А Ялка всё стояла и смотрела ей вслед, и по щекам её текли слезы. Свадьба... Она ненавидела свадьбы.
* * *
Фридрих не сопротивлялся, когда его подталкивали по направленью к дому, просто ноги не хотели двигаться. Тот человек, которого ударил Шнырь, был ещё жив. Четыре мужика подняли тяжёлое податливое тело, потащили в дом. Кровь на малиновом кунтуше не была видна, только вода и грязь, но лужицы на всём пути к трактиру замутило красным. Кто-то побежал нарвать бинтов, две бабы кинулись к колодцу за водой. Фриц тупо глядел перед собой, на кровь, на тело на чужих руках. Горох с лепёшками подпрыгнули в желудке, Фриц изогнулся пополам, и его вывернуло прямо на крыльце. При виде этого хозяин совсем озверел и наградил его таким тычком, что мальчишка буквально влетел в трактир и растянулся на полу. Там его вырвало ещё раз. Что-то мерзкое, сосущее ворочалось в желудке, сдавливало грудь и мешало дышать. Фриц разревелся, размазывая грязь и слезы по щекам.
Раненого меж тем уложили на скамью, стянули с него верхнюю одежду и захлопотали, споря, рвать или не рвать на тряпки простыню.
Мальчишку заперли в чулане.
В глухом закутке под лестницей было пыльно и темно. Фриц опустился прямо на пол, мокрый и замёрзший, долго хлюпал носом, изредка прислушиваясь к беготне за стенкой. Потом стал колотиться в двери и кричать. Какой-то голос из корчмы пообещал, что сам его пристукнет, если тот ещё раз запищит, велел ему сидеть тихо, и Фриц умолк, оставшись наедине с темнотой и странной тяжестью в груди, которая давила как бы изнутри. Мальчишке сделалось совсем не по себе. Он мог представить, как ударит человека, смог однажды даже броситься с ножом на стражников и монахов, закрывавших путь к свободе, но никогда не видел сам, как убивают людей - кроваво, грязно, подло.
Ни за что.
В щели меж досками тянуло сквозняком, промокший Фриц стал замерзать. Темнота смыкалась и душила - Фриц на самом деле начал задыхаться, судорожно шаря по сторонам и обрушивая на себя мешки, корзины с луком и какое-то тряпьё. Ему вдруг на мгновение представилось, что он здесь похоронен заживо. Он забился, словно птица в ловушке, и замер, как парализованный, когда вдруг понял, что сдавило ему грудь, и мерзко, холодно теперь ворочалось внутри. То было чувство, которого он раньше почему-то никогда не испытывал.
Это был страх.
Настоящий.
- Отходит, - еле слышно донеслось вдруг до него из-за стены. Фриц вздрогнул и перекрестился. Сказали это тихо, но в корчме все услышали и сразу же примолкли. - Царство ему небесное... Как звать-то хоть его?
- Да кто ж знает; я никогда его не видел здесь.
- И я.
- И я.
Опять молчание.
- Он что же, без прислуги?
- Выходит так, что без прислуги. Посмотри в его мешках.
- Надыть бы за священником сгонять. А?
- Надо бы, конечно... А, поздно...
Уличная дверь вдруг хлопнула, и в Трёх Ступеньках воцарилась тишина. Никто не кашлянул, не двинулся, лишь дождь шуршал по крыше. Даже Фриц перестал всхлипывать и с недоумением прислушался.
- Грейте воду, - вдруг распорядился кто-то хриплым, простуженным голосом с акцентом горца с юга. - Быстро. И погасите трубки, здесь и так нечем дышать! Откройте окно.
- Дык ведь... не открывается, - сказал хозяин. - На зиму забили.
