– Нет. Этот обычай связан с теми местами, где зародились иудаизм и ислам, – пояснил Мирзоян, – жаркие пустыни. Там нельзя долго оставлять тела умерших. Они начнут быстро разлагаться и вызывать ужасные болезни.
– Вы у нас эрудит, – кивнула Клинкевич, – спасибо, что пояснили.
– Значит, подготовьте все документы, – мрачно попросил Степанцев. – Что у нас еще?
– Радомиру Бажичу сегодня опять было плохо. Где-то после четырех утра, – сообщила другая женщина-врач. У нее было немного вытянутое лицо, собранные под шапочкой русые волосы, светлые глаза.
– Людмила Гавриловна, – обратился к ней Степанцев, – что вы советуете? Его приступы начали учащаться.
– Нужно переводить его в реанимацию, – вздохнула Суржикова, – в любой момент он может окончательно потерять сознание. Кажется, он это чувствует. Боли усиливаются, и постепенно больные клетки теснят здоровые. Как только процесс затронет лобные доли мозга, все будет кончено. Он потеряет свою индивидуальность.
Она сказала это довольно бесстрастным голосом, как говорят врачи о своих больных, но было заметно, что она волнуется.
– Что-то не так? – спросил Степанцев. Он тоже почувствовал ее волнение.
– Не знаю. Не хочу говорить, – она снова тяжело вздохнула, – вчера днем я с ним разговаривала. Он понимает, что у него остались последние дни, возможно, часы. Только спросил меня, верю ли я в Бога. Я сказала, что в Николаевске есть православный священник, мы можем позвать его, если он хочет исповедаться. Можно пригласить даже католического священника из Санкт-Петербурга, если он католик, но Радомир перебил меня и снова спросил, верю ли я в Бога. Я честно призналась, что я агностик. И тогда он спросил меня: зачем Богу нужно было создавать его, чтобы убить в столь молодом возрасте? Для чего нужна такая жестокость и такое непонятное применение сил? Или его пример должен послужить кому-то наглядным уроком?
– Что вы ему ответили?
– Ничего. Я сидела и молчала. Не знаю, что говорить в подобных случаях. И никогда не знала. Врать не хочу, а говорить какие-то слова утешения, по-моему, просто стыдно.
– Вы врач, а не исповедник, – строго напомнил Степанцев, – и ваша задача в любом случае облегчать его муки. Не только физические, но и нравственные. И не нужно никому говорить, что вы агностик. Это ваше личное дело. В таких случаях можно соврать. Скажите, что вы верующая. Ему будет легче.
– Простите, Федор Николаевич, но ему было бы тяжелее. Если Бог есть, то почему он позволяет людям так страдать? А если его нет, то тогда это бессознательная ошибка природы и с этим тоже трудно примириться. Ведь тогда выходит, что именно ты оказался в числе «проигравших».
– У нас прямо религиозный диспут на тему, есть ли Бог или его нету, – снова вмешалась Клинкевич. – Вы не вспомнили, что вы профессиональный врач, Людмила Гавриловна. Когда пациенты задают такие вопросы, нужно сразу делать успокоительный укол. Чтобы ему было легче, а вам не пришлось бы отвечать на его глупые вопросы.
– Он хотел поговорить, – задумчиво сказала Суржикова, – может, последний раз в жизни. Он просто хотел со мной поговорить.
– Что ему ввели ночью, – спросил Федор Николаевич, – какую дозу?
– Две по сто, – сообщила Людмила Гавриловна. – Там дежурила Клавдия Антоновна, а она лучше других чувствует состояние больных. Она вколола ему сразу две ампулы. Боюсь, что в следующий раз мы его просто потеряем.
– Оформляйте перевод Бажича в реанимационную палату, – разрешил Степанцев, – только перевезите его туда, когда он будет спать. Для него переезд на второй этаж тоже станет стрессом.
– Мишенин останется один. Может, подселить к нему Угрюмова? – предложил Мирзоян.
