— После всех этих лет, когда мы ограничивали только площади,— говорил Грант, указывая на диаграммы,— мы, как вы замечаете, собираем почти четыре миллиарда фунтов листового табака, хотя для здоровой экономики было бы достаточно трех.
И вот у нас образовался избыток листового табака, равный примерно половине годового урожая. Как же могло такое случиться, несмотря на строгое органичение площадей, занятых под этой культурой? Все вы знаете, что ответ очень прост: за последние два года резко поднялась урожайность. И ученые предупреждают, что, несмотря на все наши меры, она, скорее всего, будет увеличиваться и впредь. Конечно, высокая урожайность на акр — дело хорошее, но при условии, что достигается это не за счет качества. Однако избыток листового табака — лишь часть проблемы, с которой мы столкнулись. Необходимо еще учитывать коренные изменения в характере спроса. Страх перед раком привел к увеличению производства сигарет с фильтром, а на них идут совсем другие сорта табака.
По нашей оценке, в текущем году промышленности потребуется около трехсот пятидесяти миллионов фунтов более крепких и ароматичных табаков для сигарет с фильтром и около трехсот сорока миллионов фунтов для сигарет без фильтра. К несчастью, увеличение урожайности на акр за счет более тесной посадки, а главное, за счет использования нового сорта и прочее приводит к увеличению производства именно менее крепкого и душистого табака.
Это нанесет вам чувствительный удар и на международном рынке, для которого предназначается примерно каждая третья из проданных вами корзин, И нашей собственной промышленности и нашим потребителям за границей требуются более крепкие и ароматные табаки, а мы в своей практике движемся в прямо противоположном направлении. Причина же, в частности, заключается в том, что при нашей нынешней системе повышение урожайности неизбежно приводит к сокращению площадей, занятых табаком. А потому каждый из вас в отдельности стремится повышать урожайность со всемерной быстротой, что-бы сохранить нынешнее свое положение. И в результате вы производите все больше и больше этого среднего табака, спрос на который падает.
Это подводит нас к законопроекту, который… э… внес сенатор Оффенбах. Законопроект этот предусматривает иные принципы обложения пошлиной, не похожие на нынешнюю систему, допускающую то, что произошло у вас здесь в прошлом году, когда из-за засухи урожайность у вас не увеличилась ни на йоту, а площади вам все-таки урезали на двадцать пять процентов, поскольку где-то в других местах урожайность повысилась.
Для наглядного объяснения предлагаемой новой системы пошлин я изобразил на этой диаграмме, как эта система будет действовать на ферме, где под табаком занято четыре акра. Для примера возьмем средний урожай с акра в полторы тысячи фунтов — просто потому, что круглую цифру удобнее использовать для дальнейших расчетов. Итак, весовая пошлина для фермы с четырьмя акрами составит шесть тысяч фунтов — полторы тысячи, помноженные на четыре. Это постоянная цифра. Далее предположим, что в первый год урожай будет несколько выше среднего и вы соберете шесть тысяч триста фунтов. У вас остается право продать его весь, как и при нынешней системе. Но если при нынешней системе урожай на акр увеличивается, скажем, на пять процентов, что происходит с пошлиной на землю? Она, как вам прекрасно известно, урезывается на пять процентов.
Итак, мы в первую очередь устанавливаем, что этот владелец четырех акров продал триста фунтов сверх положенного. Эти триста фунтов делятся па полторы тысячи фунтов с акра, и мы, таким образом, определяем, что он продал сверх положенного эквивалент двух десятых акра. Другими словами, он превысил свою долю сбыта на эквивалент двух десятых акра.
Ну, а раз мы перешли на систему, при которой доля сбыта для каждого фермера выражается не только в акрах, но и в фунтах, что произойдет с долей площади этой фермы на следующий год? Может быть, кто-нибудь скажет, чему она будет равна?
И несколько человек обязательно выкрикивали:
— Трем целым восьми десятым акра!
— Трем целым восьми десятым акра, совершенно справедливо,— говорил Мэтт.— Согласно с такой системой пошлина сокращается только для того, кто превысил свою долю. Новая его доля, как видно на этой диаграмме, составит три целых восемь десятых акра, а потому его ежегодная весовая доля будет теперь равна пяти тысячам семистам фунтам — три целых восемь десятых акра, умноженные на полторы тысячи, то есть мы получаем цифру, которую получили бы, отняв триста фунтов от шести тысяч.
