Норвежские камушки - Песков Василий Михайлович


В Норвегии на берегу океана я видел водой источенный камень, возле которого каждый из проходивших стоял в изумлении. Неутомимость воды и неподатливость камня видишь в этом естественном монументе. Вся Норвегия, когда ее вспоминаешь, представляется кружевным камнем, источенным водами пресными и солеными. Вода и камень с накидкой леса, три цвета — сиреневый, синий, зеленый — господствуют перед глазами.

Я был в Норвегии в 1977 году по делу, связанному с охраной природы, — правительство страны решило пожаловаться журналистам на «экспорт» из южной части Европы загрязненного воздуха, приносящего в Скандинавские страны кислотные дожди. Мы побывали на омертвевших, лишившихся рыбы озерах. Видели страдающие леса. Нам показали лаборатории, где исследуют влияние кислотных дождей на живую природу. Разговор об этом особый. Здесь же собраны впечатления обо всем, что так же, как этот камень, источенный морем, задержало внимание. Природа, люди, история — темы этих записок.

Зонтик

— Зонтик будет нелишним, — сказал бывавший в Норвегии мой знакомый, когда я в Москве укладывал чемодан.

При пересадке в Хельсинки чемодан мой отстал. Я оказался в Осло с единственной вещью — с зонтиком. Несомненно, я выглядел чудаком, потому что стояла сушь, от которой в норвежской столице пожухли березы, сморщились кисти рябин, попахивало дымком: горели где-то сухие, как порох, леса. Спасаясь от зноя, норвежцы плескались в воде. В Москве в тот день было семнадцать градусов. Тут же столбик ртути держался возле отметки «плюс 27».

Но это была аномалия, причуда памятного лета, когда в Подмосковье молили о солнце, а тут, на севере Европейского континента, служили молебны о дожде.

Мой зонтик встречавших позабавил, а у гостя был повод выяснить кое-что о местной погоде. И среди прочего я услышал знакомое с детства слово — Гольфстрим. Тут оно было своим, домашним, привычным, все равно как слово «тайга» в Сибири или «чернозем» под Воронежем.

Я записал множество благодатей, какие приносит здешней суровой земле Гольфстрим: незамерзающие порты, мягкую зиму (почти полное отсутствие зимы на западном побережье), южные растения (на широте Магадана!), огромные косяки рыбы. Есть места в этой не южной стране, где коровы зимой живут на подножном корму и где острова остаются всегда зелеными. Таков эффект действующего без аварий и перебоев «водяного отопления».

От берегов Мексики, где Гольфстрим зарождается, к берегам Норвегии иногда приплывают тропические плоды и растения. А что касается обогрева, то считают: морская река дает в минуту Норвегии столько тепла, сколько дало бы сжигание ста тысяч тонн нефти. Мощность морского течения вчетверо превышает мощь всех рек Земли, если бы слить их в единое русло.

И все же Норвегия не курорт. Холодный Север, умываясь Гольфстримом, рождает тут множество любопытных явлений природы. Зонтик в этих местах в самом деле нелишний. Считают даже: нет на Земле места дождливей, чем западный берег Норвегии. Кораблестроитель академик Крылов пошутил в своем дневнике: «Лучшая должность в мире — это поливальщик улиц в Бергене. Он занят лишь пять дней в году…» Другой посетитель Бергена записал: «Лошади тут в испуге шарахаются от людей без зонтика». Но я ни разу за все путешествие зонтика не открыл. Такое уж было лето.

