Щиколотки и стопы у Моргана были узкие, маленькие, и кожа нежная. Мальчишка. Не вырос еще, совсем мальчи…
Он не успел додумать, как Морган с так неподходящей ему нерешительной улыбкой сдернул сорочку. И медленно, продолжая улыбаться, уронил на кресло.
А Тоньо без единой связной мысли в голове смотрел на его грудь… то есть — на ее грудь. Маленькие бледные холмики, едва заметные, с темной родинкой на левой, прямо под соском.
В голове билось, как заевшая шарманка: Морган — девчонка, девчонка — Морган…
Он… или все же она?.. стянул штаны. Подштанники. Да, уже не было никаких сомнений… посмотрела на него чуть смущенно, чуть вызывающе. Пошла… нет, не к постели. К бадье, которую наполнили снова, пока они ужинали. Снова капнула туда масла, скользнула в воду.
Кажется, ей нравилось, что на нее смотрят. И не смотреть было невозможно, казалось — стоит отвести глаза, и она исчезнет. Или он сам проснется. В трюме, рядом с трижды проклятым Родригесом.
Картина завораживала. Вот только что это был капитан Морган, каналья и гроза морей, и вот — девушка, совсем юная, нежная и еще не наученная кокетничать. Да черт же, у него сейчас штаны лопнут от того, как она моет грудь, едва касаясь бледного соска, и смотрит на него — чуть искоса, чуть исподлобья, и приоткрывает губы…
Она вышла — вышагнула — из бадьи. Сирена, диво морское, почти как на картинах чудака Сандро Филиппепи, только тоньше, изящнее. И живее. Подошла к постели, повела рукой по завязкам штанов, ослабляя узлы, но не касаясь тела. Присела рядом, опираясь одной рукой о матрас, второй — потянула тесемки его рубашки. Склонила на бок голову, посмотрела ему в глаза. Облизнула губы…
— Морган, — тихо позвал Тоньо. — Поцелуй меня.
Она опустила ресницы. Наклонилась, царапнула его губы своими, снова пересохшими, обветренными.
Тоньо потянулся навстречу, снова выдохнул:
— Морган… фата Моргана…
А она положила руку ему на грудь, придерживая. Прохладную, сильную руку с твердыми мозолями… оторвалась от его рта, встала на постели, на колени. Над ним. Наклонила голову — волосы плеснули по его груди.
Улыбнулась неуверенно, смущенно, и одновременно — почти торжествующе.
Вот так лежать и ждать было почти больно, бедра снова сводило судорогой, и казалось, сердце сейчас выскочит прямо из горла, где гремит, как сумасшедшие андалузские кастаньеты. Тело рвалось ей навстречу, хотелось умолять: ну же, скорее, я твой, твой, фата Моргана!.. Но она не торопилась. Закусив губу, дышала, как и он, неровно, гладила его кончиками пальцев — вот тронула татуировку чуть выше локтя, обвела птичий контур, скользнула ладонью по груди, погладила живот. Вскинула на него глаза, показалось: тоже хочет о чем-то попросить… или нет?
— Ну, что ты хочешь, фата Моргана? — не выдержал Тоньо.
Наверное, если бы она сейчас сказала: «Отрекись от Испании, дай присягу мне», — Тоньо бы согласился.
Поклялся бы служить ей, и… и служил бы. Честно и верно. Пока их обоих не вздернут на одной рее.
Она не сказала. К счастью. Или к несчастью. Вместо этого выдохнула, ломко и тихо:
— Скажи, будешь любить меня?..
— Да. Буду. Морган, да!
Тоньо потянулся к ней связанными руками, коснулся груди — нежной, как сливки. А она, грозный пират Морган, улыбнулась. Почти засияла. Широко раскрыла глаза, подалась чуть назад, направила его рукой и медленно — медленно опустилась.
Вскрикнула шепотом.