Опять-таки для примера предположим, что на второй год он продаст пять тысяч восемьсот пятьдесят фунтов при доле в пять тысяч семьсот фунтов, то есть превысит ее на сто пятьдесят фунтов, или на эквивалент одной десятой акра. Какой будет доля этого человека на третий год?
И кто-нибудь, гордясь собой, непременно выкрикивал: — Три целых семь десятых акра!
— Может, кто-нибудь вычислил другую цифру? — спрашивал Мэтт.
После чего раздавался одинокий голос, в редких случаях два голоса:
— Три целых девять десятых.
— Предлагают три целых семь десятых и три целых девять десятых,— провозглашал Мэтт тоном аукциониста.— Какие еще будут предложения?
И слушатели разделялись на сторонников трех целых семи десятых и трех целых девяти десятых.
— Итак,— говорил Мэтт,— в первый год он превысил долю на триста фунтов или на две десятых акра. Но ведь он уже за это расквитался. Скажем, вы превысили свой счет в банке, а затем вернули задолженность. Если в следующем году повторится то же, вам ведь придется вернуть только вторую задолженность. Следовательно, верный ответ тут — три целых девять десятых, так? Потому что всякий раз вы возвращаетесь к исходным цифрам площади и веса. И основа эта остается неизменной навсегда: годовая доля составит на следующий год три целых девять десятых акра, а весовая доля будет равна пяти тысячам восьмистам пятидесяти фунтам, то есть трем целым девяти десятым, умноженным на полторы тысячи.
К этому времени Грант обычно полностью завладевал вниманием собравшихся, однако его спутники после одного-двух заседаний уже знали досконально не только сущность проекта, но и все его частности. И в этот день Морган пропускал речь Гранта мимо ушей, тем более, что писать ему, собственно, предстояло только о впечатлении, которое она произведет на слушателей. Зеб Вано без особого усердия боролся с дремотой, а Оффенбах даже и не пробовал бороться. И только голубые глазки Бингема бдительно шарили по залу, словно высматривая крамольников и пацифистов. Морган все чаще поглядывал на одну из двух женщин, сидевших в зале, и не только из-за красивых загорелых ног, словно выставленных напоказ — она сидела в первом ряду. По правде говоря, вначале она — в отличие от своих ног — вовсе не показалась ему такой уж красивой. А к тому же Морган решил, что она старше его — во всяком случае, она выглядела более взрослой и зрелой, чем он ощущал себя (позже выяснилось, что она действительно старше его на два года). В то время он искренне разделял сугубо американское убеждение, будто настоящих мужчин могут привлекать лишь молоденькие девушки. И сначала он обратил внимание на женщину с красивыми ногами только потому, что она неотрывно смотрела на Мэтта Гранта, ловя взглядом каждое его движение, когда он нетерпеливо переходил от диаграммы к диаграмме или для пущей выразительности бил себя кулаком по ладони. Морган следил за ней довольно долго, и за все это время она ни разу пе отвела глаз от долговязой фигуры Гранта, не переменила позы.
В этом залитом солнцем зале, среди дюжих, пропахших потом фермеров она выглядела очень тоненькой, и от нее словно веяло прохладой. Темные коротко остриженные волосы, нитка жемчуга на шее, а на лице особенное выражение сосредоточенного внимания и в то же время рассеянности, как будто сознание ее существовало само по себе и не вникало в волновавшие ее чувства. Вот такой он впервые увидел Кэти Андерсон: две-три внешние черты и, самое главное, огромное напряжение сил, скрытое за неподвижностью — впечатление это не нарушилось, а только усугубилось, когда по ее пухлой нижней губе вдруг быстро скользнул кончик языка. Морган подумал, что в те дни он еще вглядывался в людей — не то, что теперь. Тогда он еще верил, что когда-нибудь запечатлеет все это— надо только упорнее работать, и мир предстанет перед ним четким и целостным, чтобы благодаря ему обрести жизнь, красоту, бессмертие в неизгладимых печатных строках. Ах, как он тогда всматривался и слушал! Как брал на заметку случайные малые частицы великой истины, которую в недалеком будущем должен был постигнуть целиком,— это он знал твердо. (А теперь, подумал Морган, он не верит даже, что истина эта вообще существует.) Но в тот день он, как завороженный, глядел на длинные загорелые ноги в переднем ряду, а Мэтт Грант тем временем уже произносил заключительные фразы, которые, по его убеждению, должны были особенно действовать на фермеров, так как имели прямое отношение к их кошелькам.
