Часть стены занимали картины брата и сестры, долгое время путешествовавших за границей. Перед одной из них Минэко остановилась.
— Не правда ли, это Венеция?
Пожалуй, и в самом деле Венеция. Это было понятно и Сансиро. Хорошо бы поплыть вот в такой гондоле. О гондоле Сансиро слыхал ещё в бытность свою в колледже. Ему понравилось это слово, он даже запомнил, как оно пишется. В его представлении гондола была создана для любовных прогулок. Он молча разглядывал голубую воду, отражавшиеся в ней высокие дома и ещё какие-то красные пятна. Вдруг Минэко сказала:
— Мне больше нравятся картины брата.
— Брата?
— По-моему, эту картину написал брат, разве не так?
— Чей?
Минэко удивлённо взглянула на Сансиро.
— Ну как же, вон ту картину написала сестра, а эту — брат. Разве вы не видите?
Сансиро обернулся. Картин с видами зарубежных стран, мимо которых они только что прошли, было много.
— Разве их писал не один художник? — спросил Сансиро.
— А вы думали один?
— Да, — растерянно ответил Сансиро. Потом посмотрел на Минэко, Минэко — на него, и оба рассмеялись.
— Ну, знаете… — сказала Минэко, нарочно округлив глаза и понизив голос. Легко ступая, она пошла дальше, а Сансиро продолжал стоять, рассматривая виды Венеции. Увлечённый, он не заметил, что девушка остановилась и внимательно его разглядывает. Вдруг кто-то её окликнул:
— Сатоми-сан!
Минэко и Сансиро обернулись. Неподалёку от двери с табличкой «Канцелярия» стоял Харагути. За спиной у него во весь свой рост возвышался Нономия. Минэко мельком посмотрела на Харагути и перевела взгляд на Нономию. Потом подошла к Сансиро, чуть-чуть, чтобы никто не заметил, наклонилась к нему и что-то прошептала. Сансиро не расслышал и хотел переспросить, но Минэко отошла от него и уже здоровалась с Харагути и Нономией.
— Замечательную спутницу вы себе избрали для выставки, — сказал Нономия Сансиро.
— А мы хорошая пара, правда? — опережая Сансиро, ответила Минэко. Нономия ничего не сказал и стал смотреть на портрет величиной с татами. Портрет был сплошь написан тёмными красками, без единого просвета, так что одежда и головной убор сливались с фоном. Только лицо белело, худое, измождённое, с впалыми щеками.
— Копия? — спросил Нономия у Харагути, который оживлённо рассказывал Минэко:
— Выставка скоро закрывается. Посетителей становится всё меньше. Первое время я каждый день заходил в канцелярию, а теперь лишь изредка заглядываю. Как раз нынче пришёл по делу и затащил сюда Нономию-сан. Кстати, и вас встретил, просто повезло! Сразу же после закрытия надо будет приступить к подготовке выставки будущего года, так что дел по горло. Выставку откроем несколько раньше обычного — до того, как начнёт цвести сакура. Так удобнее для членов общества. Словом, выставка будет следовать за выставкой. Работы уйма. Я ещё намерен во что бы то ни стало написать ваш портрет. Готов рисовать вас даже тридцать первого декабря, разумеется, если вы позволите. И выставлю ваш портрет здесь.
Лишь после этой тирады Харагути повернулся к картине, о которой его спросил Нономия, всё время рассеянно её созерцавший.
— Что скажете о Веласкесе? Правда, это копия. К тому же не очень удачная, — объяснил Харагути. Для Нономии этого было вполне достаточно, и он ни о чём больше не спрашивал.
— А кто делал копию? — спросила Минэко.
— Мицуи. Обычно у него хорошо получается. Но эта его работа восторга не вызывает. — Харагути встал поодаль от картины и добавил: — Копировать гениального художника не так-то просто.
Сансиро с любопытством смотрел на Харагути, который, склонив голову набок, разглядывал картину.