Тоньо застонал вместе с ее вскриком — от тесноты, жара… и ни с чем не сравнимого ощущения тонкой преграды, подающейся ему, рвущейся…
Он замер, зажмурившись и вытянувшись струной, чтобы не дернуться вперед и вверх, насаживая ее на себя всю, до донышка, и услышал тихий всхлип, шипение сквозь зубы. Она задвигалась, пока медленно. Почти осторожно. Ее пальцы смяли рубашку, вцепились в ткань.
Поймав ее руку, Тоньо переплел пальцы и потянул к губам, и целовал, пальчик за пальчиком, пока она двигалась на нем, едва подаваясь навстречу.
Это было — волшебство, опасность, тайна, и так правильно и хорошо, даже эта чертова веревка на его руках была правильной, потому что он — ее, фаты Морганы, покорный пленник и в то же время заботливый хозяин. И веревка — всего лишь напоминание о том, что она — не добыча, а подарок, что она выбрала его сама.
Она почти не стонала, только дышала неглубоко и рвано, и вздрагивала от его поцелуев… пока не рванула его рубашку, запрокинув голову, не прокусила — лишь бы не кричать — губу. Тонкая красная струйка потекла на подбородок, на шею, и Моргана сжалась вокруг него так тесно, так сладко — что он, забыв обо всем, рванулся вверх, в нее, глубже, и со стоном выплеснулся — не замечая, что почти ломает тонкие пальцы, так и сжатые в его ладонях.
Его заставил опомниться тихий стон, очень похожий на его имя. Разжав руки, он снова поднес ее пальцы к губам, поцеловал. А она — убрала руку и соскользнула, пряча глаза. Села на край постели, снова. Посмотрела исподлобья, склонив голову. Бесшабашная улыбка, тревога в глазах, вся — один сплошной вопрос и вызов.
Безумная смесь робкой девственницы и драчливого мальчишки.
Фата Моргана.
Похоже, сегодня дьявол получит еще одну душу.
— Иди ко мне, — позвал Тоньо.
Одному было холодно и неуютно. А она — горячая, нежная… и до рассвета еще не меньше трех часов. Целая жизнь.
Из темных колдовских глаз ушла тревога, как будто он ответил на вопрос. И Моргана, чудо морское, легла с ним рядом, оплела руками и ногами, как водорослями. Прижалась. Шепнула что-то невнятное, а может и не шепнула, может это волны за бортом шелестели, или кричали дельфины, и плакали чайки над висящим на рее чучелом пирата Моргана, смешным соломенным чучелом, и капитан Хосе грозился посадить чучело в карцер, потому что оно запачкало палубу флорентийским вином… А Тоньо смеялся вместе с чайками, и ему было хорошо и уютно, и он точно знал, что они никогда не поймают сэра Генри Моргана, потому что его нет и не было никогда, потому что сэр Генри Морган — это фата Моргана, наваждение и обман.
Глава 5**, в которой дьявол не желает покупать душу
Он проснулся свежим и бодрым, словно проспал девять часов в собственной постели, в университете города Саламанка, и не было ни убийц, ни приватного разговора с Великим Инквизитором, ни флотской службы.
Словно вчера пираты не потопили «Санта-Маргариту», оставив в живых лишь дюжину человек из всей команды.
Словно на руках его нет веревки, а рядом не спит сэр Генри Морган, за голову которого королева Изабелла дает шесть сотен дублонов. Словно он не поклялся перед Господом Иисусом и Девой Марией избавить Испанию от напасти — сегодня же, едва рассветет. Не зря же он дал Моргану слово не пытаться его убить лишь до рассвета. А значит, пора. Вот он, рассвет — только перед рассветом море звучит так пронзительно-тоскливо, и сереет полоска неба над горизонтом.
И вот он, проклятый Морган.
Спит, обняв его тонкими руками, укрыв его своими волосами. Ее дыхание щекочет грудь, и шея такая хрупкая, переломить — что тростинку.
