– Знаю, – кивнул Есюгин.
– Ты же ведь домушник... А тебя толкнули на другую работу.
– Никто меня не толкал!
– Не надо! – Усошин опять махнул рукой. – Какой дурак тебя заставил въезжать во двор к Горожанинову? Машину в таких случаях надо оставлять на улице. А ты?
– Кто же знал, что грузовик в воротах застрянет?!
– Ты должен был и об этом подумать. Если уж взялся за такую работу. Более опытные товарищи должны были тебя предупредить, – методично, негромко продолжал Усошин, как командир, разбирающий ошибки, допущенные во время учебных стрельб. – С тобой все ясно. Свое получишь. Если вас окажется двое – получишь половину. Если снова попадешь ко мне... Все будет нормально. Обещаю. На волю выйдешь живым. Я могу позаботиться о тебе, даже если окажешься в других лагерях. Перезвонимся с ребятами, договоримся. А сейчас я прошу тебя о помощи. Мы не должны допускать, чтобы с нашими друзьями поступали вот так плохо. Подключать милицию не буду, разберусь во всем сам. Он вам выдал аванс?
– Выдал.
– Обоим? – уточнил Усошин.
– Да.
– Сколько?
– По пятерке.
– А остальные?
– По факту.
– Сколько?
– Столько же.
– Хорошие деньги. Но недостаточные. Ты вляпался. Твой приятель тоже не успеет их потратить. Тебя кинули, Олежка. Тебе поручили ту часть работы, к которой ты не готов. И они это знали. Так не поступают. Дальше... Я не имею права здесь с тобой находиться – злоупотребил служебным положением. Поэтому никто не будет знать, что я у тебя был. Понимаешь, о чем говорю?
– Да.
– Кто заказал Славу Горожанинова?
– Курьянов.
– Так, – Усошин даже дыхание попридержал, боясь, что в воздухе исчезнет, испарится та звуковая волна, которая донесла до него эту фамилию. – Как его зовут?
– Не знаю.
– Кто такой?
– Таможенная шишка в порту.
– Каком порту? – уточнил Усошин, хотя ему все уже стало ясно. – Морском?
– Да, в Новороссийске.
– Ты его видел?
– Нет.
– Кто второй?
– Ваня.
– Какой такой Ваня?
– Ваня, и все. Ничего больше о нем не знаю. На пляже познакомились. Он и предложил. Как-то по пьянке проговорился насчет Курьянова. Вроде Толиком зовут. Они с Ваней давно в паре работают. У них уже были кое-какие дела.
– Он рассказывал о них?
– Как-то похвастался, что недавно одного мужика завалил... Тоже по заказу Курьянова. В собственных воротах. Очень удачно, говорит, получилось. Вроде крутой был мужик. По телевидению показывали.
Усошин лишь кивнул – речь явно шла о Гущине.
– Там же, в Новороссийске?
– Да. Кстати, Николай Иванович... Если уж мы заговорили об этом... У Вани на безымянном пальце правой руки наколка... Перстенек с ромбиком. Живет с матерью на окраине Новороссийска. Рядом какой-то рынок.
– Продуктовый? Вещевой? – уже как бы скучая, спросил Усошин.
– Там, кажется, всем торгуют...
– Ты был у него дома?
– Нет, только на пляже встречались. Иногда пиво пили. От его дома море видно.
– Как называется улица?
– Не то Матрос Железняк, не то Матрос Кошка... Что-то вроде этого.
Усошин опять кивнул.
Этих вроде бы разрозненных и бестолковых сведений было вполне достаточно, чтобы найти шустрого Ваню, который иногда выполняет деликатные поручения Анатолия Анатольевича Курьянова, человека веселого, красномордого, решительного.
– Мы договорились, да? – напомнил о себе Есюгин, когда Усошин встал и отодвинул к стене шаткую табуретку.
– Я здесь не был и ничего от тебя не слышал, – сказал Усошин негромко. – Такое мое слово тебя устраивает? Я здесь не был, тебя не видел, ничего не слышал? Ну?
– Годится, – кивнул Есюгин.
– Но поступаю, как считаю нужным, – Усошин со значением поднял указательный палец.
– Это уже ваше право.
– Мы с тобой знакомы по прошлой отсидке. Встречались последний раз около года назад. Я правильно все понимаю?
– Годится, – повторил Есюгин. – И еще... Если позвонит Эдуард Валентинович... Скажите ему что-нибудь не слишком жесткое... Что-нибудь обнадеживающее.
– Скажу.
– Чтоб себя не слишком корил... Ему не в чем себя винить, он делал для меня даже больше, чем я заслуживал.
– Договорились.
– Бестолковый, беззлобный, наивный человек, а ему достался такой вот ублюдок вроде меня. Если приехать захочет... А он, наверно, захочет... Отговорите. Не надо ему всего этого знать. А то еще умом тронется, бедняга.
