Водитель остановился, стекла в передней дверце были опущены, и он даже склонился вправо, чтобы лучше слышать, куда хочет добраться этот поздний прохожий.
– Слушай, а если в Геленджик?
– Нет проблем. Сколько заплатишь?
– Поехали, договоримся, – Шестопалов сел рядом с водителем, положил на колени сумку и захлопнул дверцу. Ничего больше его с этим городом не связывало. Да, кроме дорожной сумки, которая осталась у хозяйки. – Сумку захватить надо, – сказал Шестопалов. – Здесь недалеко. Заскочим?
– Нет проблем.
– Прекрасная погода, не правда ли? – произнес Шестопалов, когда уже выехали за город и Новороссийск превратился в россыпь огней, дугой охватывающих бухту. В море мерцали корабли, по небу шастали прожектора, но не в поисках бомбардировщиков, они просто метались по небу от хорошего настроения, прекрасного самочувствия и оттого, что праздник жизни продолжается. И весело смеялись хмельные женщины, готовые на время забыть о строгих правилах, жестких нормах, суровых нравственных обязательствах перед далекими кормильцами своими, – ради поильцев, оказавшихся рядом в этот южный вечер.
– Триста рублей годится? – спросил водитель вместо ответа.
– Вполне.
– Куда едем?
– На автостанцию.
– Нет проблем.
На автостанции в Геленджике Шестопалов дождался, пока водитель отъедет, без особого труда нашел бабулю, которая согласилась сдать ему жилье, и, войдя в комнату, с порога бросил под кровать сумку, запустил в кресло кепку с длинным жестким козырьком, сковырнул с ног плетеные туфли, оглянулся на бабулю.
– Коньяк есть?
– Найдется.
– Нужен хороший коньяк, настоящий.
– Пятьсот рублей.
– Неси!
– Из закуски только дыня, – опасливо предупредила бабуля.
– Неси! – сказал Шестопалов еще веселее и напористее. – Нет ничего в мире лучше хорошего коньяка с хорошей дыней в хорошей компании. А?
– Я для компании не больно хороша, – сказала бабуля вкрадчиво. – Но могу подсуетиться.
– Подсуетись! – решился Шестопалов. – Пропадать – так с музыкой, верно говорю?
– Тысяча рублей, – негромко сказала бабуля.
– А! Где наша не пропадала!
Нарушил все-таки Шестопалов слово, данное Усошину, нарушил. Не смог он уехать с Черного моря через две недели. Геленджик оказался городком небольшим, но чрезвычайно привлекательным, с обилием громадных сосен, от которых шел совершенно непереносимый запах хвои, вызывающий в душе сладостный стон, с обилием красивых девушек, пляжей и маленьких ресторанчиков. Все это надо было осмотреть, попробовать, испытать. И Шестопалов окунулся в эту жизнь безоглядно и безответственно. Но через три недели позвонил, позвонил все-таки Усошину.
– Прекрасная погода, не правда ли? – спросил тот хмуро.
– Николай Иванович! Вы просто не представляете!
– Очень хорошо даже представляю.
– О деле говорить?
– Не надо. Все знаю.
– Встречайте, Николай Иванович.
– Когда?
– Сегодня семнадцатое... Вот двадцатого и встречайте. Московский поезд.
– К нам другие не приходят. Какой вагон?
– Не знаю. Встретимся у десятого.
– Проблемы были?
– Нет.
– Чистым возвращаешься?
– Вроде.
– Жду с нетерпением. – И Усошин положил трубку.
Двадцатого августа Шестопалов, как и обещал, прибыл московским поездом на далекую северную станцию. Спрыгнув со ступеньки вагона, загорелый, с широкой улыбкой и свободной походкой, он издали увидел Усошина, помахал рукой. Легко, радостно, по-южному. А еще через час вошел в свой барак. Вошел ссутулившись, заворачивая носки ботинок внутрь, на губах его блуждала неопределенная улыбка – не то вспоминал давнее, не то надеялся на что-то в будущем.
Такое бывает – ты еще не проснулся, еще бродишь по жутковатым тропинкам собственного сна, пьешь водку с людьми, давно умершими, жмешь руки покойникам, целуешься с женщиной, от которой не осталось ничего, кроме смутных, придуманных воспоминаний, и понимаешь, понимаешь, что заканчивается какой-то важный отрезок твоей жизни.
Открыв глаза, я долго смотрел в окно. По стеклам стекали медленные капли дождя вперемешку со снегом, с берега доносился грохот волн, перемалывающих мусор прошедшего сезона, чтобы к весне морю опять предстать чистым и ласковым.
