– Не думал, что это будет так скоро... Хотя... – Выговский не закончил. – Что скажешь?
– Я тянул сколько мог, обещал, сколько мог обещать... Ты знаешь.
– У нас нет другого выхода, Вася. Если сейчас уступим, то единственное, что остается, – снимать все деньги, делить их по-братски и разбегаться в разные стороны. Какая махина рухнет, Вася, какая махина!
– Не рухнет, – негромко ответил Мандрыка, глядя Выговскому в глаза. – Не допустим, – Мандрыка так сжал кулаки, лежавшие на подлокотниках, что побелели суставы.
– Не хотелось бы, – сказал Выговский беспомощно, – не хотелось бы, – протянул уже тверже. – Не хотелось бы! – почти выкрикнул он, и Мандрыка понял, что решение принято.
Наступило молчание. Лица у обоих были спокойные, почти сонные. Но это была сосредоточенность.
– Наехали, значит, – проговорил Выговский, не открывая глаз. – Ну хорошо! – встрепенулся он, как бы отгоняя сонливость. – Пусть будет так. Ты говорил, что у тебя есть надежные ребята?
– Я? – удивился Мандрыка.
– Говорил! – твердо сказал Выговский.
– Есть такие ребята. Но это люди Усошина. Они когда-то сидели у него.
– Ты с ними встречался?
– Да.
– Сколько их?
– Двое.
– Они в самом деле надежные?
– Игорь... Если возьмутся, то сделают. Но дело в том, что ребята эти... как бы выразиться... Больно крутоваты.
– Хозяина могут искусать?
– До этого, надеюсь, не дойдет, но своенравия у них хоть отбавляй.
– Пусть, – сказал Выговский. – Откуда они?
– Украина. Днепропетровск.
– Хороший город. Я там был, – и эти слова прозвучали как окончательное решение.
– Я тоже там был. С этими ребятами и познакомился.
– Договоримся так... Ты вызываешь этих придурков, – Выговский вернул Мандрыке кровавую записку. – И вызываешь усошинских ребят. Не обязательно, чтобы они все появились в один день. И те и другие могут поскучать недельку. Могут?
– Вполне, – кивнул Мандрыка.
– Эти усошинские... Им инструмент нужен? Или свой привезут?
– Их проблемы.
– Нет, так нельзя. Своенравные, как ты говоришь, значит, дурные. Они должны уцелеть. Нельзя допустить, чтобы их взяли. Живыми.
– Понял, – кивнул Мандрыка.
– Если все пройдет хорошо... Если все пройдет хорошо... – Выговский два раза начинал что-то говорить и каждый раз не решался закончить.
Мандрыка пришел ему на помощь.
– Если все сойдет хорошо, они нам еще пригодятся.
– На тропу войны выходим, Вася? – усмехнулся Выговский.
– Сейчас вся страна на этой тропе. У меня такое впечатление, что только мы и сохраняем девственность. Девственность хороша до определенного возраста. А потом это уже никакое не достоинство, это уже позор, его надо скрывать от людей.
– Остальным сообщим?
– Обязательно, – не колеблясь, сказал Мандрыка. И повторил: – Обязательно.
– Почему?
– Потому что этим решением... и дальнейшими событиями, какими бы они ни были... мы всех повяжем в хороший кулак. Ты знал? Знал. Будь здоров. Значит, ты – соучастник, а уж никак не жертва невинная, – голос Мандрыки звучал с таким напором, будто он уже клеймил невидимого отступника и предателя.
– Ты прав, Вася. Значит, так... Начинай. Собирай в Москву всех участников будущих трагических событий. Подумай об инструменте. Это важно. Я всех оповещу. И добьюсь, чтобы каждый кивнул головкой в знак согласия.
– Может, подписи собрать? – предложил Мандрыка.
– Не надо оставлять никаких письменных следов. Ни в чем. Нигде и никогда.
– Согласен.
– Если инструмент у них чистый, не запятнанный другими делами, пусть они его там и оставят. На месте происшествия. Если инструмент грязный, использовать его нельзя. Ниточка потянется. И где вынырнет ее шаловливый кончик, предсказать невозможно. Пусть они там у себя в Днепропетровске будут какими угодно – своенравными, капризными... Здесь они должны вести себя пристойно. Ни шага в сторону.
– Деньги, – напомнил Мандрыка.
– Я уже подумал... По десятке до, по десятке после. Хватит? Не обидятся?
– Хватит. Деньги на Украине другие. Там десятка – это трехкомнатная квартира. Не самая лучшая, конечно, но вполне пристойная трехкомнатная квартира. В центре города.
– Встречаешься с ними только ты. Они не должны знать никаких подробностей. От себя ли ты действуешь, от государства, от какого государства... В чем разногласия, какие суммы на кону – не их собачье дело. Они не знают ничего, кроме... – Выговский запнулся.
