- Первая рота приготовиться к приему пищи! - скомандовал, подскакавший к зашелестевшему строю, майор. - Капитан, почему беспорядок в строю?! - нервно отреагировал он на легкое шевеление возбужденных солдат.
Причины нервозности и раздражения майора были более чем прозрачны. Смоленский полк, а вместе с ним и он сам, были сейчас на виду, больше чем на любом из парадов. Пехотный майор из обедневших дворян, кормившийся с одной только службы, как никогда ясно понимал - сейчас решается его дальнейшая карьера. Ещё никогда он не был так близок к государю, никогда не имел возможность встретить его в любую секунду. И постоянный страх ударить в грязь лицом перед высоким начальством совершенно вымотал его.
- Держать равнение! - рявкнул на солдат, не менее уставший и раздраженный, капитан. - Прапорщик Перепелов! Вам два раза повторять надо? Приступайте к получению довольствия!
Солдаты, под ободряющие крики командиров, быстро выстроились в длинные очереди к котлам, по мановению ока приготовив миски и ложки.
- Принимай служивый, - улыбаясь, перевернул черпак в протянутую миску румяный поваренок. - Черепаховый суп аж с царского стола! Будет что в старости внукам рассказать, - раздуваясь от гордости, не уставал повторять солдатам поваренок.
Наблюдающий за получением довольствия, немного нервной походкой прохаживающийся за спинами поваров, полковник Шульман хмурил брови. Он, не ожидавший такой скорой реакции на свое осторожное замечание императору, что солдаты голодны и устали, осматривал взявшееся из дворцовых недр изобилие и только качал головой. Не оставалось ни малейших сомнений - его полку оказана огромная честь. Столоваться в Зимнем Дворце доселе не приходилось никому. Вот только один вопрос все не давал старому служаке покоя. Быть может дела императора совсем плохи? Настолько плохи, что он уже не жалеет черепахового супа своим солдатам?
- Что-то уж больно наш полковник невесел, - заметил один из солдат.
- Слушай, Богдан, - тут же перебил его другой, - ты ж баил что с Полесья? С поляками рядом жил? Правда такие нехристи, как в народе говорят? - обратился к уплетающему суп сослуживцу Иван.
- Да какой там, рядом! - отмахнулся, едва не подавившийся супом полещук*. - В деревеньку нашу паны почитай и не заглядывали вовсе. Бог миловал! Только скажу я вам, уж больно важны да ганарливы паны. У самих за душой и полушки нет, а все каждый норовит себя князем выставить. Да и в деревнях своих всякие непотребства творят. Последнюю шкуру с православного люда дерут. Хуже их трудно хозяев сыскать, - уверенно закончил Богдан.
- Ну-ну, - недоверчиво буркнул старый солдат, сидящий напротив. - Ты говори да не заговаривайся. Хуже жидов ляхи никак быть не могут.
- А вот и могут! Ещё как могут! - начал спорить задетый неверием Богдан. - Слыхал бы ты, какая про них молва идет. А жиды что? Больше одной шкуры не снимут. Ляхи же все норовят вторую спустить!
- Брешешь как сивый мерин! - возразил ему солдат.
- Я те сейчас покажу, кто из нас брешет! ! - разговор перешел на повышенные тона.
- А ну прекратить! - раздался резкий, срывающийся от злости на фальцет, крик подбежавшего полковника Шульмана.
Бурча под нос, в густые усы, солдаты нехотя разошлись. Последними из импровизированной столовой, под бдительным взглядом полковника, выходили Богдан со спорившим с ним солдатом. Поравнявшись с Шульманом, Богдан невольно скосил на того глаза. Красное, лоснящееся от пота даже на морозе лицо полковника, с выпученными от злости глазами, напоминало свиную морду.
Отойдя на несколько шагов Богдан, наклонив голову, шепнул своему противнику:
- Ты прав. Жиды похуже ляхов будут.
- А то! - уверенно кивнул солдат.
- Шульман наш не из этих? - все так же шепотом спросил полещук.
- Нет. Из немцев. Но тоже гнида, - получил исчерпывающий ответ Богдан.
- Это да. Кто еще будет такими помоями кормить. Придумали тоже! Череповый суп. Жидкий, вода-водой, ни мясца, не вкуса, ни запаха. Нет, чтобы цибулю, да с сальцом, да с картошечкой, да горилочкой... - мечтательно закатил он глаза.
- Это, да, - мечтательно согласился сосед. - А суп - тьфу, пусть свиней им кормят. Всего и хорошего, будто бы с царского стола. Слыхал? Во лапши поварешки понавешали! Станет тоже царь такие помои хлебать.
