— Я расскажу вам кое-что интересное, Огава-сан. Одному из моих знакомых, видите ли, надоела жена, и он потребовал развода. Жена ни в какую, раз уж, говорит, вышла за тебя, ни за что не уйду, а ты как хочешь.
Харагути чуть отступил от картины, оценивая результаты работы, и обратился к Минэко:
— Напрасно вы не пришли в более лёгком кимоно, Сатоми-сан. Мне было бы легче вас писать, а то делаю всё по догадке, не слишком ли смело с моей стороны?
— Мне очень жаль, — отозвалась Минэко.
Харагути ничего не ответил, снова подошёл к холсту и продолжал:
— Так вот, поняв, что жену не так-то легко спровадить, приятель сказал ей: не хочешь — не уходи, живи здесь, сколько душе угодно, я сам уйду… Пожалуйста, Сатоми-сан, встаньте на минутку и взгляните сюда. Веер не нужен. Просто встаньте. Вот так. Благодарю… Тогда жена и говорит: что же я буду без тебя делать? А мне что за дело, — отвечает приятель. — Хочешь — выходи замуж.
— Чем же это кончилось? — спросил Сансиро.
— Да ничем, — ответил Харагути и пояснил свою мысль: — К браку следует относиться серьёзно. Ни сходиться, ни расходиться просто по капризу нельзя. Возьмите, к примеру, Хироту-сэнсэя, возьмите Нономию-сан, возьмите Сатоми Кёскэ-кун и, наконец, меня. Ни один из нас не женат. И чем больше будет чересчур самостоятельных женщин, тем больше будет холостяков. Эту самостоятельность общество должно ограничивать, чтобы не появлялись холостяки.
— Кстати, мой брат скоро женится, — сообщила Минэко.
— В самом деле? Что же будет с вами?
— Не знаю.
Сансиро и Минэко обменялись взглядами. Минэко улыбнулась. Поглощённый работой Харагути пробурчал себе под нос: «Не знаю, не знаю… Тогда…»
Улучив момент, Сансиро подошёл к Минэко. Девушка откинулась на спинку кресла, где висело её хаори с очень красивой подкладкой, рассыпав по нему свои прекрасные волосы. Воротник кимоно распахнулся, открыв шею, но Минэко это было, видимо, безразлично — так она устала.
В кармане у Сансиро лежали тридцать иен, непостижимым образом связывавшие его с Минэко, в это Сансиро твёрдо верил. Только поэтому он до сих пор не возвращал ей деньги и решил сделать это именно сейчас. Отдалится она от него, когда это связующее звено перестанет существовать, или, наоборот, приблизится? Следует заметить, что Сансиро был несколько суеверен.
— Сатоми-сан! — обратился он к Минэко.
— Что? — откликнулась девушка, подняв глаза на Сансиро и сохраняя при этом совершенно невозмутимое выражение лица. Сразу было видно, что она устала.
— Раз уж я здесь, кстати, верну вам… — произнёс Сансиро, сунув руку в карман.
— Что вернёте? — спросила девушка всё так же вяло, в то время как Сансиро мучительно раздумывал, как ему поступить. Наконец он решился:
— Верну деньги, которые недавно занял у вас.
— Ну, сейчас это совсем некстати, — ответила девушка, не вставая с кресла, всё с тем же безразличным видом. Сансиро ещё не до конца осмыслил её слова, как за спиной у него раздался голос Харагути:
— Ну что, поработаем ещё немного?
Оглянувшись, Сансиро увидел, что Харагути стоит с зажатой в пальцах кистью и с улыбкой на них смотрит, свободной рукой пощипывая бородку. Минэко взялась за подлокотники и выпрямилась, собираясь встать.
— Ещё долго? — тихо спросил Сансиро.
— Около часа, — так же тихо ответила Минэко. Сансиро снова занял своё место у круглого столика, Минэко стала позировать, а Харагути, закурив трубку, взялся за кисть и, не оборачиваясь, сказал Сансиро:
— Огава-сан, посмотрите, пожалуйста, в глаза Сатоми-сан.