Я достаточно побыл в Коктебеле, пора было подумать об отъезде. Стерлись во времени мои криминальные следы, и вряд ли кто еще хотел свести со мной счеты. Жизнь, как громадная грохочущая бочка, катилась куда-то вниз, подпрыгивая на ухабах, на камнях и выбоинах, и теперь уже другие люди перемалывались в ее железном нутре, другие кипели страсти, сгорали другие деньги.
Откуда-то снаружи раздался свист. Я подошел к окну, отодвинул штору.
Внизу, совершенно мокрый, настолько мокрый, что даже не прятался от потоков дождя, стоял Жора. Увидев зыбкое мое изображение сквозь стену дождя, он махнул рукой. Я спустился вниз, открыл дверь.
Он прошел по номеру, оставляя за собой мокрые туфли, плащ, какую-то бесформенную кепку.
– Прекрасная погода, не правда ли? – спросил я.
– Нормальная, – кивнул Жора. —
– Наливай, – сказал я.
В шутку сказал, чтобы не молчать, чтобы показать, что и я жив, что и во мне еще теплится огонек. Но Жора все понял правильно – порывшись в мокрой своей одежонке, он вынул бутылку мадеры. Видимо, она долго мокла под дождем, поскольку этикетка сползла и теперь косо торчала, прилипнув к донышку бутылки.
Мы молча чокнулись гранеными стаканами.
– Жанну видел, – сказал он.
– Живая?
– Не понравилась она мне на этот раз.
– Сошел загар?
– Загар держится, хотя и потускнел... Меня не узнала.
– Может, не увидела?
– Увидела.
– В таком виде и я бы не узнал.
– Я был гораздо суше.
– Где?
– В Феодосии. Недалеко от галереи Айвазовского. Там рядом почта и переговорный пункт. С кем-то общалась.
– По телефону?
– Да, – Жора опять разлил по стаканам вино. – По междугороднему. Там в окошке работает знакомая женщина... Она хорошо ко мне относится. Откровенно говоря, она всегда ко мне относилась... с пониманием. Я спросил у нее – куда звонила эта юная красавица... И женщина мне сказала... Не лукавя, не таясь. Она всегда со мной вела... И на этот раз тоже.
– Ну? – не выдержал я.
– Ганновер. Север Германии.
– Слышал, – сказал я.
Я мог бы еще много чего сказать, поскольку мне много чего открылось, едва я услышал это короткое слово «Ганновер». Но Жоре мои соображения были совершенно ни к чему. Мне вдруг стало неоспоримо ясно – пора сматываться.
И лучше сегодня, нежели завтра.
И лучше до обеда, чем после.
– Кстати, не дозвонилась. В Ганновере к телефону никто не подошел. Тебе все это ни о чем не говорит?
– Говорит.
– Значит, я не зря приволокся в такую рань?
– Не зря.
– Жора... Ты слышал когда-нибудь имя великого поэта древности – Омара Хайяма?
– Доводилось, – настороженно проговорил Жора.
– Так вот, этот Омар в подметки тебе не годится. Слабак!
– Да? – произнес Жора озадаченно. – Тогда я пошел за мадерой.
И, сунув ноги в мокрые свои туфли, на дне которых еще плескалась дождевая коктебельская вода, набросив на плечи черное пальто со стекающими струйками воды, Жора вышел из номера. Подойдя к окну, я увидел, как, ссутулившись под дождем, он частой походкой заторопился к киоску, едва ли не к единственному киоску, который не закрылся на этом диком, кошмарном по своей безысходности, безлюдном побережье.
Вернувшись из больницы, Выговский застал свою контору в явном запустении. Машин на стоянке почти не было, не видел он и охранника у подъезда. Скользнул взглядом по окнам – шторы задернуты даже в тех комнатах, где задергивать их не было никакой надобности. Об убийстве Курьянова он узнал еще в больнице, телевизионщики доложили ему об этом событии во всех подробностях – и дырку во лбу показали, и в какой позе застали, показали, как всплескивали руками и причитали его последние собутыльники, мгновенно протрезвевшие и даже, кажется, радостно возбужденные. Они никак не ожидали, что в этот день случится такое крутое развлечение. Как же – их мнением интересовались, у них спрашивали, просили поделиться впечатлениями, предположениями, догадками.
– Не было врагов у Анатолия Анатольевича, не было! – твердили они в один голос. – И не могло быть врагов у человека столь порядочного, самоотверженного в работе и неподкупного.