Жизнь в Коктебеле замерла совершенно. Люди исчезли не только с пляжей и с набережной, они исчезли с улиц, даже, казалось, покинули свои дома и ушли куда-то в горы, где окончательно одичали и обросли густой, клочковатой шерстью. Редкая машина на дороге становилась событием, и ее долго провожали взглядом случайные прохожие.
Опустел базар.
Только несколько бабок, одетые во что-то невообразимое, среднее между зэковской фуфайкой и спецовочным халатом, нахохлившись, как старые вороны, пытались продать по дешевке поддельный коньяк «Коктебель». Божественный напиток, как выразился поэт.
Жора затаился где-то в Щебетовке и обреченно смотрел, как мне представлялось, на бесконечные потоки дождя, стекающие по стеклам окон. Верил ли он в наступление лета? Вряд ли. Сам признался – не верю. Глядя на бандитски взбудораженное море, на горы, иногда появляющиеся в просветах туч, вслушиваясь в шум дождя... Нет, невозможно поверить даже в отдаленную возможность тепла.
– Не будет больше лета, – сказал Жора как о чем-то само собой разумеющемся. – Никогда.
– Наверно, ты прав, – согласился я.
Отшумев, откричав и отсмеявшись, шумно умчался в Москву Юдахин издавать очередной сборник своих стихов, созданных здесь, под горячим солнцем Коктебеля.
Я остался один на весь девятнадцатый корпус. Директор Леонид Николаевич сделал для меня единственное, что мог, – оставил в номере и велел уборщице притащить рефлектор, чтоб не замерз я здесь окончательно.
– Прячешься? – спросил он меня как-то напрямик.
– Прячусь, – кивнул я.
– От кого?
– От себя в основном.
– Удается?
– Иногда.
– По коньячку? – спросил он.
– Можно, – кивнул я, и мы направились в его собственную гостиницу, сооруженную рядом с Домом творчества писателей.
Под одним черным зонтом, который директор великодушно раскрыл над нашими головами.
– Прекрасная погода, не правда ли? – неожиданно сказал я и, только произнеся эти слова, ужаснулся – в них таилось мое разоблачение.
– Жить можно! – весело рассмеялся Леонид Николаевич.
Он ничего не уловил в этих словах, они показались ему простенькой шуткой, которыми обычно тешатся, когда затягивается молчание. Да, наверно, так можно сказать – я пребывал в затянувшемся молчании. Во мне опять наступала пустота.
Перед самым поворотом на улицу Десантников мы увидели рыжего лейтенанта. Он стоял посредине мостовой и с недоумением рассматривал мутные ручьи, обтекавшие его сапоги. На дождь он не обращал никакого внимания.
– Вы куда? – спросил рыжий, увидев нас под зонтом.
– Коньяк пить.
– Возьмите меня.
– Пошли, – рассмеялся директор. – О делах ни слова, – предупредил он.
– Только про баб и погоду! – клятвенно заверил лейтенант.
– Принимается, – кивнул Леонид Николаевич.
Ох, и набрались мы в тот дождливый день, ох, и набрались. Коньяк был хороший, рюмки тяжелые, с гранями, а из закуски нашлись только конфеты в сверкающих обертках.
Лейтенант разулся и оставил сапоги в прихожей. Там же повесил на крючок свой мокрый китель и тяжелую фуражку, с которой сочилась вода. Войдя в комнату, он снял и рубашку, старательно разложив ее на батарее. И неожиданно оказался щупленьким, несчастным парнишкой в растянутой майке с неуверенным взглядом и всклокоченными рыжими волосами. Он не говорил ни о бабах, ни о погоде, лишь молча переводил взгляд с меня на Леонида Николаевича и исправно пил до дна. И только ночью, когда уже отключили свет и мы сидели при свечах – а при свечах коньяк приобретает вкус действительно божественный, – он наклонился ко мне и спросил шепотом:
– Скажи честно... Как собутыльник собутыльнику... Это ты?
– Конечно. Это я.
– Я так и знал. – Он нащупал под столом мою руку и крепко пожал. И я ответил ему пожатием не менее крепким и не менее искренним. И не менее хмельным, если уж откровенно.
– Кончайте шептаться, – сказал Леонид Николаевич и поставил на стол новую бутылку коньяку. В глубине ее, в самой глубине, вспыхнули огоньки свечей, обещая жизнь счастливую и бесконечную, полную настоящей любви и настоящей дружбы.
А что, собственно, еще есть на земле?
На земле больше ничего и нету.
Наверное, и не будет.
– Будем живы! – Леонид Николаевич поднял свою рюмку, и мы тоже подняли свои рюмки. И в каждой из них блеснули огоньки, золотистые, трепещущие огоньки, обещая жизнь счастливую и...