- Тогда - дверь, - невозмутимо заявил пришелец. Что-то мокрое упало на пол. Зашуршало. Кто-то сдвинул стол. Протрезвевшие гуртовщики зашептались, кто-то ахнул. Томительные полчаса прошли в глухой тиши, потом вдруг что-то крикнули, протяжными и незнакомыми, какими-то горящими словами, и вдруг раздался чей-то стон, переходящий в хриплый кашель. Толпа в корчме встревожено и приглушённо загудела, будто пчёлы в зимнем улье. Зашаркали подошвы, словно люди расступались перед кем-то и смыкались снова за его спиной.
- В тепло его, - распорядился хриплый голос, - и поить горячим, с мёдом и шиповником.
- Он выживет? Выживет? А?
- Что? - устало отозвался тот. - А. Да. Жить будет.
- Ох, - с облегчением сказал трактирщик. В его дрожащем голосе каким-то странным образом смешались облегчение и страх. - Ох. Ну вы меня прямо таки спасли. А то не дай бог, взаправду бы скончался, так с разбирательством бы господин профос трактир бы на неделю опечатал... Э-ээ... Вот только как нам насчёт платы...
- Не надо, - отозвался усталый голос. - Обойдёмся так.
Знахарь помолчал. Фриц вдруг почувствовал колючий бег мурашек на спине, вздрогнул, сжался и почему-то зажмурился.
- Кто там у вас? - спросили вдруг за дверью.
- Где? Там? - в голосе трактирщика скользнули нотки изумления. - Там э-ээ... Мальчишка там. Пырнул его ножом - вот энтим самым, стал быть, ножом, поганец, вот мы там его, значит, сразу и споймали. Ну, мы его и посадили, значит, под замок. Завтра донесенье сделаем и в город его свезём, а там с ним разберутся. Разберутся, значит, ага...
- Это был не он.
- Чего - не он? - не понял тот. В трактире ошарашено молчали.
- Ножом - не он. Другой был кто-то.
- Эхва! Ну, это вы хватили, господин хороший. Ведь вас тут не было, почём вам знать?
- Мне ли не знать, - хмыкнул тот. - Я же знахарь, уважаемый. Смотрите сами: это же стилет, почти иголка, а рана резаная, как от плоского ножа. И - посмотрите, где. Для мальчишки это слишком высоко. Ну? видите?
- Могёт, и так, - с сомнением пробормотал трактирщик. Сердце Фрица колотилось и грозило прошибить грудную клетку. - Могёт, и так, я в этом ведь не разбираюсь. Могёт быть, это тот второй, что с ним был. Так что ж нам, отпустить его теперь прикажете, что ли?
- Ничего не прикажу. Я не вельможа, чтобы приказывать. Очнётся раненый, расспросите его, решите сами. А мне пора.
- Ну что ж... Спасибо вам.
- Сочтёмся. Смотрите впредь получше за своими постояльцами, а то - вон у вас вышибала какую ряху наел, а толку никакого... Бывайте, господин Филипп.
- И вы бывайте, господин Лис.
Дверь за ним захлопнулась, и все в корчме вздохнули с облегчением.
Фрица же, наоборот, - как подбросило: "Лис!"
Трактирщик назвал его - Лис!
Он вскочил и с бешеным отчаянием заколотился в дверь.
- Откройте! Откройте! Открой-те-е-е!!!
* * *
В какой-то день однажды Ялка поняла, что лето кончилось. Был дождь, обычный моросящий дождь, когда внезапно тучи разошлись и вниз ударило пронзительным лучом холодного, уже не греющего солнца. Ударило и расплескалось на цвета, повисло коромыслом.
Радуга.
Последняя.
Осенняя.
Девчонка замедлила шаг, потом совсем остановилась, глядя в небо, снова синее, как летом. Замерла.
"Радуга-дуга, не давай дождя, давай солнышка, колоколнышка..."
Не даст.
Не даст больше солнышка: кончилось, остался только дождь. Зато много. Бери, ходок, бери, хватай горстями, дурачина, суй за пазуху, а то и этого не будет...
И после этого солнечных дней больше не было.