- И то верно. Как пить дать не будет, - полностью поддержал товарища Богдан. - У царя чай губа не дура!
- Добро хоть хлеба дали вдосталь, - соглашаясь кивнул старик. - Я себе замест сухарей весь подсумок набил.
* * *Архив жандармского управления Санкт-Петербург 1865 год, 17-го февраля по новому стилю. Докладная записка.
'После утреннего выхода газет, во время обеденного перерыва, на многих фабриках и заводах прошли волнения. До двух десятков человек, преимущественно поляков, были забиты до смерти. После окончания рабочего дня, несмотря на все принятые меры, прошли новые, ещё более жестокие беспорядки. Десятки польских домов были разорены и сожжены. В некоторых местах начались еврейские погромы. Градоначальник распорядился прекратить беспорядки и самосуд, избегая, однако, кровопролития. Ситуация в столице была осложнена сочувствием нижних чинов жандармерии к участникам волнений. Обстановка продолжала накаляться, пока прибывший в место скопления рабочих государь не поблагодарил оных за заботу, и попросил оставить дела государевы на его усмотрение, пообещав непременно разобраться со всем сам. После чего добавил, что не хотел бы, что бы из одной любви к нему и сочувствию к его горю, они разнесли весь город. По ЕИВ приказу, речь тут же была телеграфирована в различные города империи. Рабочие быстро стали расходиться, тем паче, что жандармы, воодушевленные речью государя, решительно взялись за наведение порядка.
По предварительным оценкам в городе погибло более двух сотен поляков, по меньшей мере три десятка евреев, до десятка русских и двадцать человек других народностей. Более тысячи человек в результате пожаров лишились жилища. Сколько евреев и поляков в страхе бежало из города установить не представляется возможным.'
* Новоюлианский календарь - модификация юлианского календаря, разработанная сербским астрономом, профессором математики и небесной механики Белградского университета Милутином Миланковичем. Более точен, чем григорианский календарь. Ошибка в сутки набегает раз в десять тысяч лет (четыреста лет в григорианском).
* Полещук - житель полесья.
Глава 8. Две семьи
18-го февраля, первая половина дня
К Лизе меня допустили на второй день. Несмотря на демонстрируемую мне уверенность, Шестов все таки испугался взваливать на себя всю ответственность за лечение императрицы. Поэтому был созван врачебный консилиум, в составе лейб-медиков Карелля, Шмидта и Здекауера, который после нескольких осмотров и консультаций сделал вывод, что здоровье моей супруги не вызывает опасений. Нельзя сказать, что это меня успокоило, но на душе стало полегче.
Дело в том, что уровень медицины в середине XIX столетия был таков, что работа врача больше напоминала мне шаманские танцы, чем реальное лечение. Основными диагностическими инструментами были глаза, уши и пальцы. Ещё в 1863-ем, серьезно заболев вскоре по прибытию в новое тело, я был поражен действиями окружавших меня докторов. Меня лечили от чего угодно, но только не от самой болезни. Не верите? А как иначе рассматривать рекомендацию пустить больному кровь при серьезной ангине? Слушая тогда беседы придворных медиков, обсуждающих мою болезнь и медицину в общем, я просто шизел. Конечно, понимал я не все сказанное, в первую очередь из-за обилия медицинских терминов, но когда один из врачей всерьез высказал мнение, что нагноение - необходимый процесс при заживлении ран, у меня чуть волосы дыбом не встали. Задав пару уточняющих вопросов, я и вовсе выпал в осадок. Понятия о стерильности не было вообще. Доктора пренебрегали самыми элементарными правилами гигиены: оперировали, используя грязные инструменты, в повседневной одежде, с немытыми руками! И это ведь не простые врачи, лейб-медики, элита! Что уж говорить об остальных...
Уже тогда, столкнувшись с этой проблемой нос к носу, я понял, что вопрос медицинской теории и, главное, практики стоит очень остро. Случись что, не дай Бог, конечно, и шанс умереть из-за 'врачебной ошибки' был более чем велик. Поговорив с местными светилами, в основном немецкого происхождения, я был неприятно поражен их закостеневшим апломбом и нахальством, с которым они вещали о своих дутых достоинствах и плевали в конкурентов. В итоге, полистав дневник, я выделил для себя с десяток врачей, которых впоследствии пригласил в Петербург, в спешно открытую вместо Литейной женской гимназии Императорскую лечебницу на улице Бассейной*. Уверен эти действия были правильными. Кто знает, возможно, именно они спасли жизнь Лизы.