Говорили и сами не верили себе же, поскольку понимали лукавыми своими мозгами, что неподкупность тоже достаточно уважительная причина для подобной разборки.
Выговский медленно поднялся на второй этаж. С кем-то здоровался, кому-то что-то отвечал, благодарил за какие-то поздравления. Он и сам не знал – с чем его можно поздравлять.
Разве что с тем, что остался жив.
Секретарша вскочила при его появлении, почему-то прижала руки к бокам, будто всю жизнь в армии прослужила, уставилась на Выговского с откровенным испугом.
– Я вас приветствую, – сказал Выговский. – Прекрасная погода, не правда ли?
– Да, Игорь Евгеньевич... Представляете, с утра шел дождь, а потом такое солнце выглянуло, такое солнце...
– Круглое?
– Да, – кивнула секретарша в полнейшей растерянности. – Совершенно круглое. Будто кто-то циркулем нарисовал, представляете?
– Представляю, – кивнул Выговский. – У нас в живых кто-нибудь остался, кроме меня?
– Не знаю... Вроде как больше ничего подобного не было.
– Здора похоронили?
– Да, все очень удачно получилось.
– Удачно? – переспросил Выговский. – Ну ладно... Пригласите ко мне Мандрыку.
И он вошел в кабинет.
А когда с трудом уселся в свое кресло и через некоторое время поднял голову на шорох, увидел в дверях секретаршу.
– Игорь Евгеньевич...
– Неужели опять что-то случилось?
– Это... Мандрыка... Отсутствует.
– Еще не подошел?
– Его уже неделю нет.
– В каком смысле? Убили?
– Не знаю... Нет, и все.
– Так... Кто же остался?
– Усошин звонил вчера... Интересовался. Я сказала, что сегодня вы будете. Обещал позвонить.
– Хорошо ему там, за колючей проволокой, – усмехнулся Выговский. – А этот... Мандрыка... Что, ни милочки, ни записочки? Ни звоночка, ни весточки?
– Ничего. Только это... Как вам сказать...
– Да уж скажите как-нибудь, поднатужьтесь, – Выговский не скрывал раздражения.
– Когда его не было день, второй, третий... Я зашла к нему в кабинет. И вы знаете, что меня поразило...
– Что же вас поразило?
– Порядок.
Выговский почувствовал, что устал. Он откинулся на спинку, закрыл глаза и несколько минут просто дышал, стараясь восстановить сердцебиение. Придя в себя, все еще не открывая глаз, махнул секретарше рукой.
– Подходите, садитесь... Мне трудно быть все время развернутым в вашу сторону. Итак, вас поразил порядок в кабинете главного бухгалтера Мандрыки. Я правильно понял?
– Дело не в самом порядке... Кое-что исчезло.
– Например?
– Нет ежедневника... У него на столе всегда лежала дорогая ручка с золотым пером. Ее тоже нет. Приходили ко мне из бухгалтерии девочки. Они не могут найти кое-какие документы... И еще... У него в шкафу всегда висело несколько пиджаков и сорочек. Знаете, он любил менять пиджаки...
– В клетку, – чуть слышно произнес Выговский.
– Да, у него все пиджаки клетчатые. Так вот... Нет ни одного. Вы это можете как-то объяснить?
– Могу, – кивнул Выговский. – Да вы и без меня уже обо всем догадались. Сбежал Мандрыка.
– И это, Игорь Евгеньевич... Он снял большую сумму со счета. Несколько миллионов.
– Долларов?
– Разумеется. Эти деньги пришли, когда вы были в больнице.
– Домой к нему звонили?
– Телефон молчит. И еще, Игорь Евгеньевич... Вас уже недели две хочет видеть жена Фаваза.
– Валентина?
– Да... Я сказала ей, что вы приедете сегодня. Она будет звонить. Фаваз тоже убит, вы знаете?
– Знаю, – кивнул Выговский. – Кто-то мне об этом сказал... Да, Здор и сказал. Успел сказать перед смертью. Еще в Испании. Не то сказал, не то признался... В этих своих знаниях, – Выговский продолжал бормотать, как бы разговаривая сам с собой, сидя все так же откинувшись в кресле и глядя прямо перед собой в клокочущее перед ним пространство.
– Как быть с Валентиной?
– Передайте охране, чтоб пропустила. У вас все?
– Вроде все... Извините, что встречаю такими новостями... Но есть и другие. Деньги поступают, предприятия работают... Но пошли сбои.
– Так и должно быть, – Выговский оттолкнулся от спинки и склонился над столом. – Значит, сбежал Мандрыка, значит, все-таки сбежал, сучий потрох!