Сансиро послушался, но Минэко вдруг опустила веер, повернулась к окну и стала смотреть в сад.
— Так не годится. Если вы будете смотреть в другую сторону, дело не пойдёт. Только-только начал писать, а вы…
— Зачем же вы изволите говорить то, что к делу не относится? — повернулась к нему девушка.
— Я ведь не шутил, — оправдывался Харагути. — Просто нужно было кое о чём спросить у Огавы-сан.
— О чём же?
— Сейчас скажу, только, пожалуйста, примите прежнюю позу. Так. Ещё чуть-чуть локти вперёд… Скажите, Огава-сан, уловил я выражение глаз оригинала?
— Я в этом мало разбираюсь, — ответил Сансиро, — но всё же хочу у вас спросить. Вот вы каждый день пишете, но разве не меняется выражение глаз у того, кого вы пишете?
— Конечно, меняется. Мало того, меняется и настроение художника. Казалось бы, каждый день надо начинать сначала. Но, как ни странно, изображение получается довольно точное и законченное. Вы спросите, почему…
Говоря всё это, Харагути смотрел на Минэко и не переставал работать кистью, чем вызвал у Сансиро истинное уважение.
— Картина, которую пишешь, с каждым днём обретает всё новые черты и уже сама создаёт художнику настроение. И это настроение охватывает всякий раз, как входишь в мастерскую и берёшься за кисть. Говоря точнее, настроение картины передаётся тебе. То же самое и с портретом Сатоми-сан. Вполне понятно, что на выражение лица действуют различные факторы, скажем, все эти в беспорядке разбросанные вещи: барабан, тигровая шкура, воинские доспехи, наконец, сама поза. Однако на картину это не оказывает сколько-нибудь серьёзного влияния. Потому что постепенно всё это становится привычным, включая и выражение лица. Его-то и следует запечатлеть в портрете. Кстати, о выражении лица…
Харагути вдруг умолк. Его, видимо, что-то смутило. Он отступил шага на два и переводил внимательный взгляд с картины на Минэко и обратно.
— Что-нибудь случилось, Сатоми-сан? — спросил он.
— Нет, ничего.
Просто не верилось, что это голос Минэко, так тихо и неподвижно она стояла.
— Кстати, о выражении лица, — продолжал Харагути. — Оно есть не что иное, как проявление души. И именно его изображает художник, а не самое душу, но в нём, собственно, и проявляется богатство души… Да, это, пожалуй, верно. Богатство души, которое никак не проявляется, находится за пределами возможностей художника, и с этим приходится мириться. Таким образом, мы рисуем только плоть. Однако плоть, не имеющая души, мертва, и рисовать её бессмысленно. Взять, к примеру, глаза Сатоми-сан… Я их рисую вовсе не для того, чтобы отразить её душу. Мне нравятся именно глаза. Их разрез, густая тень тяжёлых ресниц, глубина зрачков — всё это я стараюсь изобразить до мельчайших подробностей, из которых и складывается выражение лица. Если же оно не получается, значит, я либо не так, как надо, положил краски, либо исказил само изображение. Третьего не бывает. От красок и изображения, собственно, и зависит выражение лица, и с этим приходится считаться.
Харагути снова отступил от холста и смотрел то на Минэко, то на портрет.
— Что-то вы не в себе сегодня, — сказал он наконец Минэко. — Устали? Если устали, прекратим…
— Нет, нет.
Харагути снова подошёл к картине.