– Кроме клиента, – подсказал Мандрыка самые невинные слова, которые только подвернулись.
– Вот именно.
– Получается, что один только я буду как вошь на гребешке? – медленно проговорил Мандрыка.
– Не понял?
– Вы все остаетесь в тени. Возникаю только я?
– Но ты-то знаешь остальных! – рассмеялся Выговский. – На тебе цепочка не обрывается. Усошин далеко, но он тоже засвечен, а кроме него, исполнителей знаешь только ты. Вот и все. И еще одно... Как только ты выводишь ребят на клиентов... – На этот раз Выговский не запнулся, новую терминологию он усвоил быстро и без видимых усилий. – Как только ты выводишь исполнителей на клиентов, мы все из Москвы исчезаем. И ты тоже. Кто раньше, кто позже, но в критические дни нас здесь никого быть не должно.
– И это правильно! – с подъемом произнес Мандрыка.
Сами того не замечая, Выговский и Мандрыка грамотно и четко, будто всю жизнь этим занимались, разработали операцию не просто сложную, а чреватую смертельной опасностью для них самих. И неплохо разработали, предусмотрели мельчайшие подробности.
Откуда в них эти знания, опыт, хватка? Неужели все мы так наполнены криминальными сведениями, что стали знатоками похищений, покушений, заказных убийств? Неужели все мы давно уже мастера шантажа и угроз? Ведь если понадобится – и банк возьмем, и ребенка похитим, и женщину... Если понадобится, конечно. У четверти населения зэковский опыт, чуть ли не в каждой семье бывший, нынешний или будущий зэк.
Во что же это все выльется?
Куда идем, куда путь держим, дорогие товарищи?
– Вроде все предусмотрели? – спросил Выговский, поднимаясь.
– Если чего забыли, решим по ходу, – спокойно сказал Мандрыка.
И ни у Выговского, ни у Мандрыки не возникло никаких сомнений – оба были совершенно уверены в том, что действительно все можно решить по ходу и они в состоянии решить.
К вечеру набережная приобретала вид причудливый и даже экзотический. Едва начинало темнеть, едва солнце опускалось за горы, здесь вспыхивало множество огней – торговцы, каждый по-своему, освещали свой товар. Каменных дел мастера протянули провода от столбов, живописцы располагались под фонарями, продавцы подсвечников поступили еще проще – вставили свечи в свои подвесные чайники, замки, колбы, и весь угол набережной под акацией мерцал, привлекал и соблазнял простодушных отдыхающих, разомлевших на дневном солнце.
Прошел парень, ведя на поводке крокодила в кожаном наморднике. Народ ахал, расступался, женщины взвизгивали, а крокодил шествовал важно, вразвалочку и даже как-то привычно. Парень зычным голосом предлагал за одну гривну сфотографироваться с чудищем, но желающих не находилось. Тут же брел старикашка с обезьяной, которая непрестанно что-то выискивала в небогатых волосах хозяина, но тот оставался невозмутим. Прошел пьяный тип с игуаной, неестественно громадной ящерицей, которая едва умещалась на его плечах – тоже предлагал сфотографироваться, но какой-то мистический ужас исходил от этого странного существа. Намордника на игуане не было, но чешуйчатая шкура, вислый мясистый хвост, полусонные глаза, неуловимо быстрые движения головы отпугивали и заставляли шарахаться в стороны.
Тут же посредине площади была установлена в какой-то невероятно бесстыдной позе женщина прекрасного телосложения, с роскошной гривой волос, совершенно обнаженная, но, к сожалению, неживая. Нагнувшись к потрясающей своей коленке, она задом в упор смотрела на наплывающую толпу, повергая слабонервных в тихий шок. В полумраке площади женщина выглядела естественной, живой, может быть, только слегка поддавшей. Когда люди понимали, что перед ними муляж, раздавался какой-то нервный смешок. Возле картонной красавицы фотографировались много, охотно, весело смеялись, но почему-то все выбирали ракурс с уставившимся на толпу задом, хотя у женщины и все остальное было не менее обнажено.
Жора, как обычно, стоял у парапета, рядом с каменными своими изделиями. Без главного произведения, привлекавшего пьяную толпу, его выставка сразу обеднела. Жора срочно изготовлял новый член уже в более полной комплектации. Но он еще не был готов, и Жора выставил его слегка незаконченным, слегка поникшим, как бы уставшим.
– Как называется... это? – спросила у Жоры, возбужденно блестя глазками, девушка в джинсах.
– Сами не видите? «Конец сезона».
Несколько взвинченный смех подтвердил, что название точное и коктебельской публикой принимается.