Первоначально лечебница задумывалась, как исключительно клиническое учреждение, и состав я подбирал соответствующий: в основном опытных врачей-практиков, с хорошим опытом и не чурающихся нового.
Главным врачом, и главой отделения хирургии по совместительству, был приглашен Николай Иванович Пирогов. Письмо ему я написал еще в том самом, 1863 году. Этот гениальный, без всякого преувеличения, врач в последние годы был фактически отлучен от медицины и потому принял мое предложение сразу и без колебаний. Единственным его условием была организация небольшого бесплатного отделения для мещан. Встав во главе лечебницы, Николай Иванович, привлек туда многих молодых, но уже весьма талантливых докторов, таких как Александр Александрович Китер и Сергей Петрович Боткин, работавший под его началом во время Крымской войны. Они в свою очередь пригласили поучаствовать в работе клиники своих друзей и единомышленников: Сеченова, и юного, но уже известного Павлова. Таким образом, коллектив в клинике собрался исключительный. Всего за несколько месяцев работа лечебницы была организована настолько профессионально, что, по моему мнению, её эффективность вплотную приблизилась, а может и перешагнула, уровень привычных мне российских и советских поликлиник.
При этом передавать докторам какие-либо медицинские знания будущего я, вполне резонно, опасался. Во-первых, потому что обосновать их наличие у меня, без раскрытия тайны моего пришествия из будущего, не было никакой возможности. Во-вторых, предоставлять какие-либо отдельные куски медицинской информации, не давая фундаментальных знаний о физиологии человека, микробиологии и т.д. - было абсолютно бессмысленно. Третьим соображением, которое останавливало меня, был тот факт, что большинство хороших врачей в XIX веке были не только практиками, но и исследователями, учеными. Дайте им готовые результаты, и множество косвенной информации, полученной при медицинских изысканиях, побочных, но от того не менее важных выводов, будет просто утеряно и неизвестно, чем это обернется для будущего. Поэтому я ограничился грамотным подбором кадров и финансовым стимулированием исследований идущих в верном, исходя из опыта истории, направлении.
В частности мною были выделены, из своих личных средств, гранты на перспективные медицинские исследования, в рамках работы в клиники. В частности особо спонсировались работы Сеченова, Боткина и Пирогова. Кроме того, с просветительскими лекциями в Петербург регулярно приглашались именитые зарубежные врачи. В 1864 году, по приглашению Императорского медицинского общества, в Петербурге побывали отец немецкой физиологии Карл Людвиг и австрийский клиницист Оппольцер, в 1865 году - француз Клод Бернар и британец Аддисон.
При этом большинство из них, уезжали впечатленные размахом деятельности лечебницы и новаторскими идеями, рождающимися в ней, а некоторые даже оставались в России. В частности акушерское отделение возглавил приехавший из Вены Филипп Земмельвейс. Этот венгерский врач одним из первых заметил, что смертность рожениц в больничных палатах, где проходили практику студенты, была намного выше, чем в тех палатах, где обучались акушерки. Студенты в родильное отделение приходили сразу после анатомирования трупов и Земмельвейс сделал из этого верный вывод, что родильная горячка, основная причина смертности рожениц, вызывается переносом заразного начала руками и инструментами студентов. В 1847 г. в венской акушерской клинике Земмельвейс стал применять для дезинфекции хлорную воду и быстро добился того, что смертность рожениц упала с 18 до 1%. Он же установил причину послеродового сепсиса и ввел антисептику. В 1855 г. Земмельвейс получил кафедру в Будапеште и продолжал пропагандировать свой метод. Увы, но многие авторитетные, закоснелые умы упорно сопротивлялись его нововведениям, и в 1861 году Земмельвейс был вынужден уйти в отставку. Нападки критиков и отсутствие возможности занимать делом всей жизни, он воспринимал крайне тяжело (в нашей истории они довели его до тяжёлой болезни и, в последствии, смерти) и поэтому за мое предложение приехать в Петербург и прочитать цикл лекций он ухватился обеими руками. Прибыв в российскую столицу в 1863 году, венгр был поражен увиденным: каждый медик в лечебнице при работе в клинике был одет в форменную одежду, каждый день специально кипятящуюся в просоленной воде, дабы исключить инфекции. Все помещения клиники каждое утро и вечер вымывались хлорной водой, всех посетителей обязывали пользоваться сменной обувью из плотной ткани. Больные же туберкулезом и прочими заразными заболеваниями и вовсе были размещены в отдельном, изолированном здании, вход в которое был строго ограничен. Всех прибывающих в клинику пациентов сортировали еще на приеме, давая предварительный диагноз, после чего они получали направление к лечащему врачу. Хирургические операции проводились в отдельных операционных, руки и инструменты хирургов в обязательно порядке обрабатывались спиртом и хлорной водой. На инструментарии врачей тоже не экономили: в ходу были французские стеклянные шприцы, мощная линза большого диаметра на телескопическом держателе, для проведения микрохирургических операций и даже электрокаогулятор. Более того, здесь Филипп Игнац впервые увидел огромные керосиновые лампы, специально сконструированные так, чтобы давать как можно меньше тени для хирурга во время операции. Все вышеперечисленное настолько поразило венского врача, что он сразу же после окончания цикла лекций по родовым болезням и антисепции подал заявление на работу в клинике и прошение о российском подданстве.