Ноябрь уходил, и осень плакала от боли и потерь, зализывая раны стынущим дождём, теряла золотой наряд и постепенно становилась грязной, неопрятной, словно странница или бродяжка после долгого пути. Дороги застывали и оттаивали вновь, мощёные ли камнем, бревнами, грунтовые теперь они все были одинаково грязны. Дождь лил все чаще и всё дольше с каждым разом, иногда шёл снег, а если и выглядывало солнце, то уже не грело. Лес стал чёрным и унылым - сплетенье голых веток берёз и осин, тонкие сосны и ели, которые, казалось, стали поздней осенью ещё мрачней и зеленей. Холодный ветер стряхивал с их веток капли, даже если не было дождя. Взъерошенные жёлтые громадные синицы суетливо перепархивали с дерева на дерево, и с каждым их скачком слетал на землю ещё один листок. Из всех лесов одни дубравы опадали чинно и торжественно, в их храмовой тиши стоял туман, в котором, как колонны, проступали их столетние стволы, а их овальные, с волной по краю листья ложились под ноги, задумчиво шурша. Все прочие деревья облетали мокро, грязно и ужасно торопливо. Набрать дров стало подлинной проблемой, а из грибов остались только мухоморы - их красные и крапчатые шляпки, словно огоньки, горели тут и там в пожухлых комковатых мхах. Ялка не любила эту пору, когда осень уже кончилась, а зима ещё не наступила. Дорога, лес, каналы, мостики, стерня в окрестных польдерах [Польдеры (польдерсы) - осушенные заболоченные земли, отгороженные плотинами и дамбами.], чернеющие крылья мельниц - всё слилось и растеряло краски, как будто было соткано из серых шерстяных клубков её души.
Вдобавок ко всему, один башмак дал трещину, Ялка простудилась и всё время кашляла и оглушительно чихала; пришлось даже пустить на носовой платок одну оборку с нижней юбки, чтобы не сморкаться в рукава. Теперь девчонка просто шла, точней сказать - брела от дома к дому, от села к селу, от постоялого двора до постоялого двора, и путь ей стал казаться бесконечным и бессмысленным. Лис ускользал. Лис был нигде. Точнее - Лиса не было нигде. Порой у Ялки возникало чувство, что он нарочно избегает встречи с ней, хотя, конечно, это был не более, чем домысел.
Трактир у старого канала был двадцатый или девятнадцатый - Ялка сбилась со счёту ещё на первом десятке. В два этажа, какой-то странной формы, словно бы три кубика один другого меньше сунули друг в друга и втоптали в землю; вместо вывески на нём прибиты были серп и молоток, сколоченные вместе в странноватую эмблему, в которой как бы слились крест и полумесяц. Если бы Ялка хоть немного знала "азбуку бродяг", издалека она бы опознала их как приглашение остановиться, что бродяги здесь с охотой и проделывали. Две лошади на конюшне и небольшая баржа, ошвартованная у прогнившего причала, служили явным тому подтверждением.
Вновь ночевать в лесу ей не хотелось, и Ялка медленно пошла к деревне. Постепенно стали попадаться люди. Два крестьянина что-то несли в мешках. Дородная женщина тащила на закорках маленькую девочку, укутанную в тряпки, из которых торчала лишь её насупленная сердитая мордочка. Какой-то парень стоял, привалившись задницей к забору, грыз морковь и косил на неё одним глазом - на втором его глазу сидел ячмень. Косматая и тоже бельмастая собака задержалась на секунду, повернула голову, посмотрела на девушку здоровым глазом и преспокойно затрусила дальше. Ялке сделалось слегка не по себе. Пятеро ребятишек видимо затеяли играться в прятки и теперь рассчитывались, вставши в круг. Проходя мимо них, Ялка замедлила шаг, уловив краем уха незнакомые слова считалки:
Летела кукушка, да мимо гнезда,
Летела кукушка, не зная, куда.
Перо из хвоста обронила в пути,
А кто подобрал его, тот выходи!