— Хотите знать, почему я выбрал именно глаза Сатоми-сан? Так слушайте… На Западе красавиц непременно рисуют с огромными глазами, даже забавно. А вот в Японии — с узкими. Вспомните хотя бы Каннон-сама[63], маски Отафуку[64], маски Но[65] и, наконец, самые выразительные в этом смысле лица красавиц, запечатлённых в укиёэ[66]. У всех у них глаза узкие, как у слона. Столь различный критерий красоты на Западе и на Востоке на первый взгляд может показаться странным, на самом же деле всё очень просто. Европейские женщины — большеглазые, поэтому большие глаза и являются мерилом красоты. У японок же глаза маленькие, японские женщины — словно из семейства китовых… Пьер Лоти[67], например, конечно, в шутку спрашивал, как могут японки открывать глаза. Эта национальная особенность, естественно, отразилась и на эстетическом вкусе. Больших глаз у японок не бывает, и идеалом для нас служат глаза узкие. Их высоко ценят и рисуют на своих картинах Утамаро и Сукэнобу[68]. Но когда европейский художник берётся изображать такие глаза, то, как бы он ни старался подражать японскому стилю, женщина у него получается слепой и впечатление производит весьма неприглядное. В Японии не сыщешь такого лица, как у рафаэлевской Мадонны, а если и сыщешь, оно не будет японским… Поэтому-то мне и пришлось побеспокоить Сатоми-сан… Сатоми сан, ещё немного.
Минэко не ответила и продолжала стоять, не двигаясь.
Надо заметить, что Сансиро слушал художника с интересом. Этот интерес возрос бы во сто крат, если бы внимание юноши не отвлекала Минэко, которая занимала сейчас Сансиро гораздо больше, чем рассуждения художника и даже сама картина. Слушая Харагути, Сансиро не сводил глаз с Минэко. Она была до того хороша в своей неподвижности, что, казалось, пленила саму природу, которая тоже застыла на какой-то миг. Есть в неизменности вечное утешение. Но тут вдруг Харагути, слегка склонив голову набок, спросил девушку, что с нею. Сансиро даже испугался. Быть может, художник хочет сказать, что уже не в силах запечатлеть столь изменчивую красоту?
А девушка и в самом деле как-то потускнела, в уголках глаз затаилась неизбывная грусть, будто и впрямь с нею что-то случилось. Сансиро ощутил, как исчезли мир и покой, которыми так и веяло от этой живой картины. «Уж не я ли причина такой перемены?» — мелькнуло в голове у юноши. И сразу же его душу затопило острое чувство, в котором целиком сказалась его натура. Он уже не мог спокойно, с лёгкой грустью созерцать эту изменчивую красоту. Неужели это его приход так подействовал на Минэко? Чувство было неожиданным и новым.
Харагути наконец отложил кисть.
— На сегодня хватит. Совсем не клеится!
Минэко уронила веер, взяла с кресла хаори и, надевая его, подошла к Харагути.
— Устали? — спросил художник.
— Устала, — запахивая хаори и завязывая шнурок, словно эхо повторила Минэко.
— Да и я, честно говоря, устал. Завтра продолжим, если почувствуем себя бодрее… Не торопитесь, попьём чайку.
Сумерки ещё не наступили, но Минэко отказалась остаться, сославшись на дела. С нею ушёл и Сансиро. В условиях Японии остаться наедине с девушкой не так-то просто, и Сансиро решил воспользоваться представившейся возможностью. Однако надежды его не оправдались. Минэко отказалась погулять с ним по тихой, почти безлюдной улице Акэбоно. Через живую изгородь они вышли на большую улицу.
— Харагути-сан, видимо, был прав. У вас в самом дело что-то случилось?
— Случилось, — сказала Минэко тем же тоном, каким отвечала Харагути. За всё время знакомства с Минэко Сансиро ни разу не слышал, чтобы она говорила длинными фразами. Речь её была предельно лаконична. Тем не менее каждое её слово долго звучало в ушах Сансиро, ибо имело свою особую окраску и неизменно вызывало у него восхищение.
Девушка вполоборота повернулась к Сансиро, посмотрела на него, слегка сощурившись, и Сансиро заметил в её взгляде не присущую ей вялость. Лицо её было бледнее обычного.
— Вид у вас и впрямь усталый.
— В самом деле?