Однако, большинство известных зарубежных докторов от приглашений поработать в России вежливо отказывались. Их можно было понять: у каждого из них, была либо собственная клиника, либо теплое место на университетской кафедре и срываться с места и ехать в далекую, холодную Россию они желанием не горели.
Но в итоге все вышло более чем хорошо, коллектив в клинике сложился, работа тоже наладилась. Смертность была такой низкой, что даже сами врачи не верили. Поэтому, получив обнадеживающие заверения от докторов, я несколько успокоился.
Перестав переживать за телесное здоровье жены, я тут же озаботился здоровьем душевным. У меня самого в голове творилось черте что, а что у неё - мне было даже представить страшно. Потеря ребенка - страшный удар для любого родителя, а уж когда это первый ребенок...
Когда меня допустили, наконец, до Лизы, меня чуть удар не хватил. Я её буквально не узнал. Словно механическая кукла, с кончившимся заводом, сидела она на кровати, не реагируя на окружающих. Лиза, казалось, целиком ушла в свое горе, снаружи осталась только пустая оболочка. Когда она подняла на меня свои опухшие от слез глаза, в которых стояла бездна отчаянья, мне стало откровенно страшно. Я бросился к её постели и обнял так крепко, как только смог. Лиза молча вцепилась в меня, уткнув голову в плечо, и заплакала. Весь этот вечер она провела у меня на груди, осипшим от сдавленных рыданий голосом оплакивая малыша и прося прощения, что не смогла дать мне сына, а я, давясь слезами, гладил её по голове и шептал всякие успокаивающие глупости. Что она не виновата, что это судьба, что нам надо просто жить дальше. Что я её люблю. За эту ночь, наверное, мы выплакали все наши несбывшиеся надежды. Последующие дни я тоже провел с женой, отвлекаясь только изредка на отдачу поручений министрам и разговоры с соболезнующими родственниками.
Несмотря на все мои опасения, к концу недели Лиза стала показывать признаки выздоровления, как физического, так и морального. Все-таки опять у меня сработали стереотипы человека 21 века. Для нас смерть ребенка, особенно младенца - вещь редкая, исключительная, настоящая катастрофа для родителей. Для 19 века - не сказать, что обыденность, это трагедия, но трагедия повседневная. И у Лизы, и у меня, в смысле Николая, были в семье родственники умершие в детстве и младенчестве.
Кроме того, самого страшного - вердикта врачей о невозможности для Лизы подарить мне наследника в будущем - мы, Слава Богу, не услышали. Преждевременные роды не повлияли на её здоровье. Наверное, с этой новостью Лиза и начала оживать. Когда же до императрицы стали допускать и других членов семьи, её тут же окружила толпа старших родственниц, начавших утешать её, на своем, женском опыте доказывая, что смерть ребенка - это конечно ужасно, но жизнь на этом не заканчивается. Постепенно оцепенение, тоска и отчаянье сменились глубокой скорбью, а затем и просто печалью.
Когда же к Лизе вернулся аппетит, и она начала гулять в парке, я понял, что все страшное позади. И Лиза, и я, мы переживем наше горе. Конечно не сейчас, и даже не в ближайшее время, но все вернётся на круги своя.
С этими мыслями с души буквально рухнул груз, который висел на мне все эти недели. Честно говоря, только с этой трагедией я наконец-то понял, какое место в моей жизни занимает Семья. Будучи занят различными проектами, я воспринимал своих родственников скорее как обременительную ношу, нежели как действительно родных мне людей. Мне были ближе мои министры, чем мать, братья. Женитьбу на Лизе я же и вовсе считал мелким штрихом к моей внешнеполитической игре. И только пережив общее горе, я понял, какое на самом деле место занимают эти люди в моей жизни. Что семья - это стержень, который не дает сломаться, когда жизнь гнет и корёжит тебя. Основа и опора, без которого всё остальное - карточный домик, грозящий рассыпаться в любой момент.