– Ни в коем случае. Мишенин бывший член совета директоров, он не сможет находиться в одной палате с Угрюмовым. Захотят смотреть разные программы по телевизору, у них разные интересы. К тому же Угрюмов все равно курит, невзирая на запреты. А Мишенину сейчас такая встряска категорически противопоказана. Когда им делали последний раз анализы?
– На прошлой неделе, – сообщила Суржикова. – У Угрюмова наблюдаются характерные изменения последней стадии. Скоро он уже не сможет подниматься с кровати. Мишенину лучше. Мы смогли несколько заблокировать процесс, но нам всем понятно, что с такой почкой он проживет не больше двух-трех месяцев.
– У нас на следующей неделе будут два пациента из Москвы, – сообщил Степанцев. – Один – бывший спортсмен, велосипедист. Чемпион и все прочее. Онкология паха. Неоперабельная, в последней стадии. Такое вот профессиональное заболевание. Еще один – артист. Ему шестьдесят восемь. У него поражены легкие. Сразу оба. Говорит, что раньше курил по три пачки в день. Сейчас бросил, но уже поздно. На них оформляют документы через наш попечительский совет.
– Актера можно поместить к Мишенину, а спортсмена к Угрюмову, – предложил Мирзоян.
– Если Угрюмов дотянет до следующей недели, – вставила Суржикова, – я думаю, что его тоже будем переводить в реанимацию. Состояние у него крайне тяжелое.
– Как остальные?
– Состояние Шаблинской стабильное. Пока процессы протекают не так, как раньше. Возможно, удастся несколько затормозить распространение метастазов, но не более чем на четыре месяца. У Тамары Рудольфовны состояние опять ухудшилось. Завтра забираем ее на очередное переливание крови. Самые быстрые процессы у Кравчук. Там изменения фиксируются буквально каждый день. Она отказывается выходить из палаты, принимать родственников. Только врачей и свою подругу Витицкую.
– Как себя чувствует Витицкая?
– Вчера опять сорвалась. Но, конечно, не так, как после того, как она побывала в городе. Сделали укол. Сейчас все еще спит, – доложила Суржикова, – она самый нервный пациент из всех, кто у нас находится. Сказывается ежедневное общение с Кравчук.
– Не понимаю, как это может сказываться, – подала голос Светлана Тимофеевна, – они все примерно в одинаковом состоянии.
– Нет, – возразила Людмила Гавриловна, – там все гораздо хуже. Изменения у других больных имеют внутренний характер и не столь заметны. Внешний вид, разумеется, меняется, но не так стремительно, как растут раковые клетки, которые могут увидеть только врачи. А рак кожи… Она фиксирует все изменения на лице своей соседки и представляет, что именно происходит в ее организме. Отсюда почти ежедневные срывы.
– Может, их развести по разным палатам? – предложил Федор Николаевич.
– Уже нельзя, – возразил Сурен Арамович, – они поддерживают друг друга. Если сейчас разлучить их, у обеих начнется глубочайший стресс, из которого мы их потом не сможем вывести. Я бы не советовал этого делать, хотя поведение Кравчук и ее внешний вид очень сильно влияют на Витицкую. Но все равно так лучше.
– Да, – согласилась Суржикова, – я бы тоже не стала разлучать их.
– Дальше, – потребовал Степанцев.
– Ярушкина чувствует себя нормально. Анализы неплохие. Желтович тоже пока не вызывает особых опасений. Ее только нужно убрать из палаты Тамары Рудольфовны, они слишком несовместимые люди. Мишенин тоже просил об этом. Он иногда к ней заходит, разговаривает, пытается ее поддержать. Она ведь очень страдает из-за того, что ее внучка только водителя мужа сюда присылает, а сама не ездит.
– Не будем обсуждать здесь супругу вице-губернатора, – ядовито попросила Светлана Тимофеевна.
– Я не супругу обсуждаю, а внучку нашей пациентки, – пояснила Людмила Гавриловна, – и считаю, что она ведет себя неправильно.