Фата Моргана. Сумасшедшая девочка, от чьего имени уже три года вздрагивают и крестятся купцы и капитаны тридцатипушечных фрегатов.
Вот неразборчиво бормочет по-английски, поворачивает голову, словно нарочно подставляет шею под удар. Бьется на шее жилка, двигаются глаза под веками… что-то беспокоит ее во сне. Или?
— Тоньо, — бормочет она. И успокаивается.
Тоньо.
В ее устах это звучит как лучшая на свете серенада. Нет. Как молитва. Откликается сладко и больно, до мурашек по всему телу, до пронзительной наготы — как перед Господом.
Она продала душу дьяволу? Пусть. Дьявол говорит ее устами? Плевать.
Это дело толстых падре, предавать анафеме или отпускать грехи, а кто он такой, дон Антонио Альварес, чтобы брать на себя дело святых отцов? Продать душу за шесть сотен дублонов королеве Изабелле — слишком дорого, душу можно только подарить.
Она снова зашевелилась, открыла глаза цвета моря (раньше Антонио думал, что ненавидит море).
Посмотрела на него сонно и счастливо улыбнулась. Потянулась к нему, под его руки.
— Тоньо…
Обнимать ее связанными руками было чертовски неудобно, но благородных донов не смущают трудности.
Особенно когда губы прекрасной донны так близки и сладки.
Целуя ее, расслабленную и доверчивую, ни унции оружейной стали — одна лишь морская пена, Тоньо думал об отце. Герцог Альба будет огорчен смертью сына, но он переживет и даже будет гордиться: Антонио погиб в бою, защищая Испанию. Пусть так. Если Моргана возьмет в команду лучшего на обоих океанах канонира, надо будет позаботиться о том, чтобы отец не узнал. Лучше пусть гордится мертвым, чем проклинает и стыдится живого.
Если возьмет.
Если дьявол купит мою душу.
Если возьмет.
Если дьявол купит мою душу.
Прав был Великий Инквизитор, что порвал доносы на дона Антонио Альвареса де Толедо-и-Бомонт. Его душа все еще при нем, несмотря даже на договор с самим Великим Инквизитором.
— Моргана?.. — позвал ее Тоньо.
— Марина, — прошептала она в ответ. Провела пальцами по его щеке, по шее. Закусила губу, как вчера, чуть только наросшая кожа лопнула, выступила красная капелька… Она мотнула головой. — Нам… нам нужно одеться.
— Марина. Морская, — повторил Тоньо. — Потом. Иди ко мне, Марина — Моргана.
И она подчинилась, легко и радостно. Как будто все время, что «Санта-Маргарита» гонялась за ее бригом, ждала — вот он придет и скажет: «Иди ко мне, Марина».
Они снова занимались любовью. Тоньо впервые с тех пор, как ему исполнилось тринадцать, и булочница Пилар отдалась ему на мешках с мукой прямо позади пекарни, называл это так. Без серенад, стихов, ночных прогулок по крышам до балкона, без клятв на вечность, забытых поутру. Просто — они занимались любовью.
Тоньо двигался в ней, растворившись, как в море, не думая ни о чем, кроме того, что он — жив. Острое, щемящее чувство — быть живым и заниматься любовью.
Марина… он не знал, как называет это Марина. Кажется, она что-то такое шептала. А может, море скреблось в борт.
Они даже подремать успели после. Недолго, не больше четверти часа. Проснулись одновременно, Тоньо — от того, что почувствовал рассвет… именно почувствовал. Повернул голову, наткнулся на пристальный взгляд.
— Вставай, — сказала она. Голос был неправильный, ни следа предрассветной неги. Но и не сталь. Рвущийся канат между кораблями, не иначе.
Тоньо недоуменно потянулся к ней, поцеловать, вернуть недавнее волшебство. То, что было сейчас — было неправильно, он чувствовал это, как встающее солнце, как неумолимо утекающие секунды.