Наступило молчание. Молодых людей словно разделил тонкий занавес, сквозь который Сансиро не знал, как проникнуть. Прибегнуть к словам любви из романов ему не хотелось. Это было бы проявлением дурного вкуса, а также нескромностью, которая не принята в общении между мужчиной и женщиной. Сансиро желал невозможного и придумывал, как бы сделать его возможным.
Молчание нарушила Минэко:
— У вас было какое-нибудь дело к Харагути-сан?
— Никакого.
— Просто в гости приходили?
— Нет, не в гости.
— Зачем же?
— Чтобы увидеться с вами, — быстро ответил Сансиро, воспользовавшись случаем.
Сансиро полагал, что сказал всё, что мог. На это девушка ответила совершенно спокойным, всегда опьянявшим его тоном:
— Мне там было неловко брать у вас деньги. Сансиро приуныл. Но потом вдруг выпалил:
— Деньги тут ни при чём!
После паузы Минэко тихо произнесла:
— Оставьте их у себя, они не нужны мне.
Тут Сансиро не выдержал:
— Я пришёл потому, что хотел видеть вас. — Он заглянул в лицо Минэко.
Не глядя на него, девушка словно бы выдохнула:
— Деньги…
— Что касается денег…
Разговор прервался. Так ни один из них не высказал то, что хотел. Прошли ещё с полквартала.
— Как вам нравится портрет?
Сансиро молчал, не зная, что ответить. Тогда Минэко снова спросила:
— Вас не удивляет, что Харагути пишет его так быстро?
— Пожалуй, — не очень уверенно ответил Сансиро. Ведь месяца не прошло с тех пор, как Харагути рассказал Хироте о своём желании написать портрет Минэко. А говорил об этом с Минэко уже на выставке. Сансиро не знал, сколько времени нужно писать портрет, потому что мало смыслил в живописи, но слова Минэко навели его на мысль о том, что Харагути и в самом деле пишет слишком быстро.
— Когда он начал портрет? — спросил Сансиро.
— По-настоящему он взялся за работу совсем недавно, а до этого писал от случая к случаю.
— Что значит «до этого»? Когда, примерно?
— Судите по одежде, в которой я изображена.
Тут Сансиро вдруг вспомнил тот далёкий тёплый день, когда он впервые увидел Минэко возле пруда.
— Помните, вы тогда сидели под буком?
— А вы стояли на холме с веером.
— Как на портрете у Харагути, правда?
— Вот-вот.
Они переглянулись. Недалеко от склона Хакусан им попался навстречу рикша, который вёз мужчину в чёрной шляпе и золотых очках. Ещё издали можно было, заметить, какой у него цветущий вид. Сансиро показалось, что мужчина не отрываясь смотрит на Минэко. Подъехав чуть ли не вплотную, он остановил рикшу, лихо отбросил ногой фартук коляски, соскочил с подножки, и тут Сансиро увидел, что это стройный, высокого роста молодой человек, с тонкими, но мужественными чертами лица, гладко выбритый, очень приятной и весьма респектабельной наружности.
— Заждался вас и решил поехать навстречу, — подойдя к Минэко, сказал он, оглядев её с ног до головы и улыбаясь. Минэко тоже улыбнулась и, сказав: «Очень рада, спасибо», — перевела взгляд на Сансиро.
— Позвольте узнать, кто этот господин? — спросил мужчина.
— Огава-сан, студент университета, — ответила Минэко. Мужчина вежливо приподнял шляпу.
— Пойдёмте скорее. Ваш брат уже ждёт.
Они стояли на углу переулка, и это избавило от неловкости Сансиро, которому как раз надо было свернуть на Оивакэ. Он попрощался, так и не возвратив долга.