Впрочем, я уже об этом говорил.
С некоторых пор главная контора фирмы «Нордлес» стала напоминать осажденную крепость. Попасть внутрь особняка могли только приглашенные люди, прошедшие тщательную, подозрительную проверку охраны, те, кто не один, не два раза договаривался о встрече с руководством по телефону. Машины не оставляли без наблюдения ни на одну минуту, все окна были плотно задернуты шторами. Неведомым злобным шантажистам не помогла бы ни самая сильная оптика, ни самое точное оружие. Стрелять в окна, надеясь на случайное попадание, – это было совершенно бессмысленно.
Ночевали каждый раз в другом месте, в новом и неожиданном – то у друзей, то друг у друга, а нередко попросту оставались в особняке, надеясь на мощную охрану, вооруженную по последнему слову криминальной техники. На джипах, «Мерседесах», «Фордах» установили затемненные стекла, бронированные двери, никто даже в город не выезжал, не имея за спиной двух автоматчиков.
И все же спокойствия, уверенности в безопасности ни у кого не было. Предприятия продолжали работать, продукция расходилась по стране. Брус, доски, балки, вагонку охотно брали и в ближнем, и в дальнем зарубежье, фирма работала прибыльно, деньги поступали как в местные банки, так и забугорные, но радости все это не приносило.
Как-то Выговский позвонил на Север Усошину.
– Николай Иванович, что новенького в нашей жизни, полной смертельного риска и каждодневной опасности?
– А ничего! – весело ответил Усошин. – Зэки заготавливают лес, как никогда охотно и радостно.
– Что же их так радует?
– Кормежка! Я их усиленно подпитываю. За счет фирмы, разумеется. Голодный зэк – не работник.
– С железной дорогой проблем нету?
– Ха! Вы, Игорь Евгеньевич, об этом узнали бы в тот же день!
– Новое руководство не капризничает?
– Пластается и стелется.
– Вы имеете в виду горожаниновского зятя?
– Его самого.
– Что следствие?
– Так ли уж важно, что скажет следствие? – произнес Усошин странные слова. – Убийца задержан. Вины своей не отрицает. Да ее и невозможно отрицать. Скоро будет суд, и преступник получит по заслугам. Надеюсь, ко мне его и определят.
– Уж вы тогда покажете ему кузькину мать! – усмехнулся Выговский.
– Ничуть! Прекрасный парень, умелец, хороший работник. Мы с ним уже сотрудничали пять лет в деле перевоспитания... Добились неплохих результатов.
– Оно и видно.
– Если ты, Игорь, имеешь в виду убийство Славы Горожанинова, то это была ошибка. Заблуждение. Олежка искренне раскаялся в нехорошем своем поступке.
– Олежка – это кто? – не понял Выговский.
– Наемный убийца, который расстрелял Славу в собственном кабинете.
– Вы так легко об этом говорите, Николай Иванович...
– В отпуске потому что был. На море.
– Да, я знаю. Что-то вы все в Новороссийск повадились?
– Места хорошие. Опять же прием на чрезвычайно высоком уровне. Курьянов решает все проблемы отдыха до того, как они возникают. Рекомендую. Пока не поздно, – неосторожно, а может быть, продуманно добавил Усошин.
– Пока не поздно? – переспросил Выговский.
– Да, Игорь, да.
– Я не врубился, честно говоря... Что вы имеете в виду? Ничего не хотите добавить?
– Жизнь добавит!
– Ладно, замнем для ясности.
– Что касается следствия, заказчика убийства... Принимаем меры.
– Мне не следует задавать лишних вопросов?
– Правильно понимаешь, Игорь. Скажу больше – и об этом нашем разговоре не сообщай кому бы то ни было.
– Без исключений?
– Именно это я и хочу сказать – без исключений. В кабинете, кроме тебя, никого нет?
– Никого, я один.
– Это хорошо.
– Ты хочешь сказать, что все настолько... – Выговский замялся, подыскивая слово поточнее, но Усошин его перебил:
– Да, Игорь! Все настолько близко, настолько рядом, что... Ближе не бывает.
– Хорошо... Мы со Здором завтра улетаем на отдых. У тебя нет возражений?
– Куда? – спросил Усошин.
– Испания.
– А что там, в Испании?
– Шарон Стоун снимается в новом фильме.
– А вам что до этого? – удивился Усошин.
– Я когда-то обещал Здору познакомить его с этой красавицей. Он напомнил про мой должок. И все как-то удачно сложилось. В общем – летим.
– Она ждет вас?
– Да ладно тебе, Николай Иванович... Летим. На две недели.
– Хороший срок.
– Слово «срок» в твоих устах звучит несколько... Зловеще.