— Всё посмотрели? — спросил художник у Минэко. Он всё время обращался к ней одной.
— Нет ещё.
— А что, если отправиться сейчас в Сэйёкэн? Угощу вас чаем. Мне всё равно надо туда по делу… Хочу посоветоваться с менеджером насчёт выставки. Мы с ним приятели… Сейчас самое время выпить чаю. Потом будет ни то ни сё — для чая поздно, для обеда — рано. Ну как? Пойдёмте?
Минэко взглянула на Сансиро. Вид у него был совершенно безразличный. Нономия тоже стоял, не вмешиваясь в разговор.
— Раз уж пришли, надо всё посмотреть. Верно, Огава-сан? — спросила Минэко.
— Верно, — ответил Сансиро.
— Тогда сделаем так. Посмотрите последние работы Фуками-сан, они в том зале, в глубине. А потом приходите в Сэйёкэн. Я буду ждать вас там.
— Спасибо.
— Только помните: у Фуками-сан акварели особые. В них важен не столько сам рисунок, сколько настроение. Их надо смотреть именно с этой точки зрения, можно обнаружить весьма интересные вещи.
Минэко поблагодарила Харагути и, когда они вместе с Нономией ушли, проводила их взглядом.
В зале со скудным освещением, куда пришли Минэко и Сансиро, одну из стен занимали последние работы художника Фуками. Почти одни акварели, как и говорил Харагути. Особенно понравились Сансиро тона акварелей, сдержанные, но богатые контрастами, довольно однообразные, настолько бледные, что хотелось выставить их на солнце, чтобы немного оживить. Зато чувствовалось, что кисть художника ни на секунду не отрывалась от холста, словно написанного одним дыханием, что художник чужд условностей в живописи. Люди у него были как бы вытянуты в длину, с маленькой головой и очень напоминали молотильный цеп. Была и в этом зале картина с изображением Венеции.
— Опять Венеция, — сказала Минэко.
— Да, — отозвался Сансиро и тут же спросил: — Что вы мне давеча сказали?
— Когда?
— Когда я разглядывал Венецию в том зале. Я не расслышал.
Девушка ничего не ответила, лишь улыбнулась, сверкнув ослепительно белыми зубами.
— Если ничего важного, можете не говорить.
— Нет, ничего важного.
Сансиро как-то странно смотрел на Минэко. Был уже пятый час, и в зале стало сумрачно, тем более что погода стояла пасмурная. Посетители почти все разошлись, и Минэко с Сансиро были одни в зале. Девушка подошла к Сансиро.
— Видите ли… Нономия-сан…
— Что Нономия-сан?
— Надеюсь, вы понимаете.
Сансиро словно захлестнуло волной, грудь стеснило, и он спросил:
— Вы посмеялись над Нономией-сан?
— Посмеялась? — с самым невинным видом произнесла Минэко. Сансиро сразу сник, потеряв всякую охоту продолжать разговор, и медленно пошёл вперёд. Минэко последовала за ним.
— Я и над вами не собиралась смеяться, — сказала она. Сансиро остановился и смерил девушку взглядом:
— Ладно.
— Что же я сделала плохого?
— Я и говорю, что всё хорошо.
Девушка отвернулась. В дверях они коснулись друг друга плечом, и Сансиро почему-то вспомнил женщину, с которой ехал в поезде. Это мимолётное прикосновение отозвалось в нём сладкой болью.
— Всё хорошо? Вы правду говорите? — тихо спросила Минэко. Навстречу им шли несколько посетителей.
— Как бы то ни было, давайте уйдём отсюда, — сказал Сансиро. На улице шёл дождь.
— Вы сейчас в Сэйёкэн?
Минэко молчала, стоя под дождём посреди широкой, поросшей травой площадки перед музеем. Оглядевшись, Минэко указала рукой на рощицу напротив.
— Пойдёмте туда, переждём дождь.
Похоже было, что дождь и в самом деле скоро прекратится. Они укрылись под большой криптомерией. Дерево слабо защищало от дождя. Но, промокшие и озябшие, они продолжали стоять.
