– Все, что может нести на себе отпечаток времени и вот этого самого материального мира, который основа духовного, радует мое сердце. Я с удовольствием брожу по блошиному рынку где-нибудь в городе Бремене, чтобы за пять евро купить серебряную вилочку для поддевания шпрот, которые никогда не ем. Вот я буду трогать ее, владеть ею и думать, кто, когда и где держал ее в руках… Все, что облегчает жизнь – от центрального отопления до удобных поездов, – имеет для меня серьезное значение.
– Вы «намотали» так много километров и маршрутов по разным странам. Что Вас может сегодня удивить?
– Что угодно. Я открыта любым чудесам, как положительного, так и разного иного толка. Все пожираю, перемалываю… мука будет. Это моя профессия – удивляться. Когда писатель перестает удивляться, он кончается.
– В какой из описанных Вами стран Вам было комфортней?
– В любой, куда я не взяла компьютер, где не слушаю новостей и не имею доступа к электронной почте. Там, где я могу совершенно выпасть из своих будней – во всех смыслах. Например, путешествуя, мы с мужем (люди в общем непьющие) начинаем пить уже в аэропорту и далее всю поездку регулярно прикладываемся к бутылочке, дающей дополнительное чувство свободы и легкого ошаления и счастья.
– К какому типу туристов Вы относитесь – к «рюкзачному», которые готовы переночевать в палатке, соломенном бунгало, молодежном хостеле по двадцать коек в комнате… или к «чемоданному», когда ждешь, чтобы служащий дорогого отеля принял твой чемодан и поднял его в лифте на 11-й этаж?..
– Коварный вопрос. Я прошла все стадии и «рюкзачных» и «чемоданных» путешествий, в зависимости от состояния финансов. Лицемерить и кокетничать не стану: с возрастом все больше ценишь центровое расположение гостиницы, наличие лифта и приличной сантехники в номере. Нет, пожалуй, палатки остались в далекой юности.
Впрочем, ведь в моей юности все было иначе, чем в вашей. Надо бы написать эссе под названием «История советских гостиниц». Знаете, с чего бы я его начала?
Картинка по теме:
Дело происходило в шестидесятых годах. Некий молодой человек женился, и прямо после свадьбы молодые сели в поезд «Москва – Рига», чтобы там, откуда когда-то в Москву переехала семья жениха, провести романтический медовый месяц.
Стояла осень, сезон не туристический, жених не стал заказывать номер в гостинице заранее.
Но, как на грех, в те дни в Риге проходили какие-то всесоюзные соревнования, и гостиницы оказались все, буквально все переполнены спортсменами.
Наконец в одной из гостиниц администратор посоветовал прийти вечером – вроде какие-то спортсмены должны уехать. Весь день молодожены бродили по городу под дождем и вечером явились в гостиницу. Тут выяснилось, что спортсмены встретили подруг и уезжать раздумали.
Новобрачная расплакалась, опустилась в кресло в холле и сказала:
– Все. У меня ноги не идут. Я здесь останусь!
Тогда парень взял оба их паспорта, отнес на стойку и сказал администратору:
– Нам идти просто некуда. Вы обещали. Вот наши паспорта, устраивайте нас, как хотите!
Администратор, старый многоопытный еврей, взял паспорт, раскрыл его…
– Молодой человек, – спросил он вкрадчиво, – а вашего дедушку случайно звали не Моисей?
– Моисей.
Тот усмехнулся и сказал:
– Так это его гостиница.
– Когда Вы оказываетесь в чужой стране, то чем в первую очередь руководствуетесь, прокладывая маршрут?
– Это зависит от того, еду ли я с мужем, одна или с подругой. Если мой попутчик – муж, то я тащу свой вечный крест – блуждание по музеям, в поисках очередного автопортрета Рембрандта, которого мы еще, черт побери, не видели. Были в Риме, где – в который раз! – потащились в Ватикан, глянуть, как там поживает Сикстинская капелла. Ну, жара, очередь, опоясывающая чуть не весь Рим… туристки в маечках, срочно покупающие в ближайшем ларьке какой-нибудь платок, дабы прикрыть плечи.
