко светило солнце. Это могло быть и утро, и день. Наверное, все-таки ближе к полудню. Я посмотрел на машины, на вход в кофейню «Старбакс», на витрины многочисленных магазинов, на прохожих – людей средних лет, таких спокойных и благополучных с виду, – и подумал: «Ненавижу. Ненавижу весь мир». Ненавижу его вопиющую вещественность – его твердые и мягкие поверхности. Ненавижу все эти запахи – куры-гриль и цветущие каштаны.
Ненавижу, как наши тела движутся сквозь пространство топ юн, с ноги на ногу, – точно марионетки из мяса. Ненавижу, что мир превратился в один гигантский агрегат для жарки гамбургеров. Ненавижу, что мир теперь – лишь для людей. Типа мы, люди, венцы творения, и все остальные живые существа на нашей планете должны преклоняться перед нашим величием, потому что им ничего больше не остается. Когда вымерли пчелы, фундаменталисты чуть не усрались от счастья; для них это было очередным доказательством, что Бог создал землю исключительно для людей. Лично меня от таких рассуждений тянет блевать. А потом я подумал: «Жюльен, ты теперь у нас ярый защитник природы?» Потом вспомнил WOW уныло поплелся по бульвару Понятовского, свернул на авеню Женераль Доддс, прошелся до авеню Женераль Лаперрен (все эти генералы, все эти войны!), старательно обходя кучки собачьего дерьма и дебильных туристов с пространственным кретинизмом, и вошел в Венсенский лес – такой почтенный и скучный, такой весь застывший во времени и явно чрезмерный для моего воспаленного мозга. В голове царил полный раздрай. Я сел на скамейку рядом с двумя старыми грымзами, прибитыми страхом перед будущим, и стал смотреть на деревья. Какое сейчас время года? Лето? Осень? Теперь листья не опадают с деревьев, как было прежде. Теперь они крепко сидят на ветках, и время от времени кто-то из них потихонечку совершает самоубийство – где-то ближе к январю. Времена года остались в прошлом. В настоящем их нет. В них верят только законченные придурки.
Я разглядывал сухой мертвый лист, а пронзительные голоса старушенций били мне по ушам. Я скривился и произнес вслух:
– Блин, как же я ненавижу реальный мир!
А потом меня ужалила пчела. Как будто кожу проткнули иголкой. Однажды в клубе Ральф уколол меня булавкой и заявил, что у меня теперь СПИД – и вот как тут не взбеситься?! Ральф – полный придурок. И это была не булавка, а этикетка с бутылки колы, которую он свернул в тонкую трубочку с острым концом. Но все равно было больно. И когда жалит пчела – тоже больно.
Я испугался и хлопнул себя по руке, сбив насекомое на скамейку. Увидев пчелу, две старые вешалки бухнулись на колени и принялись громко молиться.
ДИАНА
Норт-Бей, Онтарио, Канада
Меня зовут Диана, и – да, вы угадали! – меня назвали в честь принцессы Дианы. Так же, как мою маму назвали в честь Жаклин Кеннеди. Plus са change*. Я самая старшая из «шоколадных детишек» (как нас называет Жюльен), и, наверное, поэтому все остальные из «счастливчиков Вонки» относились ко мне поначалу, скорее, как к старшей сестре. Я хорошо помню, как и когда меня ужалила пчела.
* Первая часть фразы «Plus са change, plus са reste la meme chose» (фр.) – Чем больше все меняется, тем больше все остается тем же самым.
Дело было в воскресенье. Я пекла пироги для благотворительной «сдобной ярмарки» в воскресной школе. Потом мыла формы для выпечки – мыла не торопясь, потому что от них шел такой восхитительный запах… лимон, миндаль, сахар… и мне было грустно, потому что «живого» натурального миндаля почти не осталось. Сразу вспомнились те фотографии миндальных рощ в Калифорнии: крупный план веток, на которых орехов не было и в помине. В среднем, может быть, по одному несчастному ореху на дерево. Запах искусственной миндальной эссенции навел на унылые мысли, что мне уже тридцать четыре, а я по-прежнему не замужем, и никаких перспектив не предвидится. Я домыла посуду и решила войти в Интернет. Может быть, мне повезет, и я найду что-то достойное на доске объявлений на каком-нибудь христианском сайте знакомств.
«Доска объявлений». Да, я знаю, что это анахронизм. Но я вообще женщина консервативная, и хотя мне отчаянно хочется, чтобы у меня кто-то был, в моем возрасте женщине сложно найти человека для серьезных и длительных отношений, и особенно, если ты не имеешь привычки давать всем и каждому, как моя дорогая сестрица. Но сейчас речь не о ней.