Клинкевич хотела что-то сказать, но Степанцев быстро перебил ее:
– Значит, нужно убрать Желтович в другую палату.
– Да, они слишком разные люди, – согласилась Суржикова.
– Назовите мне того, кто совпадает с Тамарой Рудольфовной, – проворчал Степанцев, – и я сам пойду переселять этого человека к ней. Переведите Желтович в другую палату. Я говорил с нашими попечителями; возможно, уже в следующем месяце мы сможем оборудовать видеокамерами все помещения. Тогда можно будет оставлять пациентов по одному. А заодно дежурный врач сможет следить и за состоянием остальных пациентов в реанимационных палатах. Но проект этот довольно дорогой, стоит около шестидесяти тысяч долларов. Мне обещали выделить эти деньги. Но пока это только слова.
Он обвел взглядом всех собравшихся.
– Спасибо всем. Можете расходиться.
– У меня к вам только один вопрос, – неожиданно сказала Клинкевич. – Мы хотели бы знать, чем будут заниматься наши гости, прибывшие из Башкирии. Или это совсем другие люди? Может, они вообще не врачи и им нельзя находиться в стенах нашего хосписа – ведь по нашим правилам посторонних сюда пускать нельзя.
Все смотрели на главного врача.
– Светлана Тимофеевна, – ответил он, явно сдерживаясь, – пока в этом хосписе я главный врач и отвечаю за порядок во вверенном мне учреждении. Эти двое – наши гости. Они не врачи, о чем вы прекрасно знаете. Один из них психолог. Ему важно понять атмосферу в нашем хосписе, если хотите, почувствовать обстановку. Поэтому он должен переговорить не только с нашими сотрудниками, но и с пациентами. Что касается ваших опасений, то они беспочвенны, никого из чужих мы в наш хоспис не пускаем. Так что нам до сих пор неизвестно, каким образом журналистка, написавшая обо мне такую нелепую и оскорбительную статью, могла узнать о некоторых подробностях жизни в нашем хосписе. Ведь запрет существует до сих пор.
Намек был более чем прозрачный. Светлана Тимофеевна покраснела, на ее верхней губе появилась испарина. Но она сдерживалась, не решаясь, что-либо возразить.
– Всем спасибо, – снова сказал Степанцев, – Сурен Арамович, в первую очередь займитесь документами. Когда приедут родственники Идрисовой, им будет не до этих бумажек.
Все присутствующие вышли из кабинета. Дронго и Вейдеманис остались сидеть в конце стола. Степанцев посмотрел на них и невесело усмехнулся.
– Вот так каждый день, – сказал он, – каждый день. Я распорядился, чтобы вам выделили для работы кабинет нашего завхоза. А все остальное вы слышали сами.
– Да, – сказал Дронго, – я все слышал. Я начинаю думать, что Бог все-таки есть, если он решил, что в нашем мире нужна такая профессия, как ваша.
Глава 11
Они спутились вниз. Первой палатой, в которую решил заглянуть Дронго, была палата Шаблинской и Ярушкиной. Но перед этим он хотел увидеть журнал завхоза.
Евсеев оказался могучим человеком без шеи, с длинными, чуть ли не до колен, руками. Раньше он профессионально занимался борьбой. Завхоз открыл дверь в свой кабинет и достал журнал для посетителей. Показал соответствующие записи.
– Вас интересуют все посетители за последнее время или только прибывшие в какой-то конкретный день? – спросил Евсеев.
– Только в тот день, когда умерла Боровкова, – ответил Дронго. – Но я бы вообще хотел посмотреть ваш журнал.
