- Здравствуйте.
- Здравствуйте,- хором ответили ей все, кроме Бернара, О'Бумбы и Миши Кравчука. Мы стояли, вперившись в Мишу колючими мужскими взглядами, в ожидании, что он что-нибудь произнесет и не заставит даму ждать ответа. Миша спрятал блокнот в один карман, ручку - в другой, пригладил волосы, поправил галстук с яхтой, бросил взгляд в окно, в сторону закатного солнца, которое угадывалось за соседним домом, и, не отрывая взора от кирпичного брандмауэра, сказал обреченно:
- Гуд морнинг,- как всегда, напирая на "р".
С этого момента Кравчук стал мне нравиться. Мне симпатичны люди, которые поступают так же, как поступил бы я, находясь на их месте. Ну, может быть, я произнес бы "морнинг" не так раскатисто и для порядку, как меня учили в школе, загнал бы концевое "г" в нос, чтобы не выпирало, оскорбляя слух кембриджской профессуры. "Ты конформист",- говорит мне время от времени любезнейшая Татьяна Аркадьевна, женщина умная до невозможности: она исправно читает первые восемь страниц "Литературной газеты". Она не вполне точна, ибо я вовсе не соглашаюсь со всеми, а просто очень люблю всех, кто соглашается со мной и ведет себя как я. И я, должно быть, если бы увидел нашу гостью впервые после доброго часа разговора на ломаном английском, перепутал бы утро с вечером и пялился на нее сумасшедшими глазами.
Впрочем, сослагательное наклонение здесь неуместно. На вошедшую женщину Миша Кравчук смотрел точно так же, как я. Как я - но не сейчас, а четыре года назад.
Тогда, в самолете ИЛ-62 Москва - Ташкент, отправляясь на конгресс герпетологов - нет, все же киноведов,- я вот так же уставился на девушку, которая велела мне пристегнуть ремни.
Вместо того чтобы привычным движением сомкнуть лязгающие створки, я достал расческу и стал причесываться, не отрывая глаз от стюардессы. Причесываться не было ни малейшей нужды, и вообще я не склонен делать это на людях, но тогда я почему-то причесывался особенно тщательно, волосок к волоску, а она все ждала, когда я пристегнусь, и вот, спрятав расческу в карман - прошло, наверное, минут десять,- я зачем-то встал, посмотрел в иллюминатор, точно как Кравчук, увидел закатное солнце над летным полем, опять достал расческу и сказал: "Доброе утро". Правда, по-русски, но это, наверное, потому, что тогда не было рядом сэра Уильяма.
Сейчас он был рядом и вопросительно глядел на Могилевского, ожидая, должно быть, что тот представит его даме. Я взял инициативу в свои руки.
- Сэр Уильям,- сказал я торжественно, как в фильмах из великосветской жизни один сэр говорит другому, подводя к нему юную красавицу, которой с этого кадра и до конца картины суждено быть главной героиней.- Сэр Уильям, я имею удовольствие познакомить вас с моей женой.
- Оля,- сказала моя жена и сделала книксен. Застарелая привычка звезды аэрофлотовской самодеятельности.
И тут профессор сделал на моих глазах гигантский шаг по пути к демократизации пуританского и глубоко консервативного британского общества.
- Бризкок,- произнес он и взял Олину руку в свою.- Уильям Бризкок,добавил он, склонив голову, и приложился к ручке губами.- Но вы можете называть меня просто Уильям.
- Прошу за стол,-- провозгласил Саша Могилевский, тоже впадая в тон великосветского фильма. Я думал, что он добавит "кушать подано", но это было бы уже чересчур, потому что все должно быть в меру: уж если подано, так подано, а открытые бутылки с пивом, да неумело, по-мужски нарезанные бутерброды в фотографических кюветах - какое уж там "подано". Я нацелился на бутерброд с полтавской колбасой.
- Но как же так...
Кандидат, кандидат, как же так, кандидат, неужто вы ничего еще не поняли, один из всей честной компании? Даже кот все понял. Я мог бы оказаться ревнивцем, и тогда бы я занес над вами, дорогой друг Кравчук, искривленный восточный нож, которым Саша Могилевский резал полтавскую колбасу. Вам понравилась моя Оля? Вы приняли ее за ту, другую? И я на вашем месте принял бы ее за ту, другую. Отныне вы мой друг...
- Миша,- сказал я ему как можно нежнее, это я в первый раз обратился к нему по имени,- сядь за стол и налей себе пива.
- Джигулевски! - воскликнул сэр Уильям.- Уверяю вас, в мире очень много прекрасного. Оно неисчерпаемо.
Неужели это он о жигулевском пиве? Или о моей жене? Или вообще - о жизни?
Сэр Уильям подал Оле руку и подвел ее к столу.
- Оно многовариантно,- произнес Бризкок, лучезарно улыбаясь всеми своими белейшими зубами, несомненно фарфоровыми, и усадил Олю за стол, галантно отодвинув обшарпанный, закапанный проявителем стул.
- И мы можем иногда перепутать, что есть что,- сообщил профессор, усаживаясь рядом с Олей на такой же закапанный стул, и пододвинул к себе бутылку с пивом и стаканы.- Мы можем принять одно за другое. Но! Но, господа! Никто из нас! Я верю, что никто из нас! Движимый чувством и разумом! Не примет! Черное за белое, грязное за чистое, низменное за возвышенное. Коллега Кравчук! - Бризкок налил пива Оле и себе.- Я пью за вас. Я пью за то, что вы ошиблись. За то, что безошибочно перепутали все на свете. За то, что Оля перепутала все на свете для вас. За ваши слайды, коллега, за ваши снимки, Саша, за вас, Оля.
И он выдул свой стакан одним махом.
Да, вот что. Я точно помню, что в своем тосте Бризкок ставил рядом Кравчука и Олю, что он упомянул Могилевского, но ни слова не сказал про меня - и я совсем не обиделся на него. Я был наблюдателем, архивистом, мужем Оли и будущим другом Кравчука, и слова профессора не вызвали у меня и тени зависти. Если бы мы поменялись с ним ролями, если бы тогда, в Ташкенте, Миша, а не я, прощаясь с Олей, смотрел на нее умоляющими глазами, не веря тому, что небо снизойдет к его просьбе и пошлет ему свидание, и к черту всех герпетологов на свете, включая киноведов, если бы потом, годы спустя, я, а не Миша Кравчук, показывал свои слайды на ученом сборище и вечером того же дня увидел в замурзанной комнатенке на Остоженке, за оцинкованным корытом направо, во плоти явившуюся ту, которую не рассчитывал увидеть никогда,это бы я смотрел на брандмауэр и на покрасневший краешек неба, это бы я невпопад говорил "доброе утро" на самом скверном английском языке, и это ты, Миша Кравчук, не испытывал бы ко мне ни малейшей ревности.
Бризкок прав. Мы можем перепутать, что есть что; но никогда, нет, никогда ни один из нас, сидящих за этим столом...
- Лично я предпочитаю немецкое пиво,- сказал Кравчук.
- Нонсенс! -- решительно возразил профессор и налил себе еще стакан.Когда на столе джигулевски - тосковать по немецкому пиву? Нонсенс!
- А что мы дадим кошечке? - спросила Оля. О'Бумба уже сидел у нее на коленях.- Не эту же ужасную колбасу.
- Почему нет? - удивился профессор.- О'Бумба не привередлив. Правда, однажды в Афинах я никак не мог уговорить его съесть хоть кусочек этого... забыл название... в общем, берут баранину, перец и фасоль...
- Для кота есть рыба,- сказал Могилевский.
При этих словах кот соскочил с Олиных колен и побежал в угол, держа свой серый в полоску хвост строго вертикально. Каждому хочется иметь свой угол, чтобы поедать там рыбу. Могилевский сервировал О'Бумбе окуня морского мелкого, как и нам, в кювете, а рядом, для Бернара, положил кое-что из нашей общей трапезы.
Жигулевское пиво и мелкого окуня мы купили по дороге к Саше, а направились мы сюда - я забыл сказать об этом,- чтобы посмотреть Сашины снимки и тот дорогостоящий ширпотреб, который сэр Бризкок отснял одной из своих шикарных камер,- то ли "никоном", то ли "кодаком", широкоформатной зеркалкой с каким-то чудовищным объективом и фантастической светосилой, благодаря чему все на свете кажется лучше, чем оно есть на самом деле.
Такими камерами, не иначе, снимают картинки для журнала "Советский экспорт".
Наша процессия шествовала по улицам многократно орденоносной столицы, привлекая внимание прохожих. Поэты, вроде Могилевского, прагматики, наподобие Кравчука, и мыслители, к числу которых следует отнести Бризкока, никогда не думают о хлебе насущном, не говоря уже о насущном пиве. Впрочем, про Бризкока дурного не скажу: откуда ему знать, что у Могилевского в холодильнике продуктов обычно столько же, сколько на мясном прилавке ярославского гастронома.
Слава Богу, Москва не Ярославль, и в гастрономе неподалеку от Сашиного места обитания даже в пиковые часы нашей истории можно разжиться десятком яиц и пачкой масла. Мы зашли в этот рядовой магазин, возле которого не стоят даже пыльные автобусы с иногородними номерами, привозящие в Москву десанты алчущих провианта, и тут свершилось чудо, о котором сэр Вильям никогда не узнает. То есть он о нем знает, но не подозревает, что это чудо.
Из сетчатых проволочных ящиков, стоящих штабелями прямо на кафельном сером полу, выглядывали бутылки с серебряными пробками, по которым всякий житель нашей древней столицы узнает безошибочно пиво "джигулевски".
Мы долго спорили, кому 'платить в кассу, я рассказал по случаю анекдот из жизни английских аристократов: "Простите, сэр, здесь принимают бутылки из-под виски?" - "Вынужден вас огорчить, сэр, тару не подвезли..." Потом мы стояли в очереди за колбасой и сыром, а Могилевский бубнил: "Не берите отдельной, сэр, заклинаю вас, не берите отдельной..." - потом смекнули, что О'Бумба отдельную есть не станет и купили ему того самого мелкого морского, и Саша, косясь на сэра Вилли, полез к продавщице с вопросом: "Простите, мэм, эта рыба утреннего улова, не так ли?" А сэр Вилли, до которого наши шутки не доходили, поинтересовался, где можно купить собачьих консервов для Бернара, и мы дружно заверили сэра Вилли, что в последнюю неделю с консервами для собак в городе временные трудности, связанные с нерасторопностью поставщиков, с которыми наша расторопная торговля расторгнет контракт в самом скором времени, и тогда приезжайте к нам снова, сэр...
Мы долго спорили, кому 'платить в кассу, я рассказал по случаю анекдот из жизни английских аристократов: "Простите, сэр, здесь принимают бутылки из-под виски?" - "Вынужден вас огорчить, сэр, тару не подвезли..." Потом мы стояли в очереди за колбасой и сыром, а Могилевский бубнил: "Не берите отдельной, сэр, заклинаю вас, не берите отдельной..." - потом смекнули, что О'Бумба отдельную есть не станет и купили ему того самого мелкого морского, и Саша, косясь на сэра Вилли, полез к продавщице с вопросом: "Простите, мэм, эта рыба утреннего улова, не так ли?" А сэр Вилли, до которого наши шутки не доходили, поинтересовался, где можно купить собачьих консервов для Бернара, и мы дружно заверили сэра Вилли, что в последнюю неделю с консервами для собак в городе временные трудности, связанные с нерасторопностью поставщиков, с которыми наша расторопная торговля расторгнет контракт в самом скором времени, и тогда приезжайте к нам снова, сэр...
К счастью, собаки не так привередливы, как кошки, и Бернар с аппетитом поужинал отдельной колбасой в углу, рядом с О'Бумбой, бесконечно поглощенным поглощением рыбы - не знаю, можно ли так написать по правилам литературы, но, надеюсь, вы поняли, что я хотел сказать.
А еще, по канонам той же литературы, мне не следовало бы столь подробно останавливаться на всяких пустяках и задерживать взор на унылых картинках суетного бытия. Знаю, знаю. Про типическое знаю, про то, как луч мысли высвечивает, словно прожектор, образ из тьмы малозначащих фактов и обстоятельств. Мы-то как раз университеты кончали. Но так не бывает, чтобы высокое шло своим путем, а низкое двигалось независимым курсом. Падая на колени перед возлюбленной, сердце которой растаяло мгновенье назад и взор обещает вожделенное счастье, непременно испачкаешь брюки, а то зацепишься за что-нибудь и порвешь ненароком штанину.
Все было в тот вечер - и скучноватые беседы о ключевых структурах в наследственных кодах, и хребетики морского окуня, оставленные О'Бумбой на донышке коричневой пластмассовой кюветы, и быстрые взгляды, которые Кравчук бросал на Олю - и сразу отводил глаза, будто что-то нехорошее было в этих взглядах, и проклятая пружина в диване, которая досталась, понятное дело, мне, чтобы знал свое место.
Да, мистер Кравчук, вы станете нобелевским лауреатом, смените провинциальные сандалии на тупорылые американские башмаки, и корреспонденты центральных газет в синих костюмах будут домогаться у вас интервью, но Оля моя жена. А портрет в три четверти, который случайным образом появился из хаоса оптических срезов, увы, не материализуется, драгоценный сэр Миша. Ваш идеал останется жить на экране.
Но та женщина, которую я видел собственными глазами на белом полотне в зале Дворца конгрессов, та женщина была прекрасна. Боже мой, как она была прекрасна.
А я люблю Олю.
- Вы так много говорите об этом портрете,- сказала Оля, обращаясь к Бризкоку,- что я хотела бы тоже взглянуть на него.
- Оленька,- вмешался Могилевский,- умоляю тебя, дай мужчинам поужинать. По окончании холостяцкой пирушки обещаю тебе демонстрацию слайдов. Но сразу должен сказать, что ты лучше всех.
Дурацкая Сашина манера разговаривать с женщинами, как с малыми детьми. Хотя в данном случае он, по сути, прав.
Кравчук, который до той поры пил пиво молча, перевел взгляд с Оли на Бризкока и строго спросил:
- Сэр Уильям, так кто же все-таки эта женщина на экране?
- Этот вопрос я должен задать вам, коллега Кравчук. Кто эта женщина на экране?
- Я думал... Я полагал...
Кравчук опять посмотрел на Олю, покраснел и допил пиво.
- Это твои снимки, Миша,- сказал я мягко, как мог.- Это твои микробы...
- Грибы!
- Грибы. Это твои грибы, твои поганки, твои белки, твои модели и твои заботы. Когда вы, ученый люд, не знаете, что к чему, как из причин получается следствие, вы пускаете в ход мудреные словечки - детерминизм, стохастический, конгруэнтность, виртуальный... А тут надо без всяких премудростей сказать, кто она. Вот и скажи.
- Давайте посмотрим на нее и решим, кто она,- сказала Оля и, бросив на меня быстрый взгляд, чуть заметно покачала головой. Я понял ее мгновенно и надолго замолк.- Слайды у вас с собой, Миша? Ах, они у вас, профессор! Спасибо, спасибо. Сашенька, когда ты только сможешь, нет, нет, не торопись, покажи мне этот портрет. Видишь ли, дорогой,- это она сказала мне,я тут единственная, кто еще ничего не видел. Ну, еще разве что эти ребята.- И она почесала за ухом О'Бумбу и потрепала по загривку Бернара.
Только женщина, нет, только умная женщина, нет, только умная и красивая женщина может одним махом сделать приятное сразу всей компании, даже столь разношерстной, как наша. Говоря "разношерстная", я не имел в виду Бернара и О'Бумбу, это невольная игра слов.
У Саши Могилевского отродясь не было ни экрана, ни проектора, но имелся уже упомянутый мною фотоувеличитель, похожий на готовую к старту межконтинентальную ракету. Саша поднял эту махину повыше, чтобы изображение под ним стало как можно крупнее, положил на стол под объектив лист плотной белой бумаги и щелкнул выключателем. Мы все собрались возле стола - нет, не все, кот спал в своей корзинке, но Бернар был с нами, зря говорят, что любопытство присуще котам. Расхожие истины часто сбивают нас с толку. Всякий знает, что коты любопытны, а собаки послушны, что крестьяне бережливы, а горожане расточительны, что провинциалы медлительны, а столичные жители торопливы, женщины словоохотливы, а мужчины скупы на слова.
Однако ж, могу поклясться, я мужчина.
Профессор Бризкок вынул три слайда из кожаного бумажника, развернул их веером, посмотрел на просвет каждый, перетасовал колоду, сложил в стопку и передал Кравчуку. Миша повторил все движения профессора, словно младший шаман вслед за старшим, и передал стопку Могилевскому. После этого он посмотрел на меня, как триумфатор на поверженного владыку из соседнего слаборазвитого царства, и сказал:
- Вот.
Возразить было нечего, и я промолчал.
Саша заправил слайды в свою боевую машину и навел на резкость.
Нет, это слишком! Конечно, на портрете в три четверти была не Оля, но, честное слово, это была не та женщина, что утром.
Очень похожая, но другая. Как сестры-близнецы. Что-то в ней переменилось, какая-то существенная черта - линия рта? разрез глаз? Совершенно узнаваемая, по-прежнему совершенная - но другая.
- Подумать только,- сказал Бризкок и положил руку на голову сенбернара.- Это все было на самом деле, и это было со мной. Дни нашей юности - вот дни нашей славы.
- И не говорите мне об именах, вошедших в историю,- в тон ему добавил Могилевский.
Саша знает больше, чем полагается знать фотографу. Когда я стану главным редактором, отберу у Могилевского всю аппаратуру и сделаю его личным референтом, чтобы не лезть самому в хрестоматии.
- Вы тоже ее знаете? -- тихо спросила Оля у профессора.
Бризкок кивнул головой, погладил Олю по руке, достал из кармана огромный платок и кашлянул в него несколько раз. Я отвернулся, мне стало неловко, будто я случайно подглядел что-то, не предназначенное для моих глаз, хотя что я там мог подглядеть, свет в комнате был все равно выключен. К профессору я Олю совсем не ревновал.
Я ревновал к нему женщину на портрете.
ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА ТРИУМФАЛЬНУЮ АРКУ
Маргарет, мой друг, это помпезное сооружение однажды снесли до основания и однажды построили заново. Такое случается, но только с предметами неодушевленными. Говорят, впрочем, что арка прежде была чуть-чуть иной, но некому проверить, нет живых свидетелей. Стала ли она лучше? Стала ли хуже? Плохие вопросы: она стала другой, вот и все. Мы тоже стали другими, и для этого вовсе не надо рушить и строить заново. Достаточно того, что у нас есть душа и что мы можем отличить доброе от дурного. Простите за глупый назидательный тон - я похож на скверного проповедника, верно?
Бернар и О'Бумба, преданные вам бесконечно, шлют свои почтительные поклоны.
Ваш Уильям
Глава 7
Позвольте представить - комбинация из трех слайдов.
Потом было так.
Могилевский вынимал слайды из увеличителя, передавал их Кравчуку, тот разглядывал их на просвет и передавал профессору, профессор складывал стопочку по-новому и отдавал Кравчуку, тот опять разглядывал и отдавал Могилевскому, Саша заправлял их в свой увеличитель, и все смотрели, что получилось. В этой сложной организационной структуре нам с Олей была отведена роль простачков. Все, кроме нас, знали, что там на картинке.
Меня это немного раздражало. Мужчине не пристало быть наблюдателем, он по сути своей деятель, активный -участник, игрок.
Другое дело женщины, они, как я заметил, охотно идут в свидетели, особенно если происходящее не задевает их лично.
Женщина, изготовленная по методу коллеги Кравчука, лично Олю не задевала. Хотел бы я знать, сохранила бы Оля невозмутимость, если бы ее возможная соперница явилась сюда во плоти и сказала бы хрустальным голосом: "Добрый вечер".