– Знаю. Но две недели – действительно хороший срок.
– К нашему возвращению будут новости?
– Очень даже может быть, – проговорил Усошин.
– Тогда мы не задержимся.
– Привет красотке... Как там ее...
– Здор называет Шарончихой.
– Правильно называет. Привет ей из северных лагерей. Передайте, что всегда готов принять и предоставить все условия для хорошего, содержательного отдыха. Пока, Игорь.
– Пока.
Выговский положил трубку, откинулся на высокую спинку кресла и закрыл глаза. Его озадачил разговор с Усошиным. Какие-то намеки, предупреждения... Что-то всего этого стало слишком много последнее время. Настолько много, что сделалось уже нормой. День, прожитый спокойно и с пользой, казался ненастоящим, полезностью и спокойствием даже настораживал – не затишье ли перед бурей?
Дверь распахнулась без стука, и в кабинет ворвался радостный Здор.
– Игорь! – закричал он. – Шарончиха снимается в Толедо!
– Значит, полетим в Толедо, – безучастно ответил Выговский.
– Ехал только что в машине, слышал по радио! Ребеночка родить не смогла, усыновила чужого и теперь души в нем не чает!
– А тебе-то какая радость?
– Ну как же! Значит, живой человек эта Шарончиха! Не мызга какая-то закомплексованная! Настоящая живая баба! И горести у нее, и радости, и опять же что-то не так...
– Утешить хочешь?
– Хочу!
– Значит, летим.
– Подарок бы ей присмотреть?
– Присмотрим. Ползунки какие-нибудь, слюнявчики, подгузники. У них там, в дальнем зарубежье, с этим постоянная напряженка.
В Толедо они оказались ранним утром, солнце уже встало, но до мостовых еще не добралось – были освещены только остроконечные шпили зданий и соборов. Выговский и Здор шли по узкой каменистой улочке, как по горному ущелью, и только высоко над собой видели узкую полоску неба. По обе стороны улочки были расположены сувенирные лавки, оружейные мастерские, винные забегаловки, и все это необъяснимым образом тревожило обоих и вызывало в душе радостное волнение. Казалось, они прибыли наконец в те места, в тот город на земле, к которому стремились не только они, но их деды, прадеды, и вот только им удалось наконец достигнуть этих берегов, достигнуть этой земли, где их ждали не одно столетие.
И свершилось, состоялось, сбылось.
Узенькая, корявенькая улочка, выложенная необработанными булыжниками тысячу лет назад, постепенно становилась светлее, откуда-то спереди шло сильное золотистое сияние. Улочка расширялась, полоска неба над головой увеличивалась, и наконец они вышли на залитую солнцем площадь перед собором.
Здесь шла съемка какого-то фильма с участием Шарон Стоун. Здесь-то Выговский со Здором ее и увидели – среди киносъемочной аппаратуры, осветительных приспособлений, треног и колясок, среди проложенных по булыжникам рельсов, по которым на маленьких колесиках катились кинокамеры. Все были заняты, куда-то бежали, орали друг на друга, делали страшные глаза, показывая то на небо, то на шпили собора, то на площадку, на которой и стояла...
Да-да-да.
Маленькая, невзрачная, растерянная женщина, к которой надо было очень уж внимательно и благожелательно присмотреться, чтобы узнать в ней черты знаменитой Шарончихи.
– Слушай, Игорь, мне страшно, – пробормотал Здор осевшим голосом.
– Не дрейфь, пробьемся.
– Ни фига не пробьемся.
– Значит, так, Миша, – назидательно сказал Выговский. – Я обещал познакомить тебя с Шарончихой, правильно? Больше ничего не обещал. Я тебя с ней познакомлю. А дальше устраивайте свою судьбу сами. Хотите в Москву переезжайте, в Бескудниково, хотите в Голливуде особняк снимайте... У тебя хватит денег особняк для нее снять на годик-второй?
– Хватит.
– Ну, всякие там приемы-шмиемы... Сделаешь?
– И это потяну. Я ей матрешку купил, – сказал Здор шепотом.
– Матрешку?! – Выговский готов был расхохотаться.
– Двадцать четыре вкладыша один в другом. Все расписано золотом и прочими делами... И все на нее похожи.
– На каждой портрет Шарончихи?!
– Обобщенный, – поправил Здор. – В особом, матрешечном стиле.
– Где же ты достал?
– Спецзаказ.
– Чей?!
– Мой, – Здор скромно потупил глаза.
– Ну ты, Миша, даешь, – протянул Выговский потрясенно. – Мне с тобой не тягаться... Я по убогости своей и простоватости сообразил купить только бутылку шампанского!
– Хорошего?
– Не знаю... Триста долларов. «Дом Периньон».
– Ничего, – одобрил Здор. – Не слишком хорошее, но сойдет.