11
В последние дни Ёдзиро бегал по университету, распространяя билеты «Литературной ассоциации». Ему понадобилось два-три дня, чтобы всучить их решительно всем знакомым. После этого он взялся за незнакомых. Самую бурную деятельность он развивал в коридорах. Поймает кого-нибудь и не отпустит, пока тот не купит билет. Бывало, что в самый разгар переговоров раздавался звонок, тогда Ёдзиро говорил: «Не тот случай», — и отпускал свою жертву. Когда же пойманный начинал смеяться, так и не поняв, чего от него хотят, Ёдзиро говорил: «Не тот человек». Как-то раз он изловил профессора, выходившего из уборной. Вытирая руки носовым платком, тот сказал: «Сейчас, минутку», — поспешно скрылся в библиотеке и больше не появился. Тут уж Ёдзиро не знал, что сказать, посмотрел профессору вслед и заявил, что у профессора наверняка катар кишечника.
Ёдзиро сообщил, что ему поручено продать, билетов как можно больше и что действительно, как и предполагает Сансиро, пожалуй, не каждому будет гарантировано место. Но ничего страшного в этом нет, невозмутимо заявил Ёдзиро, ибо одни покупают билеты лишь приличия ради, другим помешают прийти непредвиденные обстоятельства, скажем, обострение катара кишечника.
Сансиро заметил, что не все платят за билеты, и, поскольку был мнительным, встревожился: вернут ли они потом Ёдзиро деньги? Ёдзиро ответил, что, конечно, не вернут, но всё равно выгоднее продать побольше. По такому же принципу, например, лондонское издательство «Таймс» продавало в Японии энциклопедию. Этот поистине великолепный довод не убедил, однако, Сансиро, и он решил на всякий случай предостеречь друга, на что Ёдзиро ответил ещё более великолепным доводом:
— Ведь я имею дело со студентами Токийского имперского университета!
— Пусть так, но среди них, я полагаю, немало людей беспечных, вроде тебя…
— Ну, это ты напрасно… Да и «Литературная ассоциация», я думаю, не будет придираться к незлостным неплательщикам. Сколько ни продавай билетов, ей всё равно придётся залезть в долги.
Когда же Сансиро поинтересовался, чьё это мнение, Ёдзиро или ассоциации, Ёдзиро весьма дипломатично ответил, что тут ассоциация сходится с ним во мнении.
В общем, по словам Ёдзиро, получалось, что лишь глупец может не пойти на концерт. И он так рьяно в этом убеждал всех, что многие поддавались на уговоры. Трудно сказать, зачем он это делал: то ли сам верил, что будет интересно, то ли хотел позабавить себя и окружающих, то ли создать ажиотаж и расшевелить всех на свете, то ли просто продать билет. Именно поэтому некоторые предпочитали оставаться глупцами и отказывались от билетов.
Ёдзиро каждому сообщал, что члены ассоциации репетируют до полного изнеможения и он опасается, как бы перед самым спектаклем они не вышли из строя. Декорации просто грандиозные! Чтобы их изготовить, собрали всех даровитых молодых художников Токио и велели показать, на что они способны. Костюмы выдержаны в старинном стиле. Либретто совершенно новое и очень интересное.
Хироте-сэнсэю и Харагути-сан посланы пригласительные билеты. Нономия и Сатоми для себя и для сестёр купили самые дорогие билеты. В общем, всё идёт прекрасно. Из солидарности с Ёдзиро Сансиро провозгласил здравицу в честь концерта.
Вечером Ёдзиро явился к Сансиро, молчаливый и угрюмый. От жизнерадостности его не осталось и следа. Он сел возле хибати, то и дело повторяя: «Ну и холод, ну и холод!» Но, судя по выражению его лица, холод тут был ни при чём. Подержав недолго руки над хибати, он засунул их в карманы. Чтобы разогнать уныние Ёдзиро, Сансиро переставил поближе к нему настольную лампу, но это не помогло. Ёдзиро сидел по-прежнему нахохлившись, в свете лампы блестела только его голова, большая, с коротко остриженными чёрными волосами. Он поднял её, лишь когда Сансиро спросил: «Что-нибудь случилось?», посмотрел на лампу и ни с того ни с сего спросил: