— Любите дичь? Рекомендую: свистельга в меду, с каперсами и овощной запеканкой. Фирменное блюдо шеф-повара. Трех человек повесили на заднем дворе за попытку вынюхать рецепт. К птице закажем бутылочку розового «Алонсо», со льда. Или возьмем молодое «Бренжу»?
— Всецело полагаюсь на ваш вкус, Юлия.
— Ценю мужчин, которые не корчат из себя знатоков всего на свете. Редкий вид, вымирающий. Пожалуй, остановимся на «Алонсо». Молодое вино слишком быстро бьет в голову. Ну а я, дабы не нарушать гармонию, возьму грудку камышовой цесарки…
Лючано кивал, очарован и потрясен.
Дамой, ждавшей его в холле студии, оказалась Юлия. Стерва-Юлия, пиратка-Юлия, ледышка-Юлия, сама роскошь и обаяние. Жгучая брюнетка, как и Николетта Швармс, в отличии от пьяненькой и вульгарной гладиаторши она сделала бы честь любому дамскому журналу, снявшись для обложки. Ошалев от неожиданности, Лючано не заметил, как оказался внутри легкой серебристой капли аэромоба, рядом с помпилианкой, на заднем сиденьи. Управлял машиной не раб, а свободный, тоже помпилианец. Пять минут болтовни о пустяках — и вот они уже воркуют на террасе уютного ресторанчика, название которого мигом выветрилось из головы.
«Осторожней, дружок, — предупредил еле слышный Гишер. — Бабы, они…»
— Я польщен вашим вниманием, Юлия. Но не склонен заблуждаться насчет своей скромной персоны. Способен ли я всерьез увлечь вас? — нет, и еще раз нет. Я теряюсь в догадках. Статус семилибертуса является чем-то особенным? Притягательным? Возбуждающим?
Юлия залилась смехом.
— Если бы вы знали, насколько близки к истине! Семилибертусы действительно притягивают нас, уроженцев Помпилии. Я бы сказала, что дело доходит до патологии. Тем не менее, не надейтесь — я разыскала вас по другой причине.
— Мы настолько притягательны, — не удержался Лючано, — что стоит мне зайти в кафе, как вокруг завязывается драка?!
Он вспомнил ужин в «Requies curarum», и с опаской огляделся:
«Не намечается ли побоище и здесь?»
— Даже так? — брови Юлии взлетели на лоб. — Расскажите, умоляю!
— Курьезная история! Сижу вчера, кушаю салат «Цезарь», никого не трогаю. У стойки ваш декурион пиво с «Егерской» хлещет. На меня уставился, словно я ему кучу денег должен. А нотариусы хохочут: «Братца встретил, десятинщик?» Он озверел, и давай их полоскать…
— Вы в курсе, — внезапно перебила его Юлия, — как строится механизм подчинения в помпилианской армии?
— Ну… Как везде, должно быть. Генералы, офицеры, солдаты…
— Это система. А я говорила о механизме подчинения. Он строится не просто на званиях, уставах и приказах. Он строится на наших расовых особенностях. Подписывая контракт на воинскую службу, солдат или офицер отказывается от толики личной свободы. Становится частичным рабом своего командира. Фактически — семилибертусом. Добровольно. Это не совсем адекватно вашему статусу: вы — инорасец, с другой физиологией… Но близко, очень близко.
В ушах женщины колыхались бриллианты. Серьги на длинных цепочках из белого золота. Их блеск завораживал. Негипнабелен, как невропаст, Тарталья хотел и не мог оторвать взгляд от украшений. Розовые, изящные мочки ушей. Колючие звезды странной огранки. Витые цепочки с почти неразличимыми звеньями.
Цепочки.
Цепи.
Ошейники.
— Младшие чины теряют, как правило, до десяти процентов свободы. Отсюда и оскорбительное прозвище: «десятинщики». Офицеры — от семи до трех, в зависимости от звания. Это обеспечивает куда лучшее взаимодействие подразделений на всех уровнях, чем при обычном подчинении. Но больно бьет по самолюбию и гордости наших граждан. Правительство платит военным очень высокое жалованье. Выйдя в отставку, они получают ряд льгот и привилегий. Империя вынуждена компенсировать унижение, которому военнослужащий подвергается, жертвуя частью личной свободы. Вы слабо представляете, что значит для помпилианца — уподобиться рабу. Даже в ничтожной степени.
«Проклятье! Гай Октавиан Тумидус, надменный гард-легат, кавалер ордена Цепи и малый триумфатор! Когда мы торговались с ним на Китте, он… он уже!.. клянусь черной дырой! — я, свободный, вел переговоры с частичным рабом…»
Мир рушился в тартарары.
Представить, что легат Тумидус, оформляя заказ на услуги невропаста, был несвободен, означало сойти с ума. На пять, на три процента, на дамский ноготь! — добровольно, подчиняясь армейскому контракту…
«А ведь ты освободил его, малыш», — сказал маэстро Карл.
«Я?!»
«Ты. Из-за кого он был вынужден уйти в отставку?»
— В ситуации, описанной вами, даже трезвый помпилианец утратит контроль. Могу вас успокоить: вам лично ничего не угрожало. Декурион бы вас и пальцем не тронул.
— Он и не тронул…
Принесли заказ. Сразу стало ясно, почему Юлия не заказала салатов, закусок или десертов. Порции здесь были по-варварски огромны. Дичь с золотистой корочкой смотрелась восхитительно; тонкий аромат будоражил ноздри и возбуждал аппетит.
— О-о-о! — не слишком внятно выразился Лючано, пробуя кусочек птицы.
Помпилианка улыбнулась в ответ: мол, я зря не порекомендую!
— Юлия, вы — добрая фея! Я уже влюбился в местную кухню. Можно сказать, «с первого укуса».
— Только в кухню?
— Смеет ли скромный семилибертус говорить о большем?
— Скромному семилибертусу у нас позволено очень многое. Как балованному ребенку, любимцу семьи, тирану и капризуле. Свободный человек за такие шутки давно получил бы вызов на дуэль.
— Дуэль! Дуэль Гая с Титом! Гай настаивал на армейском механизме подчинения. Тит с наемниками были против, считая это унизительным. Теперь я знаю: почему.
В пяти метрах от их столика, плавая в круглом аквариуме, жирные рыбы разевали рты. Плямкали скользкими губами, комментируя чужой разговор. На самом деле эти карпы и лини, разумеется, ждали выбора клиентов ресторана, а после — гибели на раскаленной сковороде. Но казалось: в аквариуме собрался ученый совет, решая вопросы жизни и смерти.
— В итоге действия по сбору «ботвы» оказались плохо согласованы. Экспедиция понесла потери. Плюс ранение, необходимость спасать меня, своего раба…
— Вы быстро схватываете. Но вам дуэль не грозит. Пользуйтесь: кроме Гая, на вас фактически нет никакой управы. Если, конечно, вы не рискнете грубо нарушить закон.
— Например?
— Ограбите кого-нибудь. Изнасилуете. Убьете, — в голосе помпилианки самый внимательный слушатель не уловил бы и тени иронии. — Впрочем, насколько я вас знаю, вы на это не пойдете.
— И насколько же вы меня знаете?
Он подлил вина в бокал дамы, опередив движение Юлии. Семилибертусу позволено многое, но хороших манер еще никто не отменял.
«Она вскружила тебе голову, малыш. Будь начеку!»
— В достаточной степени, Борготта. — Юлия изящно вытерла рот салфеткой. — Думаете, к чему весь этот ужин? Я покупаю вас. Подкупаю, если угодно. Я курирую ряд лабораторий, где проводятся исследования аномальных возможностей психики и физиологии. В связи с этим…
— Спасибо за откровенность, фея. Ценю. Вам понадобилась лабораторная крыса? И вы готовы накормить крысу дичью, напоить вином…
Он вовремя остановился.
Не хватало еще хамить, пользуясь безнаказанностью статуса!
— Крыс мне хватает, — дама ни капельки не обиделась. — Мне не хватает опыта общения с артистами. Надо было сперва польстить вам, воспеть хвалу вашему могучему таланту… Потом расплакаться у вас на плече. Сказать, что без Лючано Борготты мир рухнет, а мои лаборатории разорятся. И вы прибежали бы ко мне сами — пешком через всю Галактику. Или я взяла бы вас у Гая в аренду. Дать обязательство, что вам не будет причинен вред — и Гай с радостью избавится от обузы. Верите?
— Верю.
Юлия говорила правду. Желай она любой ценой заполучить «крысу» для опытов — уже бы заполучила. Помпилианцы — мастера находить лазейки в законах.
— Я заинтересована в добровольном сотрудничестве. Мне нужны помощники, а не их тела в виде расходного материала. Я предлагаю вам контракт. В театре вы за всю жизнь столько не заработаете. Тем более, что и театр-то не ваш, а графа Мальцова.
— Контракт? «Десятинщиком»?
— Нет. Обычный контракт. Без ограничения свободы. Впрочем, любой контракт ограничивает свободу подписавшего. Не так ли?
— Но я… Я — собственность Гая!
— Об этом мы поговорим в другой раз. Есть варианты. Ну что, сумела я вас заинтересовать?
— Сумели, — честно признался Лючано.
— Тогда завтра жду вас в гости. Вот адрес — я сняла дом неподалеку. Имейте в виду, вас ожидает приятный сюрприз!
И Юлия лукаво подмигнула.
Контрапункт Лючано Борготта по прозвищу Тарталья (около десяти лет тому назад)
(около десяти лет тому назад)
У каждого — своя картина мира.
Она складывается из тысячи мелочей, миллиона пустяков, пригоршни действительно важных деталей и кучи хлама, заслуживающего помойки, да все как-то руки не доходят. Мы пишем эту картину, добавляя мазок здесь, мазок — там; мы строим обжитую, уютную Вселенную, и счастливы, когда кто-то снаружи подтверждает ее правильность, значимость и полезность.
Если же внешнее возмущение — слово, факт, поступок — не вписывается в границы, очерченные резной рамой, мы готовы воевать с агрессором до победного конца. Упрямые сидельцы, мы скорее до смерти забьем освободителя, чем покинем камеру, где провели столько счастливых лет.
Воздух свободы для нас мучителен.
— Захват!
— Есть захват!
— Напряженность стасис-поля?
— В норме!
— Уровень барьера Шарковского?
— Девяносто семь процентов!
— Эмилия Лукинична! Сколько у нас времени?
— Если верить показаниям приборов, около трех часов. Дрейф «амебы» продолжается, барьер дольше не выдержит…
— Автопилот?
— Два часа гарантирую. Дальше — как повезет.
— Значит…
— Хватит тянуть время, Адольф Фридрихович. Вы наверняка чувствуете то же, что и я.
— Вы правы. Вон, в углу рубки — чертик. Зелененький…
— Контакт с «амебой» чреват галлюцинациями. Вы это знаете лучше меня.
— Знаю. Лучше зеленый чертик, чем «слюна» голодного фага.
— Идемте в каюту?
— Да, пожалуй…
«Жанетта» висела в черноте космоса. Холодные искры бродили по поверхности челнока, бросая вызов далеким звездам. Сам челнок медленно дрейфовал в сторону Малой Колесницы — вместе с флуктуацией, в центре которой он угнездился. Человеческий взгляд, не вооруженный мудрой техникой, вряд ли сумел бы определить — где заканчивается привычный континуум и начинается «амеба». Но этого и не требовалось: приборы, прежде чем начать врать, дали всю необходимую информацию в полном объеме.
Космобестиолог Штильнер знал, что цель достигнута.
— В детстве, Эмилия Лукинична, я увлекался коллекционированием бабочек. Сейчас, конечно, в это трудно поверить. Однажды я добыл прелестного махаона…
— Махаона?
— Ну да! Отряд Лепидоптера, если вы не в курсе. У них чудные крылышки: ярко-желтые, а кайма — черная, с «желточными» лунками. На внешнем краешке задних крыльев…
— Не надо, профессор. Я понимаю, что вы смущены. И готовы три часа подряд нести любую ахинею, лишь бы оттянуть начало эксперимента. Я, кстати, смущена не меньше вашего.
— Трудно поверить. На вас смущение никак не сказывается. Я бы даже сказал, что вы — воплощенное хладнокровие.
— Это потому что вы не гематр. И вообще не слишком наблюдательный человек. Закройте дверь каюты.
— Зачем? На челноке нет никого, кроме нас с вами.
— А я говорю: закройте. В конце концов, что вам — не все равно?
— Вот, закрыл…
По гематрийке и впрямь трудно было определить: смущена она, или абсолютно равнодушна к предстоящей близости. Руки ее, растегивая пуговицы блузки, не дрожали. Дыхание оставалось ровным. Бледность щек не спешила смениться нервным румянцем. Зато Штильнер, красный как рак, забился в угол каюты и, закусив губу, смотрел на госпожу Дидье.
Складывалось впечатление, что он чувствует себя жертвой предстоящего насилия.
Поведение космобестиолога могло быть обусловлено галлюцинациями — структура «амебы» пронизывала челнок, исподволь влияя на психику. Зеленый чертик в рубке — пустяк. Под влиянием прото-флуктуации, в остальном — безобидной, если не злоупотреблять, кое-кто видел родную бабушку, отплясывавшую стрип-румбу на груде лакированных черепов.
«Бог в помощь», — сказал Лючано, когда гематрийка сняла блузку, оставшись в черном лифчике с кружевами, и взялась за «молнию» на боку юбки. Разумеется, его никто не услышал. Чувствуя себя извращенцем-вуайеристом, подростком, который застал в спальне целующихся родителей, он взмыл вверх и растекся над волшебным ящиком сна, где был космос, «амеба», «Жанетта» и двое не слишком молодых людей, смущенных и растерянных.
Он ни капельки не жалел о потраченном времени. С начала сновидения, пока челнок рыскал в глубинах космоса, ища подходящую для эксперимента флуктуацию, Лючано наслаждался этими поисками, словно изысканным зрелищем. Раскинув сотни рук, похожих на тонкие ветви с пятипалыми листьями, он держал пучки, идущие от ящика, управляя нитями по своему разумению. Время и пространство делались послушны, как раньше — вербализация и моторика куклы. Не в силах изменить происходящего кардинально, не в силах даже выбрать содержание грезы (опять профессор Штильнер с госпожой Дидье, как по заказу!), он корректировал, расставлял акценты, уточнял нюансы — добавлял горсть пряностей в кипящее на огне блюдо.
А блюдо благодарно насыщалось ароматом и оттенками вкуса.
— Эмилия Лукинична… Вы гарантируете зачатие?
— Да. Я приняла «Компанекс-форте».
— Когда?
— Сразу после установления барьера Шарковского. Кроме этого, я седьмой день прохожу курс ультра-прогестерона. И капсулы «Утрежан» вагинально, по одной капсуле утром и на ночь.
— Голубушка! Ну зачем вы так?..
— Как?
— Я не знаю… Деловито, что ли?!
— Вы спросили, я ответила.
— Эмилия…
Профессор наконец рискнул выбраться из спасительного угла. Неловкий, жадный, раздеваясь на ходу, он ринулся на гематрийку, как если бы она была единственной женщиной в Галактике. Это выглядело скорее трогательно, нежели возбуждающе. Чувствовалось, что Штильнер не слишком опытен, что у него давно никого не было — наука заменила космобестиологу все, вытеснив личную жизнь. Он пытался целовать большую, слегка обвисшую грудь спутницы, одновременно растегивая брюки; не удержавшись на ногах, рухнул на койку, увлекая Эмилию, подминая, наваливаясь сверху, должно быть, причиняя боль…
Женщина не издала ни звука.
Она позволяла делать с собой что угодно. Расчетом гематра, женским чутьем, любовью, жалостью, чем угодно, лишь бы это давало результат, она понимала: главное — не мешать. Иначе Штильнер замкнется, закроется, пропитается стыдом, как губка — влагой. И эксперимент закончится крахом.
— Эмилия…
— Да…
— Я…
— Молчите. Не надо ничего говорить…
Лючано хотел бы отвернуться, но сон оказался беспощаден. Не в силах отвести взгляда от двух людей на койке, он заставил себя воспринимать происходящее, как картину безумного художника. Это было легко: достаточно потянуть за особые нити одного из пучков, и все смещалось в сюрреалистическую плоскость.
Как на галере, когда Тарталье чудился соленый ветер и чайки над волнами.
Он заметил это еще в самом начале сна. «Жанетта» блуждала в космосе, изредка заходя в ближайшие порты — пополнить запасы воды и продовольствия. Но если взглянуть под непривычным углом, играя пучками, словно кучер — вожжами…
Фаэтон, такой же, как у графа Мальцова, катил по ухабистым дорогам, время от времени останавливаясь у трактиров: людям в фаэтоне требовались еда и питье. На заднем сиденье, часто сверяясь с бумажной, истрепанной картой, расположился профессор Штильнер — в плаще с пелериной, в старомодной шляпе, с тростью, поставленной рядом. На козлах, вооружась кнутом, погоняла лошадей Эмилия Лукинична, одетая по-мужски. По обочинам тянулись поля, где рядами шли косари, или жницы с серпами. На холмах красовались березовые рощи; иногда — могучие дубравы. Случалось, дорога спускалась к морю, серпантином петляя вокруг скал: серых, местами — пятнистых, поросших лишайником и корявым можжевельником, густо усыпанных птичьими гнездами.
Вдали белели паруса кораблей, уходя за горизонт.
Изредка корабль, или встречная карета, или просто всадник на гнедом жеребце резко ускорялись, исчезая из поля зрения. На том месте, где они только что были, оставался зыбкий, радужный тюльпан, сотканный из дрожащего воздуха. Похожий тюльпан, но лаково-черный, оставался за кормой звездолета, совершившего РПТ-маневр. Несмотря на разницу в цвете, радужный тюльпан дышал не меньшей чуждостью окружающему миру, чем его черный собрат.
Смыкая лепестки, цветок мало-помалу исчезал.
Там, где он цвел, начинали твориться чудеса — непонятные и неприятные. Серебристые змейки волной уползали с дороги, прячась в кустах. В скалах появлялись россыпи дыр, похожих на ласточкины гнезда, где что-то шевелилось и вздыхало. Из морских волн поднималось гладкое, скользкое тело — вскинув щупальца, оно без плеска вновь уходило на глубину. А в полях, побуждая косарей и жниц к бегству, прорастали шевелящиеся, жадные колосья с острыми, будто иглы, верхушками.
Тайная струна внутри Лючано отзывалась трепетным звоном, внемля изменениям. Хотелось нырнуть в пенную воду, вслед за лоснящимся гигантом, рухнуть в объятья голодной нивы, погнаться за змейками. Приходилось сдерживать себя и крепче держать пучки, ведущие к ящику с космосом и «Жанеттой» — к ящику, где сон оставался правильным и естественным, насколько правильным может быть сон, не скатываясь к галлюцинациям.