— А теперь нам остается рассмотреть, как действует эта система при обратном положении вещей. Предположим, что на третий год эта ферма пострадает от града или, скажем, от засухи, и урожай будет на триста фунтов ниже предельного. Нынешняя система не оставляет вам возможности оправиться. Но по новому законопроекту какой будет предельная площадь на четвертый год?
Голос с места:
— Четыре целых две десятых.
— Совершенно верно. И. ваш банкир, конечно, учтет, что, потеряв урожай в этом году, вы сможете возместить убытки в следующем. Предположим, наш фермер в первый же год пострадает от града или опустошительного урагана или, скажем, весь собранный табак сгорел, прежде чем он продал хотя бы фунт — в следующем году ему предоставляется восемь акров, потому что в этом году он не получил своей доли из банка.
— Вопросы будут, сенатор?
Тут Зеб Ванс, как правило, смачно сплевывал «Рабочий денек» в поставленную на порядочном от него расстоянии плевательницу, словно показывая собравшимся, что готов перейти к делу. На каждом заседании он для начала предоставлял слово кому-нибудь из своих заведомых сторонников, которые задавали вопросы в дружеском и одобрительном тоне, чтобы Мэтту Гранту, по выражению Зеба Ванса, было «чем подзаправиться перед завтраком». Затем начиналась контратака, спланированная с тщательностью, не уступавшей тщательности Зеба Ванса, и обычно ее открывал кто-нибудь из обработанных «здешних», чтобы возражения приобрели демократический, простецкий отненок.
Начал старик с мозолистыми руками цвета темного камня. Говоря, он упирался широкими ладонями в стол, придавая ему и себе устойчивость, противостоя судьбе.
— Я вот в прошлом году купил ферму, совсем уж истощенную,— сказал он тонким голосом, который не вязался с его громоздкой фигурой.— Полторы тысячи мне государство дало в долг, а своих я вложил в нее две тысячи семьсот — все, что скопил за всю, значит, жизнь. И землю удобрил, да только будь этот закон принят, ничего бы государство мне ссужать не стало, да и я бы свои денежки пожалел. С долей-то в четыре целых тринадцать сотых акра да соберу я тысячу сто фунтов табака — это же выйдет доходу чуть поболе двух тысяч в год. Так как же мне содержать жену и двоих детей да еще семьсот долларов сносить ежегодно в погашение долга при такой-то доле и тысяче ста фунтах? Я ведь ничего даже продать не смогу, чтобы хоть свои-то денежки вернуть. Кто же со мной согласится дело иметь при такой-то малой весовой доле, ежели этот закон пройдет?
И будто тему в симфонии, его мысль развил и дополнил следующий фермер — поотесанней, с масонской булавкой в галстуке. Программу Гранта он изложил так:
— Это проект, который предусматривает, чтоб мы даже не старались улучшить свою жизнь; а если с божьего благословения и с помощью Клемсоновского колледжа и всех тех, кто нас учил, мы и дальше будем получать богатые урожаи, так Вашингтон разгневается, и плакали наши денежки, это уж вернее верного.
И обязательно находился присяжный остряк — председатель какой-нибудь комиссии при фермерском совете или деятель местного самоуправления, у которого были свои политические виды на этих сосредоточенно-серьезных, приглаженных фермеров, волей-неволей вынужденных его слушать.
— Ну, возьмем вот этого самого с четырьмя акрами на этой вот вашингтонской диаграмме, — начинал он. — Ладно, позволят ему большие начальники из министерства продать по тысяче пятьсот фунтов с акра. Ладно. А тут кто-нибудь из ребят вернется из армии, и силенок у него хоть отбавляй, ну и заявит папочке — ты, дескать, передохни и пусти-ка меня поработать. Ну ладно, это по-нашему, по-американски. А тут погода в самый раз да семена хорошие, так что с удобрением да не жалея рук получит он с акра по две тысячи двести пятьдесят фунтов. Мы же с вами знаем, бывали такие случаи. Ну, а на следующий год остается он с двумя акрами, и тут уж папочка, если я его знаю, прямо ему и скажет: «Поезжай-ка ты, Джек, в город, поищи там себе работу, а коли в будущем году случится у нас неурожай и получим мы эти два акра назад, вот тогда ты и вернешься помогать».
Козырной туз всегда приберегался под конец, и на этом заседании он возник в образе темпераментного коротышки в синем костюме, с большими жемчужными запонками и воротничком, накрахмаленным до твердости китового уса. Все на нем сидело в обтяжку, ни единая пылинка не туманила зеркального блеска его ботинок, и даже до стола прессы доносилось благоухание лосьона для бритья.