Сенсация

Летчик-любитель Стен Лундквист над фиордом Хеллему повис со своим самолетом на проводе высоковольтной линии. В газетах под заголовком «В рубашке родился» — подробности происшествия и огромные фотографии: самолет поплавками вверх висит над фиордом. Летчик чудом остался жив. Линию обесточили, вызвали вертолет. «Это были минуты ужасные, — рассказал потом потерпевший. — Я думал, вот-вот меня сдует, а это конец — до воды метров сто». Но самолет держался на проводе прочно, а летчик, висевший в кабине вниз головой, присутствия духа не потерял: уцепился за брошенную веревку…

Наткнуться на провод в Норвегии немудрено. Проезжая, все время видишь опоры электролиний. Провода убегают куда-то в горы, висят над фиордами, соединяют в глуши поселки и домики. Промышленность тут развивается с учетом избытка энергии. Первооснова всему — вода. Реки в этих местах не текут, а бегут. И едва ли не половина из них — «в упряжке». За Норвегией — первое место в мире по количеству электрической энергии на душу населения.

Монументы

По числу скульптур-монументов норвежцы тоже едва ли не самые первые в мире. Возможно, сама природа, обтачивая камни водой и ветром, воспитала тут уважение к монументу. Но ни в каком другом государстве я не видел столько изваяний из камня и бронзы. Гуще всего заставлен скульптурами Осло. Всякими. И в самых разных местах. По ним можно читать историю государства, узнать людей, которыми тут гордятся, почувствовать стили ваятелей, понять, какие черты человека норвежец особенно ценит.

И есть в столице норвежцев нечто совсем особое — парк, где собрано множество скульптур. Если бы все на планете вдруг пошло прахом и уцелели бы только бронза и камень, по скульптурам этого парка можно было бы понять, какими радостями, страстями и муками жил человек. «Рождение», «Смерть», «Материнство», «Любовь», «Веселье», «Разлука», «Дружба», «Борьба», «Тревога»… Более сотни фигур. И все их исполнил один человек — Густав Вигеланн. Сорок лет непрерывной работы! Поражает, однако, не одержимость творца (это явление частое), поражает вера в художника городской власти. Норвежцы любят и чтят его — «второй после Родена», что не мешает, однако, хождению шутки: «Хорошо, что вовремя умер, иначе весь Осло был бы заставлен скульптурами».

Среди монументов есть в Норвегии памятник нашему солдату-освободителю от фашизма. Это благодарность. Есть монумент англичанину Роберту Скотту, проигравшему драматическое соревнование за овладение Южным полюсом норвежцу Амундсену. Это благородство. И есть монумент, в связи с которым вспоминают любопытную шутку истории. В центральном парке перед дворцом короля, до удивления похожим на наш ленинградский Смольный, — бронзовый всадник. Это король Карл Юхан, известный еще как француз Бернадот. Памятник похож на тысячи других конных памятников королям и царям. Но биография короля любопытна. Солдатом он участвовал в революции. Наполеон произвел его в маршалы. Умер Бернадот владыкой Швеции и Норвегии. Обмывая тело усопшего, придворные пришли в ужас: на груди короля они прочли татуировку, сделанную в молодости: «Смерть королям!»

Королевское молоко

— Коровы в черте города?

— Да. Но это королевские коровы.

Мы вылезли из машины… Президентский самолет, королевская яхта, царский дворец — это понятно. Но королевские коровы… Стадо справных пегих коров, привыкшее к любопытным, лениво паслось на обтянутом проволокой чистом лужке. Приближалось время вечерней дойки, и я живо себе представил, как старичок король Улаф V просит налить ему стаканчик парного перед отходом ко сну.

Король в Норвегии не правит, а только царствует. Правят парламент (стортинг), министры, чиновники. Король же для нации вроде живого памятника старины. Бережно сохраняют в музее под открытым небом рубленые дома, сараи и мельницы, сохраняется старинная утварь, одежда, старинные лодки. Отчего же с теми же целями не сберечь королевскую должность? Власти у старика никакой или почти никакой. Но есть у нации кто-то вроде отца. «Как все», король ходит на лыжах, участвует в парусных гонках и, кроме того, открывает государственные церемонии, вручает награды.