– Конечно, – согласился Евсеев, – можете посмотреть. Вот записи за тот день. У нас тогда было только три посетителя. Приезжал Георгий Берулава, водитель мужа внучки Кристины Желтович. Утром приезжал Игорь Витицкий, двоюродный брат Витицкой, который забрал ее в город с разрешения главного врача и потом привез обратно. И в четвертом часу вечера приезжал родственник Шаблинской, сын ее двоюродной сестры. Он привез какие-то документы. Вот, собственно, и все. Мы не регистрируем здесь водителей, которые имеют право въезжать на территорию хосписа. Тех, кто приезжает за нашими сотрудниками. Только одна машина обычно заезжает к нам на территорию, это машина супруга Светланы Тимофеевны. Но он никуда не отлучается, даже не выходит из салона, словно боится заразиться. И выходит только для того, чтобы открыть дверь Светлане Тимофеевне. Больше никого не бывает.
– Спасибо, – кивнул Дронго. – Когда у вас обед?
– В час дня. Куда вы хотите пойти? Федор Николаевич приказал мне сопровождать вас и помогать.
– Сначала в палату к Шаблинской.
– Она сейчас одна, – взглянул на часы Евсеев, – Ярушкина на процедуре. Вернется минут через сорок.
– Очень хорошо, – кивнул Дронго, – я как раз собирался навестить вашу бывшую приму, когда она будет одна.
Вместе с Эдгаром они вышли из кабинета завхоза. Тот показал им на палату Шаблинской и Ярушкиной. Дронго обернулся к своему другу:
– Будет лучше, если я пойду один. И вам со мной не нужно ходить, – попросил он завхоза.
Постучавшись, он дождался разрешения и вошел в палату. Шаблинская лежала на кровати. Увидев незнакомца в белом халате, она сразу поднялась.
– Извините, но я думала, что это наш врач, – сказала она, – я должна причесаться и привести себя в порядок.
– В таком случае я выйду и подожду за дверью, – предложил Дронго.
– Обожаю понимающих мужчин, – улыбнулась Шаблинская.
Он снова вышел в коридор. Увидел проходившего мимо Мишенина. Тот был чисто выбрит и в спортивном костюме. Его вообще можно было принять за отдыхающего бизнесмена, если бы не тяжелые мешки под глазами, указывающие на болезнь почек. У него были светлые глаза и густые волосы – красивая шевелюра, на которой болезнь пока не сказывалась. Увидев Дронго, он понимающе улыбнулся.
– Она, наверно, выставила вас за дверь, чтобы причесаться, все-таки она молодец. Даже в своем возрасте держит форму.
– Именно так она и сказала, – ответил Дронго. – А вы видели ее выступление на сцене?
– Нет, – вздохнул Мишенин, – никогда не видел, но слышал. Говорят, что она всегда была примером элегантности и вкуса. Впрочем, она и здесь осталась такой. Можно только восхищаться женщиной, которая так мужественно держится.
– Я слышал, что вашего соседа переводят на второй этаж, – сказал Дронго.
– Очень жаль. Он хороший парень. Так обидно, когда это случается с молодыми людьми…
– Мне кажется, что вообще обидно, когда человек болеет.
– Да, – невесело согласился Мишенин, – вы правы. Но в моем положении можно хотя бы утешить себя, что средний возраст мужчин в нашей стране как раз пятьдесят девять лет. Вот мне недавно пятьдесят девять и исполнилось. Значит, я попадаю в статистическую закономерность. Смешно?
– Не очень.
– Я тоже думаю, что не очень. Но, похоже, моя оставшаяся почка решила перенять все худшие качества уже удаленной. Говорят, иногда такое случается. Вот со мной и случилось. Извините, мне кажется, она зовет вас.
– Можно, я потом зайду к вам?
– Конечно, можно. Мне будет приятно поговорить с образованным человеком. Вы ведь врач?
– Психолог.
– Тогда тем более.
Дронго вошел в палату. Шаблинская успела переодеться, причесаться, даже понадвела макияж. Воистину эта женщина вызывала уважение. Хотя здесь каждый, кто держался изо всех сил, сохраняя человеческое достоинство и выдержку, заслуживал огромного уважения.