– Похоже на то.
– Очистил счета и был таков.
– Бухгалтерия склоняется именно к этому.
– Тут и склоняться не надо, – опять усмехнулся Выговский.
Несмотря на все услышанное, Выговский с удивлением обнаружил в себе вовсе не угнетенность или какую-то обреченность. Пришло успокоение. Он не то чтобы знал, скорее догадывался, что хороших новостей по возвращении из больницы не услышит, их попросту не может быть. Было опасение узнать нечто кошмарное, непереносимое. Но новости оказались не столь уж и плохими, нормальные новости, предсказуемые. Выговский ожидал чего-то похожего. Даже бегство Мандрыки он если и не предвидел, то допускал. Не надо быть сверхпроницательным, чтобы догадаться о таком развитии событий. В конце концов, о времени возвращения его и Здора из Испании знал только один человек – Мандрыка. И узнал он об этом за день. Выговский поступил так сознательно, чтобы никаким наемным ребятам не дать времени подготовиться. Но те все-таки успели организовать не просто подготовку, а продуманную засаду на дороге из Шереметьева.
Кого можно заподозрить в первую очередь?
Конечно, Мандрыку.
Ход его мыслей тоже был вполне предсказуем. Если бы покушение удалось в полной мере, если бы убили не только Здора, но и Выговского, тогда Мандрыка никуда бы и не сбежал. Зачем ему бежать, если он остается единственным владельцем всей лесной империи с северными разработками, пилорамами, мебельными фабриками и прочим хозяйством?
Нет в этом никакой надобности.
Если же покушение было, если в нем задействовано не менее полудюжины человек, то вывод можно сделать только один: подготовка шла заранее, работа была развернута серьезная и в ней был только один просвет, одна неясность – день их возвращения.
Значит, бригада убийц каждый день была на изготовке, каждый день им объявляли готовность номер один. И как только Мандрыка узнал час возвращения, весь сложный механизм покушения пришел в движение.
Случились накладки – без этого не бывает. Тем более что все происходило в невероятной спешке. Им не надо было оставлять ружья в джипе. Они были уверены, что им не воспользуются, не успеют, а наличие ружья, да еще заряженного, должно было, по идее разработчиков, успокоить Выговского и Здора, дескать, все в порядке, все как обычно, нет оснований беспокоиться.
Но что-то все-таки было сделано не слишком хорошо, если Выговский, подчиняясь неясным смутным подозрениям, все-таки положил ружье рядом с водительским креслом. Что-то заставило его так поступить. В результате одного из нападавших Выговский подмял джипом, а Здор перед смертью успел все-таки из ружья уложить на горячий асфальт еще одного.
И сейчас Выговский понял, вспомнил, догадался, что вызвало подозрение, – мотор джипа был слишком горячий. Он только-только примчался, его едва успели поставить на стоянке, а самолет уже шел на посадку.
Мотор не успел остыть.
А если он прибыл только что, то где водитель?
И почему он прибыл только что?
И еще – не было столь уж жесткой необходимости Мандрыке самому вести переговоры, которыми он объяснил свое отсутствие. Какие переговоры, если глава фирмы прибывает через час? Есть прямой смысл подождать, но зато договариваться с первым лицом.
Да, мотор был слишком горяч, причина отсутствия Мандрыки слишком неубедительна, хотя заряженное ружье на обычном месте чуть успокоило, но не настолько, чтобы оставить его под задним сиденьем.
А бегство Мандрыки означает только одно – все было именно так. Он далеко не дурак, сообразил, что все эти маленькие подробности рано или поздно соединятся в одну картинку – хорошую такую, красочную и совершенно бесспорную картинку преступления.
Он приходил в больницу, да, приходил, и не один раз – когда Выговский был без сознания, на грани жизни и смерти. А как только дело пошло на поправку, Мандрыка больше не появлялся.
– Вывод? – вслух, хотя и негромко, произнес Выговский. – Вывод можно сделать только один... Я не оставлю Мандрыку в покое, он меня не оставит. Он знает, что я знаю, – этого достаточно. Но зачем было все это затевать? – опять вслух спросил Выговский. И сам себе ответил: – Рыло в пуху. И еще – убрать главу фирмы – значит не только получить всю фирму, но и погасить конфликт с той неведомой бандой, которая отстреливает учредителей одного за другим в надежде получить пять миллионов.
Около трех часов дня в дверях появилась секретарша.
– Звонит жена Фаваза. Как быть?
– Соедините. Алло, – сказал Выговский, услышав в трубке щелчок переключения. – Я слушаю.