Конечно, полагается королю государственное довольствие. Трудно сказать, деньги ли эти невелики и король подрабатывает, или монарх, «как все», хочет быть причастным к земле, к простым делам, но есть у него стадо коров. Излишки молока король сдает в кооператив. И очень возможно, что, завтракая в отеле, мы отведали «королевского» молока.

И коль скоро о молоке разговор, уместно сказать: молоко норвежцы ценить умеют не только за пищевые достоинства, но и в коммерческом смысле. В стране сорок четыре тысячи коров. Прокормить их непросто. С парохода я видел: крестьянин делал что-то на высокой горе. Глянул в бинокль — косит сено. Как он оттуда его переправит? Мне объяснили: сложит в сетку и скатит вниз. Плодородной земли тут немного. Любая куртинка травы тщательно убирается. (На севере, где трав совсем мало, коров приучили есть рыбу.)

Себестоимость молока высокая. Чтобы сделать его доступным для всех и в то же время поощрить фермеров, государство все молоко покупает «в общий бидон». Продается молоко в магазинах дешевле, чем уплачено за него фермерам. К такому приему сейчас прибегают, впрочем, не только в Норвегии.

За столом

Еда… В любой стране присматриваешься: что едят, как едят? Я был гостем и не думаю, что лаке (лосось), шампиньоны и куропатка, которыми нас угощали, — обычная пища норвежцев. Расспросы и наблюдения позволяют сказать: хлеба норвежцы почти не едят и, кажется, даже и не испытывают в нем потребности — на столе для тебя в лучшем случае маленькая булочка. Вместо хлеба — картошка. Эта привычка складывалась веками. Хлеб привозной, и отношение к нему соответственное. Мясо тоже тут привозное и дорогое, конечно. На обычном столе его еще меньше, чем хлеба. «По воскресеньям для запаха в суп и котлеты», — сказал мне норвежец в беседе на эту тему. Зато в достатке, я бы сказал, в изобилии сыр самых разных сортов. И конечно, в избытке рыба (одной селедки двадцать сортов). Из рыбы, особенно трески, норвежцы делают массу разнообразных блюд, опять же в сочетании с сыром и со сметаной.

Норвежцы — сластены. Но сахар тут тоже привозной. И возможно, поэтому спрессован в кубики раза в четыре меньше нашего рафинада. Зато в избытке разного рода варенья и джемы: из клюквы, малины, брусники, черники, смородины, голубики. Варенье тут служит приправой едва ли не к каждому блюду, даже к селедке, причем сама по себе селедка нередко тоже сладкая.

Заметно ни в коем случае не скаредное, но какое-то уважительное, аккуратное обращение с пищей. Тут ничего не ставят на стол с избытком как чревоугодники. Принцип: «Едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть» — хорошо тут усвоен. В прошлом веке Энгельс писал: «Люди здесь… красивы, сильны, смелы…» К этому можно еще добавить — здоровы. Дело, конечно, не только в разумном питании, но и оно в человеческой жизни не последнее дело.

Не едят норвежцы грибов. Удивительно, но эти стоящие близко к природе люди грибов не знают и, пожалуй, даже боятся. Грибов же тут пропасть. Москвичи, живущие в Осло, ходят нередко только за белыми. Норвежцы, читая в газетах статьи о грибах — «Это едят и это вкусно!» — тоже пробуют собирать. Но без консультации специалиста грибы домой редко кто носит. То же самое я наблюдал в ГДР. Там, в Лейпциге, мы видели эмалированные пластинки на дверях дома: «Консультант по грибам». В Норвегии «справочные пункты» в субботу и воскресенье организуются прямо в лесу. В одном месте мы видели, как идет консультация. Спортивного вида старушка в очках перебирала содержимое кузовка двух молодых супругов. Грибы она разглядывала, нюхала и даже пробовала на вкус. Итог: «Эти четыре возьмите, остальные следует выбросить».