Все-таки смешно и несправедливо: весь потолок Сикстинской капеллы в музее Ватикана буквально клубится полуголыми фигурами. А посетители должны при этом целомудренно прикрывать плечи и колени, и за этим очень строго следят служители музея. Кстати, ведь вначале Микеланджело написал всех персонажей мистерии полностью обнаженными. Но среди святых отцов и гостей Ватикана поднялся ропот, и некий специально приглашенный художник прикрыл там и сям сокровенную небесную наготу, за что всю оставшуюся жизнь проносил кличку Подштанники. И поделом! Не суйся в палитру гения.
Если я путешествую одна, то могу просидеть в кабачке полдня, наблюдая за посетителями, официантами, прохожими за окнами, – пребывая в состоянии настоящей эйфории: заполняя блокнот густой сетью записей, изнемогая от любви к человечеству.
Но в выборе страны для путешествия я всегда сообразуюсь с внутренним позывом: хочется? Не хочется? И не стремлюсь коллекционировать страны. Могу зарулить дважды и трижды туда, где мне было хорошо… Знаете… во всех этих путешествиях по незнакомым странам, среди звуков чужих языков есть одна опасность: заблудиться, закружить, запетлять… себя забыть…
Картинка по теме:
Я вспоминаю один вечер в забегаловке на Московском вокзале в Питере, в родном городе Саши Окуня, нашего друга, известного израильского художника. Из Питера Саша уехал тридцать лет назад. И так совпало, что мы встретились, пересеклись в Питере на один вечер. Мы уезжали, а он оставался еще на день. И провожал нас на вокзале, восхищаясь этим обстоятельством – вот, мол, стоило уехать так давно, чтобы спустя тридцать лет провожать иерусалимских друзей в Москву. Я вдруг вспомнила, как два года назад мы с Сашкой встретились в Венеции, а в прошлом и в этом году – наши застолья в Москве, вспомнила, как обычно и привычно сидим мы в Иерусалиме… Ощутила странную карусельность нашего бытия, когда ты – словно ось, вокруг которой плывут города.
Я обронила что-то на эту тему, и Сашка принялся рассказывать, как однажды, путешествуя на машине по югу Франции, они с Верой заблудились, пропетляли весь день и к вечеру с трудом выехали на нужную дорогу.
К ночи оказались в каком-то городке под Арлем. Сашка был так расстроен тем, что потерял целый день, так голоден, пропылен и измучен… С трудом отыскали они еще открытый ресторанчик. Вошли и сели за стол. Вокруг стоял полумрак, мерцали приглушенные лампы на каждом столике. Подошел официант, протянул меню. И, прежде чем сделать заказ, Саша, превозмогая смертельную усталость, спросил его:
– Какое сегодня число?
– 15-е, месье, – учтиво ответил гарсон.
– 15-е… чего?
– 15-е августа, месье, – чуть подняв бровь, ответил гарсон.
– А где мы? – спросил Сашка и в этот момент как бы увидел себя и Веру со стороны, как их видит этот молодой человек. Он вдруг ясно увидел себя, одновременно испытывая странную слабость и отстраненную ясность.
Гарсон глухо пробормотал название городка…
И тогда Саша понял, что обречен задать следующий вопрос, даже если официант сочтет его сумасшедшим. Тихо он спросил, глядя в глаза молодому человеку:
– А кто мы? – понимая, что в данную минуту тот ответит на этот вопрос точнее, чем он сам.
– Как Вы относитесь к манере «типизировать» нации (вроде русской лени или немецкого педантизма). Насколько, по-Вашему, подобные стереотипы имеют отношение к реальности?
– Я все-таки литератор. Любой писатель для своей прозы выдернет из толпы как раз таки нетипичный случай… Живя в Израиле уже много лет и наблюдая всю невообразимую этническую пестроту одного-единственного народа, я давно зареклась «типизировать» народы другие. Хотя, допускаю, что понятие «национальный тип» тоже не из воздуха взялось. Если меня с завязанными глазами переместить во сне в какую-нибудь страну, вывести на площадь и снять повязку с глаз, я минуты через две уже определю, что это за страна. И не только по языку, а по тому, как двигается толпа, как припарковывают автомобили, как улыбаются… понимаете, толпа – самое важное в пространстве страны, она и создает это пространство – миллионами выдохов, эманаций. Из этого бывает соткан воздух в разных местах. И это вполне ощутимая вещь. Это и архитектуры касается. Всякий народ веками создавал себе пространство для жизни, сообразуясь со своими предпочтениями. Так и выковывался национальный тип… который сплошь и рядом выбивается из общих правил.
Поразительные бывают «осечки».
Однажды наша приятельница поехала в Лондон со своей маленькой внучкой. У Букингемского дворца они увидели в будке пожилого роскошного двухметрового гвардейца: седые, подкрученные кверху усы, окладистая белоснежная борода – холеное холодное лицо истинного британца. Маленькая израильтянка подбежала к будке и по-английски воскликнула с присущей израильским детям нетерпеливой прямотой:
– Я приехала из Израиля! А это моя бабушка. Выйди из будки, я хочу с тобой сфотографироваться!
Гвардеец невозмутимо проговорил:
– Это невозможно. Я стою на часах. Охраняю королевский дворец. Если хочешь, зайди сюда и стань рядом, твоя бабушка нас сфотографирует.
Девочка шмыгнула в будку, схватила за руку гвардейца, бабушка эту пару сфотографировала. И когда Ника по-английски поблагодарила его, присев в глубоком книксене (она занимается бальными танцами), великолепный британец наклонился, поднес ее ручку к своим белоснежным усам, поцеловал и прошептал еле слышно:
– Ай`м фром Изреел ту…
ЗНАМЕНИТЫЙ НЕМЕЦКИЙ «ОРДНУНГ»На перроне вокзала города Кельна стояли совершенно российские по виду ребята лет по 16 и увлеченно матерились. Нет, они просто разговаривали русским матом, иногда вставляя простенькие немецкие слова вроде «цурюк» или «цузамен». Зрелище это кажется экзотическим только попервоначалу. На самом деле все просто: подросли детки немецких переселенцев из Казахстана и Киргизии. Прошло уже лет пятнадцать, как их родители репатриировались на историческую родину. Взрослые были тогда, конечно, робки, неуверены в себе – как любые эмигранты в богатой новой стране. Их дети уже совершенно уверены в себе. Они знают, что изменят лицо страны. Они его уже изменили.
Лет десять я езжу в Германию чуть ли не ежегодно. Всегда любила передвигаться по этой стране в поездах. Вообще люблю немецкие уютные поезда: бесшумно разлетающиеся перед тобой двери, всегда исправные кнопки и рычажки, зеркала, ковровые дорожки, чистоту клозетов… В этот свой приезд я впервые побрезговала войти в вагонный туалет и была потрясена гораздо больше, чем на вокзале в Курске. Тут весь вопрос в ожиданиях.
В нынешний мой приезд Германия показалась мне страной, захлестнутой третьим миром, одолеваемой проблемами, набухшей протестом. От самых разных людей я слышала странно сформулированную статистику: безработица в сегодняшней Германии достигла того же уровня, что был до прихода Гитлера к власти.
Несколько лет назад я участвовала в передаче, которую вели на радио «Голос Израиля» Александр Окунь и Игорь Губерман. Еженедельная эта передача славилась тем, что в ней появлялись очень нестандартные люди. Например, в той памятной мне передаче участвовал известный этнограф, специалист по национальным характерам, много лет проживший в самых разных странах. Помню, Окунь как раз развивал тезис о том, что понятие «национальный характер» – выдумка, не имеющая под собой основы. Хладнокровный скандинав или пылкий итальянец такое же общее место, как и многое другое. Встречали, мол, мы и пылких шведов и хладнокровных итальянцев… Известный этнограф слушал, спокойно улыбаясь. Потом сказал:
– Да, безусловно. Есть исключения из правил. И все же понятие «национальный характер» кристаллизовалось веками. И диктовалось отношением народа к пространству. Вот возьмите немцев. Они всегда будут воевать.
Когда после этих слов мы – все трое – изумленно вскинулись с воплем:
– Но демилитариза… – Он остановил нас поднятой ладонью и сказал:
– Неважно, что последние шестьдесят лет немцы не воюют. Даже сто, сто пятьдесят лет – это миг в истории народа. Вы посмотрите на немцев, когда, тесно сдвинувшись, они сидят в своих огромных пивных подвалах, за огромными столами и, раскачиваясь, стучат по столу огромными кружками, распевая песни, подозрительно похожие на марши. Они раздвигают друг друга локтями, им тесно. Им всегда тесно. Вот Германия сейчас объединяется, станет мощной державой, ей надоест каяться и виниться за прошлое, подрастет поколение, которое знать не захочет о вине дедов…
Мы скептически переглядывались. Знаменитый этнограф, казалось, нес несусветную чушь…
И вот я в Германии, смотрю очередную телевизионную передачу, посвященную Второй мировой войне. Подобными передачами немцев накормили за 60 лет досыта. Эта Демьянова уха стоит комком в горлах, лезет из ушей, отдает протухшим в желудках. В передаче участвуют: выживший узник Освенцима – старый раввин с номером на предплечье, – какие-то общественные деятели и молодой человек лет девятнадцати, студент.
– А я вообще вас не понимаю, – говорит он, обращаясь к раввину. – Я вот специально достал «Майн Кампф» и прочитал. Ведь Гитлер там уже в 23-м году все свои планы изложил, все намерения. Чего же вы ждали? Надо было уезжать. Сами и виноваты…
Хозяин дома, психолог по профессии, мрачно смотрит в экран и говорит:
– Веками немцы воспевали культ силы. «Зигфрид, победивший дракона!» И что же произошло после поражения в войне? Культ силы был запрещен, даже игрушечные ружья изъяты из продажи. И вот пожалуйста: дети еще мучились виною отцов, внуки уже не хотят о ней слышать, а правнуки будут гордиться героическим прошлым прадеда, так же как современный барон или граф гордится предком-крестоносцем, не слишком вникая – сколько сотен тысяч несчастных отправил славный рыцарь своим копьем на тот свет…
…А я пересаживаюсь с одного поезда на другой, по пути из Гамбурга в Берлин, а оттуда в Дрезден, попадаю там в демонстрацию неонацистов, рассматриваю на вокзалах платки и длинные платья иммигрантов, разглядываю непривычный мусор под ногами и говорю контролеру, рыжему краснощекому немцу:
– У вас там на перроне ни один компостер не работает. Как же так? Где знаменитый немецкий «орднунг»?
– Понятия не имею! – говорит он мне искренне. – Я и сам бы хотел это знать.
– И все-таки согласитесь, что «наших» людей за границей видно издалека.
– Просто вы их видите наметанным на «своего» глазом. Так, своего увидит и англичанин, и француз… не говоря уже о японце. Причем узнаешь своего даже не по совокупным характерным чертам лица – эти черты очень разные, а по какому-то общему выражению… глаз. Одновременно сосредоточенному и ошалелому. Одновременно гордому и испуганному. Одновременно заискивающему и преисполненному самоуважения.
Ну и замечательные истории случаются, само собой, на почве нашей любви к крепким напиткам.
Картинки по теме:
Американские друзья рассказывали мне о своем знакомом, силовом акробате, который вдребезги пьяным ехал про хайвею, не разбирая пути-дороги. Полицейские его остановили и – это один из тестов – потребовали пройти по прямой. Силовой акробат был не в состоянии не то что пройти – проползти по прямой… но…
– Пройти?! – презрительно воскликнул он. – На ногах?! Да вот я тебе на руках пройду!
И на глазах у потрясенных полицейских действительно виртуозно прошел на руках по безупречной прямой… Профессия, понимаете… она сидит у тебя не то что в мышцах, а в самой глубине печенок.
И между прочим, о полицейских, которые до великого нашествия русских на западный мир не сразу отличали пьяного от больного.
Например, наш приятель, приехавший в Израиль в семидесятых годах, однажды возвращался на своей машине со свадьбы племянницы. Свадьба была настоящей, веселой, русской… На полпути его остановили полицейские, которым показалась странной его манера водить. И, знаете, поначалу они даже не поняли – что с человеком. Решили, что он болен… Когда же он принялся подробно рассказывать о свадьбе, пытаясь пропеть все песни и пересказать все неприличные анекдоты, эти ребята (все-таки люблю израильскую полицию!) погрузили его на свой джип, час возили по городу – проветривали, после чего привезли к его машине и отпустили.
Но это было давно. С наплывом миллиона «русских» в страну к нетрезвым водителям в Израиле стали относиться гораздо строже.
Да и американцы чуть что – пожалуйте в суд.
Моя приятельница из Лос-Анджелеса работает переводчицей в суде. С падением железного занавеса весьма обогатилась: работы стало не в пример больше, чем раньше. Вот звонят ей, приглашают на такое-то число в суд – поработать. Некий господин, не говорящий по-английски, был остановлен полицейскими в рождественскую ночь – в пьяном виде ехал по встречной полосе.
Ну, приходит она в суд, знакомится с подсудимым – тот, ошалевший уже от невозможности поговорить по-человечески, услышав родную речь, умиляется.