Зеб Ванс, можно сказать, стащил с головы воображаемую шапку, приветствуя его, как «моего и вашего доброго друга».
Но другом Моргана он не был: Морган виделся с ним постоянно, и уже тогда знакомство их длилось не один год — человечек сколачивал капиталец на Юге, приторговывая подержанными машинами, газом в баллонах, собирая взносы по дешевым страховкам или сдавая внаем ветхие домишки на окраинах. Но времена изменились, и человечек в облегающем костюме сразу учуял новые возможности в дни войны и после нее. Все разочтя и взвесив, он порядочно заработал на бензиновых талонах военного времени и на пивнушке почти у самых ворот военного лагеря. Позднее он сумел стать совладельцем лицензии на производство мороженого, пломбира, и заключил контракт на установку торговых автоматов на новом заводе пластмасс именно там, где к городу подходила построенная после войны автострада. Затем он приобрел акции нового местного банка, открыл первое в городе телевизионное ателье, едва в те края подвели кабель, купил долю в большом, торговавшем по-старинке магазине и реорганизовал его в дешевый универсам. Все эти операции приносили огромную прибыль сразу же, потому по отвечали духу времени — стремительному экономическому развитию Юга, дешевой губительной вакханалии пластмасс, стеклянных стен, кинескопов, шоссейных дорог и кирпичных заводских корпусов без окон, которые расползлись по лугам, где совсем недавно мальчишки вспугивали перепелов и ставили ловушки на кроликов под незабываемо ярким солнцем своего детства. И человечек разбогател, как ему и не грезилось. Теперь ему принадлежит первый торговый центр в этих краях — и участок и здание со стоянкой на две тысячи машин, размещенных под огромной полосатой шапкой, которой он прижал нашу плодородную землю. Теперь он жил в самом новом из новых и больших домов города, в который был вложен и его капитал. Он заседал в правлении банка и сдавал в аренду десяток ферм. Его сын будет учиться на юридическом факультете Каролинского университета, а жена дважды в неделю предоставляет голову рукам парикмахера, а перед завтраком пьет джин в ванной — возможно, в память о давней заре и птичьем щебете в чистом, пахнущем хвоей воздухе, которого больше нет. О да, у него железная деловая хватка, Морган этого не отрицал; прекрасный человек, по его собственным словам, сам всего добившийся. Он давно выучился нанимать ловких юристов и умелых политиков. А как же иначе? Ведь в последнее время ход событий начинал его пугать. Мрачные мысли, смутный страх, неясные намеки, которые он без промаха замечал в газетных заголовках и в передачах последних известий, таили в себе угрозу, но он твердо решил, что «они» своего не добьются, не отберут у него того, что он считает своим по праву. А потому он субсидировал Джо Маккарти, слушал Фултона Льюиса-младшего и продолжал жадно хватать, что мог, хотя бухгалтеры, которые вели дела, вязанные с его движимостью и недвижимостью, изнемогали, поскольку это уже было свыше всяких сил.
В данном случае Морган знал даже его фамилию.
— А. Т. Фаулер, джентльмены,— сказал человечек.— А. Т. Фаулер, житель этого города, и много времени я у вас не отниму. Хочу заявить только, что представитель правительства забыл сказать нам в своей речи, что прежде у нас была система свободного предпринимательства, когда человек по эту сторону забора мог, если хотел, выращивать то, что выращивал его сосед по ту сторону, а теперь законопроект тысяча сто двадцатый поставит нашу жизнь под новый контроль.
Этот контроль, как и все другие, исходит от забирающего силу централизованного правительства, которое сейчас старается прибрать к рукам наши школы и вмешиваться во все наши внутренние дела, и нынче мы собрались тут не для того, чтобы решить, сделают ли они то, чего хотим мы, а для того, чтобы выяснить, удастся ли им создать такое положение, когда мы должны будем спрашивать у Вашингтона, можно нам засевать собственную землю или же нельзя. Вот этот джентльмен из Вашингтона встает и говорит: «В весовом отношении это для вас ничего не изменит». Но позвольте спросить, какой же здесь смысл, если это только не новый способ контроля? У нас хотят отнять право на наш урожай. А потому я утверждаю, что они стремятся ограничить предприимчивость, энергию и способности наших граждан, всех вместе и каждого в отдельности, чтобы сделать из них русских, или коммунистов, или же китайских фанатиков,— вот чем они пытаются подменить систему свободного предпринимательства, которая создала Америку.