Почти тотчас же ребятишки разбежались, а один остался, отвернулся к дереву и начал вслух считать, для верности загибая пальцы. Ялка хмыкнула и двинулась дальше.
Деревня оказалась больше, чем выглядела издали. Дома, когда-то бывшие вполне добротными, теперь казались брошенными, и только свет в их окнах говорил о том, что здесь живут. Два или три более-менее прилично выглядевших дома, как она узнала после, заселяли староста, священник и хозяин кабака. Но что по-настоящему удивило Ялку, так это то, что на улицах деревушки стояли фонари, правда перекошенные и не горевшие, но всё же самые настоящие фонари, совсем как в городе.
Не было заметно, чтобы трактир с серпом и молотом страдал сегодня от избытка посетителей - четыре паренька из местных, не уродливых, но в общем-то таких же серых, как и вся эта деревня, два.проезжих возчика и какой-то хмурый тип с огромными, совершенно тараканьими усами, невозмутимо дымивший трубкой в уголке. За стойкою в разливе восседал на табуретке маленький большеголовый рыжий старичок с бородкой клинышком и равнодушно протирал кружки грязноватым полотенцем, перекинутым через плечо. Его большая лысина глянцевитой желтизной отблёскивала в свете фонаря. Парни и гуртовщики тянули пиво, перед "тараканом", как окрестила Ялка для себя усатого, стоял стакан густого красного вина.
Едва войдя в тепло, девчонка не сдержалась и чихнула, вызвав снисходительные смешки у всех, сидевших за столами. Старичок при звуке чиха неожиданно оживился и прищурился на гостью.
- Простыли, голубушка? - участливо осведомился он. - А?
- Да, немного, - Ялка вытерла нос и нервно скомкала платок. Понимаете, там такая грязь, а у меня башмак растрескался...
- Вот! - торжествующе вскричал старичок за стойкой, заложив большие пальцы рук в карманы серого жилета, как будто Ялка сказала что-то ужасно важное. Его маленькие глазки вдохновенно заблестели. - Вот они, все эти архиболтуны, которые уже больше года обещают замостить нам улицу! И что же? Где она, та мостовая? А? Сразу понятно, кто заботится о людях, а кто ха-ха! - способен только воздух сотрясать. Ведь если бы не мы с Карлом и Фридрихом, наша деревня до сих пор сидела бы в потёмках. Да-с! Благосостояние селян есть власть деловых людей плюс освещение деревенских улиц. В первую очередь - власть настоящих деловых людей!
Старичок немилосердно картавил, говорил с каким-то нездешним акцентом и вдобавок, распалившись, так энергично зажестикулировал, что Ялка даже испугалась этого его внезапного напора. Но старичок утих так же внезапно, как завёлся и окинул посетителей трактира таким взглядом, будто ожидал, что с ним сейчас заспорят. Только спорить с ним никто не стал. Старик облокотился на стойку и участливо подался к девушке.
- Итак, чего бы вы хотели, а? сударыня?
Ялка вновь смутилась. Ей почему-то стало вдруг неловко не то что спрашивать про травника, но даже просто просить убежища в этом нелонятном трактире с её крикливым хозяином и молчаливыми посетителями, но в это время паренёк за столиком хихикнул.
- Не обращай внимания, - сказал он ей, - наш Вольдемар всегда такой. То одно придумает, то другое... Только шуму от него больше, чем дел. Занимался бы лучше тем, что хорошо умеет - содержал трактир, да денежки считал. Глубокий эконом. Я верно говорю?
Он огляделся. "Таракан" в ответ неторопливо пыхнул трубкой, выпустил густой клуб дыма и усмехнулся в усы. Ялке показалось, что к его словам здесь обязательно прислушаются. Так оно и вышло.
- Нет, ну почему же, - произнёс он с расстановкой. - Нельзя сказать, что вся борьба была впустую. Жить стало лучше. Жить стало веселей.