Лыжи

В Осло нам показали фильм, чтобы мы знали, какой бывает Норвегия в зимнее время. Это был гимн лыжам и лыжникам. Нет, чемпионов по бегу мы не увидели, хотя родиной их часто бывает Норвегия. Но мы увидели, как Осло пустеет в выходной день: из четырехсот тысяч с лишним жителей города сто тысяч становились на лыжи. Молодежь, папы и мамы с рюкзаками, семидесятилетние бабушки, дедушки и трехлетние внуки — все на лыжах! Одни — потихоньку, другие — бегом. (Дистанция пятьдесят — шестьдесят километров считается нормой дневного похода.) Для ночлега и убежища в непогоду по всей Норвегии разбросаны домики «хюгге», где лыжник найдет очаг, свечку, дрова и спички.

Нет в обиходе норвежцев предмета более распространенного, чем лыжи. Есть в Осло и лыжный музей. С изумлением стоишь у деревянных пластинок, которые кто-то в здешних местах надевал для хождения по снегу две тысячи двести (!) лет назад. Лыжи, лодка и колесо — древнейшие изобретения. В этих гористых озерных местах лыжи и лодка были важнее, чем колесо. И каких только лыж не придумано! Охотничьи, беговые, для хождения по горам, лыжи-лапки из ремешков на раме, лыжи, подбитые мехом, лыжи из пластика с металлической оторочкой. Тут, в Норвегии, производят лучшие в мире лыжи. Сырье для них под боком, главным образом это береза. Но для самых хороших лыж покупают норвежцы в Америке дорогую упругую древесину гикори.

Далеко ли можно уйти на лыжах? Фритьоф Нансен на лыжах за сорок два дня пересек Гренландию. Другой норвежец, Руаль Амундсен, добрался на лыжах к Южному полюсу. Лыжи, реликвии этих походов, хранятся в музее. И конечно, норвежцы глядят на заостренные и загнутые дощечки как на святыни.

Впечатляет, однако, и жизненная обыденность древнейшей оснастки ног для хождения по снегу. На работу — на лыжах, в гости — на лыжах; на охоту, в школу, за почтой, к больному на вызов, в одиночку, всей семьей, как только научился ходить и в годы, когда ноги служат уже еле-еле, — все время и всюду на лыжах! «Норвежец родится с лыжами на ногах», — из всех северных поговорок эта, пожалуй, самая точная.

В лесах у воды

Едем. Точнее, движемся: на автобусе, на паромах, на маленьком катерке. Наша команда — семь журналистов из европейских стран. Норвежцы позвали нас в гости, позвали — пожаловаться на свои нужды, точнее, на южных соседей, откуда в Норвегию ветры приносят… Чего только не приносят южные ветры в Норвегию! Нам дали пухлые папки с результатами разных обследований. Сопровождающие нас ученые по ходу дела — на озерах, на реках, в лесах — объясняют, что происходит в природе Норвегии. Тревога серьезна и обоснованна. О ней разговор особый и обстоятельный. Теперь же представьте разноязычную группу газетчиков под опекой «сестры-хозяйки» — служащей министерства охраны среды Ирины Сигиец. Перед каждой посадкой в автобус или на катер Ирина считает нас, как цыплят. Расстилает скатерти-самобранки в часы еды, заботится о ночлеге, о расписании паромов и самолетов. Ирине хочется, чтобы нам работалось хорошо и чтобы Норвегия нам понравилась.

Из окошка автобуса эта страна представляется лесом, в котором много озер и лишь кое-где лоскутком зеленеет или желтеет пашня. Дорога вьется то круто вверх, то несет тебя вниз так, что ломит в ушах, будто ты в самолете. Этот пейзаж точно выражается в цифрах. Леса занимают четверть всей территории, два с половиной процента занято пашней, пятую часть занимают озера, остальное — горы, иначе говоря, камень, на котором ничего не растет.