Несколько взвинченный смех подтвердил, что название точное и коктебельской публикой принимается.
– Хочешь прочту стихи? – спросил Жора.
– Хочу, – ответил я, всматриваясь в медленно протекающую мимо толпу.
– Если спишь в чужой постели... Хотя нет, отставить! Я уже читал эти строки.
– Тебе надо собрать все свои стихи и издать хорошим тиражом. И продавать здесь же на набережной за большие деньги.
– Мне уже предлагали. Но я так думаю – жизнь у меня впереди долгая, успею.
– Точно долгая?
– Точно, – не задумываясь, ответил Жора. – Я тут в очереди за вином познакомился с одной женщиной, москвичка, между прочим... Она мне даже стихи посвятила... Хорошие стихи, про нашу с ней любовь. Так вот она немного на картах гадает.
– И что же нагадала?
– Долгую жизнь, – ответил Жора, как нечто совершенно естественное и закономерное.
– Совместную?
– Нет, мы порознь живем. Я здесь, а она в Москве. О совместной жизни речь не идет. Разве только она мне свои стихи пришлет, а я ей – свои.
– А эти вот... Постели-Коктебели... Это все о ней?
– Нет, это о другой женщине. Та в Питере живет. Недалеко от Аничкова моста. У меня и о ней есть стихи... Я там даже Аничков мост называю своим именем. А вот и Жанна!
Действительно, в неверном, мерцающем свете площади я увидел уже знакомую стайку девушек. Жанна вскинула по своей привычке руку высоко вверх, помахала ладошкой, но не подошла. Сделала какой-то неуловимый жест, но я понял – она хотела сказать, чтоб мы не исчезали, она подойдет попозже.
– Слишком хороша для меня, – простонал Жора. – Слишком.
– А так бывает?
– Бывает, мой друг, бывает!
– А как ты узнаешь – какая для тебя слишком хороша, а какая в самый раз?
– Это не я, это они определяют, – умудренно протянул Жора. – И должен тебе сказать – безошибочно. Как им это удается – понятия не имею. Мистика. Колдовство. Нечто сверхъестественное. А если перевести на прозу жизни, то мои – это те, которым достаточно на ночь бутылки мадеры. Ну, может быть, две бутылки. На двоих. Все те, которые мечтают о большем, обтекают меня, не касаясь. Как вода обтекает замшелый, вросший в дно, покрытый тиной камень. Красиво сказал? Сам чувствую, что неплохо выразился.
Поредевшая сентябрьская толпа продолжала медленно плыть мимо нас с обычной вечерней усталостью. Люди на ходу всматривались в выставленные камни, картинки, фотографии, керамические поделки и шли дальше. Время покупок еще не пришло, покупали перед отъездом, когда была уверенность, что хватает денег и на обратный билет, и на бутылку коньяка в дорогу.
Время от времени я оглядывался назад.
Море штормило, дул несильный ветер, пляж был совершенно пуст. Значит, с тыла удара можно не опасаться, если выстрел и будет, то в лицо. А это уже вселяло кое-какие надежды. Темные окна столовой Дома творчества тоже не вызывали опасений – все двери были заперты, форточки закрыты, и вряд ли кому придет в голову устроить там засаду.
На площади возникло небольшое оживление – появился полуголый босой детина с нечесаными волосами до пояса, и при нем громадная собака. Не то тигровый дог, не то еще что-то более загадочное. Дог был стар, шел с трудом. Из сумки у детины выглядывал красновато-рыжий кот персидского облика – нахальная морда, сонный взгляд, недовольно нахмуренные брови. Детина остановился, собака тут же, не теряя времени, улеглась на асфальт и положила морду на лапы. Хозяин вынул из сумки кота – тот оказался привязанным веревкой к большому, килограмма на три, камню, чтоб не сбежал. Но кот не собирался убегать. Как и собака, он тут же улегся на теплый, разогретый за день асфальт. Хозяин тем временем положил рядом с догом шляпу и установил картонку. На ней была нарисована тазобедренная кость и надпись шариковой ручкой: «Подайте на косточку». Похоже, собака кормила и себя, и кота, и хозяина.
Люди проходили мимо, добродушно смеялись, но денег не давали. Жлобились. Полагали, что все это предназначено для их увеселения. С таким убеждением им легче было жить.
Толпа продолжала медленно проплывать передо мной, а я все прощупывал ее в надежде увидеть, узнать человека, которому я, возможно, понадобился. Но нет, ничего подозрительного не увидел.
– А вот и я! – Жанна стояла в двух шагах, я даже не заметил, с какой стороны она появилась.
– Прекрасная погода, не правда ли? – неожиданно откуда-то выскочили эти слова, уже произнеся их, я понял, что не надо бы, не надо бы – кто-то из наших говорил их довольно часто, они стали почти поговоркой, предназначенной для внутреннего пользования.