Она выскользнула из его рук, отстранилась.
Встала, положила на край постели его штаны; сорочка, хоть и развязанная, оставалась на нем, а чулками или дублетом она не озаботилась. И про веревку забыла. Или наоборот, не забыла?
Стала быстро одеваться сама. Как будто надевала маску. Только маска спадала, и даже в мужском наряде она совсем не походила на пирата Моргана.
Сев на кровати, Тоньо позвал:
— Марина, развяжи меня.
Обернувшись, она покачала головой. Молча, без улыбки. Жесткая и непонятная, как египетский сфинкс.
Пришлось натягивать штаны так. По крайне мере, это немного отвлекало от непонятной и совершенно неправильной боли где-то за грудиной. Наверное, вчера ударили сильно.
Тем временем она заплела косу, схватила со стены ту самую саблю вместе с ножнами, свои зеленые четки, и указала ему на дверь.
Пистолета не взяла. Странно. Вроде же вчера у нее были пистолеты за поясом, а сегодня — только клинок.
Просто не привыкла носить пистолеты на своем корабле или догадалась, о чем умолчал Тоньо, и не хочет рисковать? Правильно не хочет. В пистолете есть порох, а порох так легко взрывается по совершенно непонятным причинам, особенно когда этого очень хочет кто-то из рода Альба.
— Идем, — снова явственно треснул корабельный канат.
Остались от каната всего-то несколько нитей. И последний шанс исполнить данное Господу обещание. Ну же, благородный дон, ты уже понял — не будешь ты канониром «Розы Кардиффа» и любовником капитана Моргана, а будешь кормить акул. Давай, всего один удар, ты же не хочешь сказать, что какая-то там веревка на руках может тебе помешать убить ее. То есть его, проклятого пирата Моргана. Утащить с собой в ад. Сейчас.
Ну?!
Он бы, наверное, заставил себя ударить, если бы она не оглянулась. Взгляд — последний подарок этой ночи.
Восхищенный, но уже не открытый и не беззащитный. Пират Морган вернулся.
— Прости, — тренькнула нить. — Я тоже внимательна к формулировкам, хоть и не обучалась римскому праву.
Уже рассвет, а я все еще не хочу умирать. Иди вперед, Тоньо.
— Как скажете, мой гостеприимный хозяин, — Тоньо впервые склонил голову. На миг, но этого хватило.
Поражение признано. Он не будет убивать Марину, и пороховой трюм брига «Роза Кардиффа» сегодня не взорвется.
На палубу он вышел впереди капитана. Как положено пленнику, босой, связанный и безоружный.
Сощурился на край солнца над горизонтом.
На Моргана он уже не смотрел. Есть ли кто-то на палубе — тоже. Еще не хватало…
Слышал, как Морган бросает своим людям что-то по-английски, усилием воли заставил себя не разобрать.
Какая разница, петля или доска? Наверное, все же доска, потому что вскоре его подвели к борту.
Солнце уже вовсю сияло: впереди по правому борту. Идем к Лиссабону, подумалось равнодушно. Отец будет гордиться. Надо бы прочитать молитву… не хочется. Ни слова не помню.
— Посмотрите на меня, дон Антонио, — окликнул Морган совсем рядом. Справа. Словно в насмешку над суевериями.
Тоньо повернул голову. Лица Моргана было почти не видно за радужными пятнами: солнце же. Яркое.
Слепит.
Морган приподнялся на цыпочки и набросил Антонио на шею четки. Те самые, приносящие злую удачу, накрепко запомнившие ласку пиратских рук. Положил его ладони на борт… нет, не на борт — на веревку. На… лестницу?
— Вы способны спуститься со связанными руками, дон Антонио?
Солнечные пятна, наконец, прошли, и Тоньо разглядел внизу шлюпку. Именно к ней опускалась с борта лестница.