Земля, конечно, не щедрая, но живописная. Озер тут, больших и малых, двести тысяч. На карте они прозрачными слезками вытянуты с юга на север. На земле же это тихие синие воды, обрамленные елками и березами, лобастыми валунами, мягким желто-зеленым мхом, — наша Карелия, но гористей, куда гористей!

Леса, сосновые и еловые, поднимаются в горы до какой-то строго определенной природой отметки. А выше лишь дикий камень, местами сглаженный ледником, местами обрывистый, рваный. Проложить дорогу, точнее сказать, прорубить ее в камне — дело и трудное, и недешевое. Дорог тем не менее много. Их продолжают строить. Соединяют они иногда небольшие лесные поселки — очень важно, чтобы жизнь, сгустившаяся главным образом на побережье, не угасала и тут, в лесах.

Живут «полесовщики» главным образом тем, что дают им лес и озера. Ель идет на бумагу. Сосны пилят на доски и брусья. Вывозить за рубеж кругляком древесину запрещено — за распиленный лес выручается много больше, чем за сырье. К тому же химия поглощает отходы лесопильного производства.

Озера и реки искони тут были богаты рыбой. И любопытно, что воды нередко частная собственность. («Моя речка», — сказал симпатичный норвежец, приглашая половить рыбу.) Нынешний вал туризма и страсть норвежцев к рыбалке частную рыбную речку или какое-нибудь озерцо могли бы сделать золотоносными, но приносимые южным ветром выбросы труб опустошают здешние воды. Мы видели много озер, в которых нет рыбы и нет вообще ничего, — пугающе тихая, неживая вода.

В таких местах исчезает, конечно, и след человека. Пустеют леса. Частенько мы видели на озерах лишь старый прикол для лодки и деревянный домишко, из которого ветром давно уже выдуло запах жилья.

Сам лес, нам сказали, тоже страдает от южного ветра. Но тут недуги по времени сильно растянуты, и заметить тревожные перемены сразу нельзя. Вот только очень сухие лето и осень наложили на все отпечаток. Повсюду висели предупреждения: «Туристам проход запрещен!» — сухие, как порох, леса берегли от пожаров. Выходя из автобуса поразмяться, мы чувствовали, как накален лес — под ногами ломко хрустели мхи и все, что опало с деревьев, на соснах блестели янтарные капли смолы, брусника выглядела провяленной, казалось, от спички загорится сам воздух, пропитанный хвойным настоем…

Когда же с автобуса мы пересели на катер, открылась совсем иная Норвегия: светлая, ветреная, умытая соленой водой, источенная заливами, бухтами, кишащая кораблями и лодками, заселенная густо, добротно, обращенная ликом к водному простору.

Карта Норвегии в общедоступном атласе крадет подробности, упрощает очертания берегов. Зато на огромных листах, подаренных нам для работы, лицо Норвегии нарисовано так, что видны малейшие «родинки» и «морщины». Берег на этой карте выглядит кружевом: узкие бухты, заливы, фиорды, лагуны, мели, мыски, острова — все это так многочисленно, что вполне понимаешь Виктора Пого, который сказал: «…они утомляют память путешественника и терпение топографа».

Наш катеришко (как, впрочем, и все, что двигалось нам навстречу или нас обгоняло) шел не открытым морем, а в виду берега, между каменными островами, разнообразными, конечно, но похожими все-таки друг на друга оттого, что было их в самом деле до бесконечности много. Большинство голые, другие — с постройками: с домиком непонятного назначения, с маячной башней, колокольней, черно-белым путевым знаком. Эти прибрежные острова с самолета выглядят как котлеты на синем блюде. Норвежцы называют их «кальв», то есть «телята».

Не в такие уж давние времена женщины местных поселков, проводив мужей промышлять рыбу или в дальнее плавание, вели островное хозяйство. Тут запасался корм для скота. Рядом с весельными лодками от острова к острову вплавь добирались лошади.

Дальше