— Огава-сан… — проговорила девушка. Сансиро, созерцавший всё время небо, сдвинув брови, повернулся к Минэко. — Вы обиделись?
— Оставим этот разговор.
— Однако… — Минэко приблизилась к нему. — Мне захотелось так поступить, сама не знаю почему, но я не собиралась оскорблять Нономию-сан.
Девушка как-то по-особенному смотрела на Сансиро, и глаза её, казалось, говорили: «Разве не для вас я это сделала?»
— Прошу вас, оставим это, — повторил Сансиро.
Дождь усилился. Сухим оставался лишь совсем крохотный кусочек пространства. И Сансиро с Минэко стояли так близко, что почти касались друг друга.
— Пожалуйста, расходуйте те деньги, — услыхал Сансиро сквозь шум дождя.
— Возьму в долг. Столько, сколько нужно.
— Всё расходуйте, пожалуйста!
9
Сансиро в конце концов сдался на уговоры Ёдзиро и, облачившись в чёрное шёлковое хаори[51], отправился на обед в Сэйёкэн. Это хаори, писала мать, сшила О-Мицу-сан, а ткань соткала её мать, выкрасила в чёрный цвет и украсила белыми гербами. Сансиро тут же его примерил, но оно ему не понравилось, и он сунул его в шкаф. Ёдзиро сказал, что это грешно, и пригрозил отобрать хаори и носить, если Сансиро будет упорствовать. Сансиро и тут уступил. Надел, и оказалось совсем неплохо.
И вот Сансиро в своём чёрном шёлковом хаори вместе с Ёдзиро стоял в вестибюле Сэйёкэна. Ёдзиро объяснил, что именно так надо встречать людей уважаемых. Сансиро этого не знал, к тому же самого себя тоже считал человеком уважаемым. Но уж если ему действительно положено встречать гостей, то, во всяком случае, не в этом хаори из грубого домотканого шёлка. Лучше бы он надел форму. Приглашённые между тем постепенно собирались. Каждого, кто входил, Ёдзиро останавливал и перебрасывался с ним несколькими словами, будто со старым знакомым. Сдав служителю шляпы и пальто, гости направлялись в слабоосвещенный коридор несколько в стороне от широкой лестницы, и тогда Ёдзиро подробно объяснял Сансиро, кто такой и что собой представляет тот или иной приглашённый. Так что теперь Сансиро знал в лицо многих именитых людей.
И вот Сансиро в своём чёрном шёлковом хаори вместе с Ёдзиро стоял в вестибюле Сэйёкэна. Ёдзиро объяснил, что именно так надо встречать людей уважаемых. Сансиро этого не знал, к тому же самого себя тоже считал человеком уважаемым. Но уж если ему действительно положено встречать гостей, то, во всяком случае, не в этом хаори из грубого домотканого шёлка. Лучше бы он надел форму. Приглашённые между тем постепенно собирались. Каждого, кто входил, Ёдзиро останавливал и перебрасывался с ним несколькими словами, будто со старым знакомым. Сдав служителю шляпы и пальто, гости направлялись в слабоосвещенный коридор несколько в стороне от широкой лестницы, и тогда Ёдзиро подробно объяснял Сансиро, кто такой и что собой представляет тот или иной приглашённый. Так что теперь Сансиро знал в лицо многих именитых людей.
Гости почти все собрались. Среди тридцати приглашённых были Хирота и Нономия. Нономия, хотя и занимался естественными науками, очень любил живопись и литературу, поэтому, по словам Ёдзиро, Харагути и притащил его сюда. Харагути, разумеется, пришёл первым, хлопотал, распоряжался, расточал улыбки, теребил свою французскую бородку, словом, занят был до чрезвычайности.
Когда рассаживались, каждый выбрал себе место по желанию, без лишних споров и церемоний. Даже Хирота, уж на что медлительный, и то сел одним из первых. Ёдзиро и Сансиро заняли места у входа.