– Входите, – пригласила она его, царственным жестом показывая на стул, стоявший перед ней, – я еще вчера знала, что вы зайдете ко мне сегодня. И оценила ваш мужской жест настоящего джентльмена. Вы ведь не врач, это правда?
– Почему вы так решили? – спросил он, присаживаясь на стул.
– Врачи страдают одним недостатком. Они, с одной стороны, лечат, а с другой – слишком профессионально относятся к своим обязанностям. Притупляется чувство боли за другого человека, чувство сострадания. Не потому, что они не способны на страдание, отнюдь. Просто они хорошо понимают наши болячки и относятся к ним с профессиональным спокойствием. Было бы нелогично, если бы каждый из них умирал вместе с нами. Это как священник, который плачет на исповеди своего прихожанина, вместо того чтобы отпустить ему грехи. Врач никогда бы не поцеловал мне руку. А вы поцеловали. Кто вы?
– Я психолог, – ответил Дронго.
– Примерно так я и подумала. С точки зрения психологии очень эффектный и впечатляющий жест. Вы сразу завоевали не только мое сердце, но и симпатии всех остальных женщин нашего хосписа. О вашем поступке уже все знают.
– Я на подобное даже не рассчитывал. Хотелось выразить вам мое восхищение.
– Не подлизывайтесь, иначе перегнете палку. Итак, вы психолог, который прибыл в наш хоспис, чтобы поговорить с больными. Хотя нас здесь называют пациентами. Пусть будут пациенты. Что вас интересует?
– Прежде всего сама обстановка в вашем учреждении. Отношения между людьми, отношения боль… пациентов с врачами, – поправился Дронго.
– Не знаю, что вам сказать. Это самый элитарный хоспис, который только может существовать в нашей стране. Здесь великолепные условия, недалеко протекает речка. Если бы среди наших мужчин были рыболовы, они не упустили бы такой момент. Но рыба, похоже, интересует их только в жареном виде. Вы видели, какой сад разбили за домом? Это творение рук супруги нашего главного врача. Прекрасно кормят, у каждого своя индивидуальная диета. Хотя мне об этом лучше не говорить. Я уже давно сижу на каких-то кашицах или кипяченой воде. Мне почти ничего нельзя есть. Даже смешно. Всю свою жизнь я сидела на диетах, пытаясь сохранить фигуру, а когда могу позволить себе все, что угодно, именно в это время мне уже ничего нельзя есть. Наверно, так и должно было случиться. Я слишком серьезно относилась к своей фигуре и не очень серьезно относилась к своему здоровью.
– Вы по-прежнему в хорошей форме.
– Не нужно. В хорошей форме сюда не попадают. Вот Казимира Желтович у нас в хорошей форме. Ей уже столько лет, что ее рак вообще не развивается, и она, возможно, переживет всех нынешних пациентов. А мой диагноз мне хорошо известен. Я только буду просить врачей не позволять никому меня видеть в тот момент, когда я потеряю сознание от боли и превращусь в мечущийся комок человеческой плоти. Главный врач обещал мне. Я хочу уйти, оставив после себя легенду, если хотите.
– Я думаю, вы уже оставили след в нашем искусстве.
– След оставила Галина Уланова. Я ведь начинала еще тогда, когда она выступала. Или Майя Плисецкая. Она старше меня, но сумела сохранить удивительную форму. И знаете, за счет чего? Мне кажется, что все эти годы ее поддерживало удивительное отношение ее мужа к ней. Такое бережное и трепетное одновременно. Мы ведь все не ангелы, но ей действительно можно позавидовать. Вы знаете, я еще никому об этом не говорила. Я ведь заканчиваю свои мемуары. Вернее, уже закончила, и теперь мне привозят рукопись по частям на последнюю правку. Я надеюсь, что смогу закончить эту работу еще до того, как меня переведут на второй этаж. Мне очень важно закончить мою книгу мемуаров. Я старалась писать ее честно. Но издавать книгу будут только после моей смерти. Я так решила…