Он кивнул. Говорить не хотелось, да и не о чем говорить. Не желать же Моргану удачи. И тем более, не спрашивать же, зачем шлюпка. Может быть, это такое нынче модное развлечение, подарить пленнику надежду и дырявую лодку, а потом делать ставки, как далеко он сумеет отплыть, прежде чем затонет.
По крайне мере, если бы дону Родригесу попался в руки пират и лишний ялик, он бы приятно провел время, ведь азартные игры запрещены лишь матросам, а не благородным донам.
— Так спускайтесь, дон Антонио. Спускайтесь. Попутного ветра и свежей воды, — тренькнула последняя нить.
Порвался и хлестнул размочаленным концом абордажный канат.
Кинув последний взгляд на Моргана, — оружейная сталь блестит, фитили зажжены, — ухватился за лестницу и спустился в лодку.
Поднялась лестница. Шлюпку оттолкнули от борта. Что это, показалось — или слишком быстро растет полоска воды между ним и кораблем? Неужто пираты и не посмотрят, как пойдет на дно благородный граф де ла Вега?
…Не посмотрят. «Роза Кардиффа» распустила паруса, заскрипела такелажем на развороте и побежала по волнам прочь. Не к Лиссабону, а в открытый океан.
Тоньо смотрел бригу вслед, пока верхушка грот — мачты не утонула в слепящем мерцании океана. Смотрел — и ждал, без единой мысли в голове, когда же ялик пойдет ко дну. Но он все не тонул. Качался в ласковых ладонях волн, мокрое дерево уже парило на злом южном солнце. Видимо, и морю оказался не нужен благородный испанский дон.
Подумав об этом, Антонио чуть не расхохотался. Смешно же. Смешно — благородный дон, самый красивый мужчина Испании. Лучший канонир двух океанов. Не нужен ни морю, ни дьяволу, ни проклятому пирату Моргану. Может, и расхохотался бы, но в глаза как-то слишком ярко ударило солнце: отразилось от… сабли. Той самой сабли из дамасской стали, которую унес из каюты Морган.
Веревки Тоньо перерезал за несколько секунд. Порезался — сабля была острая, хоть брейся ею.
Внимательно осмотрел шлюпку — с «Санта-Маргариты», как и ожидалось. Заметил, наконец, весла. Нашел в рундуке на корме одеяла с испанским клеймом и дырами от моли, бочонки с водой и галетами. Разумеется, от галет остался один мышиный помет, а вода протухла. Дон Хосе Мария Родригес не имел обыкновения тратить дублоны на матросов, когда их можно было потратить с куда большей пользой для дона Родригеса.
— Каналья, трибунал по тебе плачет, — привычно подумал Тоньо и тут заметил еще один ящик. Без испанского клейма. — А это что за дьявол?
Дьявол положил туда смену одежды, включая сапоги и шляпу, сверток с хлебом, ветчиной и красными апельсинами, две фляги со свежей водой — как и обещал, раздери его черти! — и бутылку кальвадоса. А поверх, прижатая компасом, лежала небрежно нарисованная карта: кусочек португальского берега, устье пролива и крестик со стрелочкой к Лиссабону. А под стрелочкой было написано летящим почерком с завитушками, почерком хорошо образованного человека: за два дня доберетесь. Попутного ветра, дон Антонио!
И подпись: фата Моргана.
Тоньо раз пять перечитал записку, одними губами повторяя: фата Моргана, Моргана, Моргана…
Подумалось, что он должен бы радоваться. Он жив, свободен, правда, без гроша денег, но это сущие мелочи… хотя…
Руки сами потянулась к висящим на шее четкам. Турецким. Приносящим удачу.
Камни заиграли на солнце всеми оттенками зелени: берилл, изумруд, опал, аметист и сапфир, гранат и хризопраз. Турецкий офицер был не иначе как любимой родней эмира. Или любимой его наложницей.