Между Нономией и Хиротой сидел критик в полосатом хаори. Напротив них — доктор наук по имени Сёдзи. Тот самый профессор, о котором Ёдзиро говорил, что он наиболее влиятельное лицо на филологическом факультете. Держался он весьма солидно, носил сюртук, отрастил длинные волосы, которые в сиянии электрических ламп сверкали тёмными волнами. Его голова являла полный контраст коротко остриженной голове Хироты. Харагути сидел довольно далеко от них, в углу, напротив Сансиро. Под отложным воротником у него был повязан чёрный шёлковый бант, широкими концами прикрывавший грудь. Ёдзиро сказал, что во Франции все художники носят такие банты. А Сансиро ел бульон и думал, что точно таким же бантом завязывают пояс кимоно. Разговор за столом становился всё оживлённее. Однако Ёдзиро не болтал, как обычно, он пил пиво и больше молчал, видимо, стеснялся, что было ему совершенно несвойственно.
— Не произнести ли тебе de te fabula? — тихонько сказал Сансиро.
— Здесь не место, — ответил Ёдзиро, отвернулся от Сансиро и заговорил с соседом.
— С удовольствием прочёл вашу статью, — сказал Ёдзиро, — и извлёк для себя немалую пользу.
Это выражение признательности в устах Ёдзиро поразило Сансиро. Не Ёдзиро ли нещадно поносил эту же статью в разговоре с ним? Тут Ёдзиро снова повернулся к Сансиро.
— Твоё хаори просто великолепно! И весьма к лицу тебе. — Он с особым вниманием разглядывал белые фамильные гербы. В это время Харагути, обладавший громким от природы голосом, заговорил с Нономией, сидевшим от него довольно далеко. Хирота с доктором наук прервали разговор. Остальные тоже замолчали. Всё внимание теперь было сосредоточено на Харагути и Нономии.
— Вы уже закончили свои опыты с давлением светового луча? — спросил Харагути.
— До конца ещё очень далеко, — ответил Нономия.
— Хлопотная это, видно, штука. Требует ещё больше упорства и терпения, чем наша профессия.
— Картину можно написать сразу, по вдохновению, а для физических опытов одного вдохновения мало.
— Для живописи тоже. Этим летом мне довелось услышать разговор двух старушек. Они обсуждали вопрос о том, кончился ли уже сезон дождей. Одна из них недовольно проворчала: «Вот в старину, бывало, прогремит гром, считай, что сезон дождей кончился, а сейчас всё переменилось». — «Что вы, что вы, — отвечает ей другая, — гром ещё ничего не значит». Так вот я и говорю, что одним вдохновением картину сейчас не напишешь. Не знаю, как обстоит дело с романами. Может быть, вы, Тамура-сан, нам скажете?
Писатель Тамура, сидевший рядом с Харагути, ответил, что единственным источником вдохновения для него является требование издателей поскорее сдать рукопись. Все весело рассмеялись. Затем Тамура очень серьёзно спросил Нономию, есть ли у светового луча давление и как это можно проверить.
— Из слюды или другого подобного ей материала изготовляют тонкие круглые пластинки величиной примерно с фишку в известной настольной игре, пластинки подвешивают на кристаллическую нить, помещают в вакуум, затем на их поверхность под прямым углом направляют свет дуговой лампы. Под давлением света пластинки приходят в движение.
Все с интересом слушали Нономию. Сансиро вспомнил, как сразу же по приезде в Токио пришёл в лабораторию к Нономии и увидел подзорную трубу. «Вот, значит, какое сложное устройство было в той коробке из-под маринованных овощей!»
— Послушай, а разве бывает кристаллическая нить? — вполголоса спросил он у Ёдзиро. Ёдзиро мотнул головой. Тогда Сансиро обратился с тем же вопросом к Нономии.
— Бывает, — ответил Нономия. — Если кристаллический порошок расплавить пламенем газовой горелки и расплавленную массу растянуть, то образуется тонкая нить.