– Да, действительно! – легко подхватила Жанна. – Луна, как никогда, щербата, лунная дорожка размазана по волнам, а удары прибоя говорят о том, что утром купаться будет невозможно.
– О, друзья мои! – воскликнул Жора радостно. – Вы опять вместе! Это обнадеживает. Это говорит о том, что жизнь продолжается и будет продолжаться еще некоторое время.
– Долгое время? – поинтересовалась Жанна.
– Достаточное для того, чтобы совершить все, предназначенное природой! – Жора не задумывался ни на секунду. Многолетний южный опыт позволял ему в подобных разговорах чувствовать себя уверенно и неуязвимо. – Кстати... А не выпить ли нам по глоточку мадеры? Золотистой, коктебельской мадеры, а?!
– Разве что глоточек, – сказала Жанна. Волосы она собрала в пучок на затылке, обнажив высокую загорелую шею, сама была в белом узком платье, которое едва достигало середины бедер.
– О! – сказал Жора и, обернувшись к парапету, вынул из черной клеенчатой сумки бутылку и пивной бокал с фирменным знаком «Оболонь».
Из этого бокала мы и выпили мадеру, почти на равных выпили. Вечер сразу чуть изменился, сделался менее опасным и более соблазнительным. И шастающий в ногах у прохожих полутораметровый крокодил в кожаном наморднике, игуана с цепкими лапами, посверкивающими чешуйками кожи и тяжелым вислым хвостом, громадная собака, разметавшаяся посреди площади, хмурый персидский кот, такой же нечесаный и немытый, как его хозяин, действительно какая-то обкусанная луна, время от времени появляющаяся в разрывах ночных туч, загорелая до черноты Жанна в белом платье... Опять же бутылка мадеры на троих – все это создавало странное ощущение вдруг распахнувшихся возможностей, когда все можно, все допустимо и ты просто обязан всем воспользоваться. Даже не так, не воспользоваться – оценить и убедиться в том, что все вокруг прекрасно, более того, для тебя и создано.
Жора куда-то исчез, и я вдруг обнаружил себя на скамейке у причала, рядом со мной сидела Жанна. Между нами стояла пустая бутылка из-под мускатного шампанского и лежала смятая салфетка от чебурека.
– Я смотрю, ты любишь шампанское? – сказала Жанна, и я вдруг ощутил теплую волну от ее «ты».
– Да и ты вроде не отказывалась?
– Я – подневольная! – рассмеялась она. – Я только принимала угощение.
– Повторим?
– А выдержим? – и опять приятно царапнуло это «выдержим» – значит, мы вместе, заодно, как бы даже в сговоре.
– Обязаны, – сказал я.
– Обязанности надо выполнять.
– Сиди здесь, я сейчас приду. Хорошо?
– Хорошо.
– Не сбежишь?
– Зачем, Женя? И потом – куда?
– Вообще-то да... – согласился я.
– От себя не убежишь, – сказала она уже мне вслед.
У меня не было времени вдумываться в тонкий смысл последних слов, я опасался, что киоск на перекрестке будет закрыт. Но нет, работал. Я уже знал – продавца зовут Игорь, он запомнил меня по первой бутылке и, не спрашивая, вынул из холодильника вторую. Красное мускатное стоило четырнадцать гривен, другими словами – ничего не стоило.
– Ты еще не закрываешься?
– Я до трех, – успокоил меня Игорь.
– Дня?
– Ночи! – весело ответил он.
– Тогда до скорой встречи.
Встреча действительно оказалась скорой – через полчаса мы с Жанной подошли к киоску и взяли еще три бутылки красного мускатного.
– Неужели есть место, куда нас пустят с таким количеством своего алкоголя? – спросила Жанна.
– Есть такое местечко, – ответил я. – Совсем рядом.
И снова промелькнули перед нами крокодил в наморднике, игуана с сонным взглядом, разметавшаяся посреди площади собака – и мы оказались у зацелованного Ленина с красными губами и со сбитым носом.
– Какой ужас! – вскричала Жанна. – Ты ведешь меня в свой номер! Я узнала это место – ты ведешь меня в свой номер!
– Раньше говорили – номера.
– Да, кажется, так и говорили, – подтвердила Жанна. – Ты меня не обидишь?
– Как получится.
– Ну, что ж... Пусть так.
Лоджия в моем номере состояла как бы из двух частей – помимо основной площади был еще отсек, вроде кладовки, но открытый, с отдельным освещением. Там никто не мог нас увидеть, не смог бы достать ни один злоумышленник, на какое бы дерево ни забрался, на какой бы крыше ни расположился. В этом отсеке мы и накрыли журнальный столик.