Все почему-то вновь притихли, даже парень не нашёлся, что сказать, и уткнулся в кружку. Ялка не переносила запах табака, и потому невольно напряглась, задерживая дыхание. Но табачной вонью даже и не пахло - усач курил табак какой-то южный, мягкий, сладкий, и, должно быть, баснословно дорогой. Ялка ещё помедлила немного и таки решилась.
- Мне очень неловко, - начала она, теребя в руках платок, - но я шла весь день. Мне бы переночевать и что-нибудь поесть. У вас есть... что-нибудь?
- Странный вопрос, - вскинулся старик за стойкой и опять прищурился на девушку. - Конечно, есть. Но не бесплатно. От каждого - по его силам, каждому - согласно оплаты. А вот комнат нет. Могу вам предложить свою, но это обойдется дороже. Так как? А?
- Я подумаю, - осторожно сказала та. - А как насчёт поесть?
- Грибы, лепешки, рыба, каша из перловки. Это из дешевого. Кстати говоря, грибы сегодня чертовски хороши. Моя жена недавно разузнала, как из них готовить замечательное блюдо под названием "Нинель". Не доводилось пробовать? Всенепременнейше рекомендую.
Звучало соблазнительно.
- Грибы, - решила Ялка, - и пива.
Старичок кивнул, о чём-то переговорил с хозяйкой - слегка оплывшей крупной женщиной с каким-то пристальным совиным взглядом, и вскоре перед Ялкой появилось дымящееся глиняное блюдо и наполненная кружка. Она ушла и села в стороне. Громадный котище, тоже почему-то одноглазый, как тогдашняя собака, и со шрамом во всю морду, подошёл к её столу, потёрся ей об ноги и неторопливо удалился прочь. Ялка с облегчением вздохнула: пожелай тот что-нибудь стащить с тарелки, она бы не посмела отогнать - глядел котяра истинным бандитом.
Четыре парня в уголке корчмы негромко обсуждали что-то, потягивали пиво и изредка беспричинно смеялись. Как показалось Ялке, белокурый парень, тот, что ростом на голову выше был своих приятелей, поглядывал на неё с неприкрытым интересом. Два других, казалось, были целиком поглощены игрой в триктрак - по исцарапанной доске постукивали кости и шагали шашки. Четвёртый наблюдал игру. Девушка разломила лепёшку, отхлебнула пива и принялась жевать, исподтишка косясь на стол в углу, откуда приглушённо слышались обрывки разговора.
Трактирщик не соврал - грибы его жена готовила великолепно.
"...Красивая девчонка..." - долетело до неё. Ялка поневоле засмущалась и заёрзала, подобрала под лавку ноги в деревянных башмаках, с которых на пол натекло уже порядочно воды, и оправила юбку. Чихнула, спряталась в платок и подняла взгляд лишь когда какой-то тёмный силуэт заслонил свет фонаря.
- Привет, - поздоровался тот самый белобрысый парень, глядя девушке в глаза. Стоял он уже рядом.
- Привет...
- Я сяду?
Ялка не ответила, парнишка счел молчание за знак согласия и опустился рядом с нею на скамью. У него было приятное, открытое лицо и светло-карие глаза, которые смотрели прямо и задорно, без обычного для парня его возраста похотливого интереса. Единственное, что настораживало, это то, как он уверенно подсел за стол. Ялка вновь смутилась и потупилась.
Для Ялки всегда было тайной за семью печатями, как парни для себя решают, подходить к девчонке или нет. И вообще, чем руководствуются. Красотой? Но Ялка знала множество примеров, когда красивая, с её точки зрения, девчонка долго оставалась в одиночестве, и парни ею словно бы пренебрегали. И в то же время так бывало, что иная криворотая дурнушка не знала отбою от кавалеров и перебирала их, как рыбу на базаре. Так чем тогда? Умом? Характером? Но и тогда немало было случаев, когда красивая, покладистая и добрая никому не была нужна, а записная стерва, отгуляв своё, выскакивала замуж и вертела мужем всю оставшуюся жизнь как дышлом - как хотела и куда хотела, а тот безропотно её сносил.