— Вот как? — сказал Сансиро и умолк. Тут в разговор вмешался сидевший рядом с Нономией критик в полосатом хаори:
— Мы, разумеется, полнейшие невежды в этой области, но расскажите, как вы это обнаружили?
— Подобные гипотезы существовали ещё во времена Максвелла[52], но первым это экспериментально доказал Лебедев[53]. Сейчас даже существует мнение, будто под давлением света хвост кометы, о которой вы всё слышали, вместо того чтобы оказаться в сфере притяжения Солнца, неизменно отклоняется в противоположную сторону.
Критик был восхищён.
— Сама по себе гипотеза интересна, а главное, каковы масштабы!
— Дело не только в масштабах. Отрадно, что эта гипотеза никому не приносит вреда, — заметил Хирота.
— И если она не подтвердится — никто не пострадает, — засмеялся Харагути.
— Пожалуй, подтвердится, — очень серьёзно сказал Нономия. — Давление света пропорционально квадрату радиуса, а притяжение — радиусу в кубе. Поэтому, чем меньше предмет, тем слабее сила притяжения и тем сильнее давление светового луча. Допустим, что хвост кометы состоит из мельчайших частиц, тогда он неизбежно должен быть отброшен в противоположную Солнцу сторону.
— Вреда, разумеется, это не принесёт, — не меняя тона, сказал Харагути, — только расчёты замучают. Так что есть тут свои плюсы и минусы.
На этом разговор прекратился, все с наслаждением принялись за пиво.
— Физиков, пожалуй, не причислишь к натуралистической школе, — вдруг произнёс Хирота. При словах «физики» и «натуралистическая школа» все насторожились.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Нономия.
— Судите сами, — стал объяснять Хирота. — Чтобы исследовать давление светового луча, недостаточно просто наблюдать природу. Это явление не лежит на поверхности. Поэтому необходимо специальное устройство, скажем, нить из кристаллов, или вакуум, или же слюдяная пластинка, чтобы это давление стало видимым. Верно? Вот почему я и говорю, что физиков к натуралистам не причислишь.
— И к романтикам тоже, — вставил Харагути.
— Именно к романтикам, — безапелляционно заявил Хирота. — Создать между предметом и направленным на него световым лучом такое соотношение, которого не сыщешь в природе, разве это не романтика?
— Но коль скоро уже существует такое соотношение и остаётся только наблюдать присущие световому лучу свойства, то всё последующее — не что иное, как натурализм, не правда ли? — сказал Нономия.
— Я бы назвал физиков романтическими натуралистами, — заявил доктор филологических наук, сидевший наискосок, от Нономии, — Есть в них что-то ибсеновское, верно?
— Да, в ибсеновских пьесах упоминаются примерно такие же устройства, как в лаборатории Нономии-кун, только весьма сомнительно, чтобы работающие возле них люди, подобно световым лучам, следовали законам природы, — вмешался в разговор критик в полосатом хаори.
Профессор Хирота поставил проблему несколько шире.
— Возможно, всё это так, — сказал он, — но вот что, мне кажется, следует помнить, когда речь идёт о человеке. В определённых условиях человек может и вправе действовать вразрез с установленными правилами. Но, как ни удивительно, человек, подобно световому лучу, следует механическим законам, отчего и возникают подчас самые нелепые заблуждения. Хочешь кого-нибудь рассердить, а он смеётся, хочешь рассмешить, а он сердится. Словом, всё наоборот. И всё же человек — это человек!
— Выходит, какой бы поступок ни совершил тот или иной человек в тех или иных условиях, всё объясняется природой? — спросил писатель.
— Да, да, — откликнулся Хирота. — Каким бы мы ни изобразили человека, хоть один похожий на него непременно найдётся. В самом деле, совершенно невозможно представить себе человека, совершившего нечеловеческий поступок. Просто зачастую не хватает мастерства изобразить истинного человека.