– Ваш последний роман «Почерк Леонардо» во многом построен именно на материале «чужеземной жизни», тщательно прописанной. Читаешь и веришь – автор сам видел и этот пароходик на Рейне, и виноградники, и шпили башен немецкого городка… Но виноградники и шпили башен можно подсмотреть где угодно. А вот сам сюжет… Откуда, вернее, «с чего начинается родина» любого романа?
– На этот вопрос каждый литератор ответит вам по-своему. Судьбы книг очень похожи на человеческие судьбы. И зарождение книги очень напоминает зарождение человеческой жизни. Крошечная клетка, из которой вырастает целый мир. Бывает так, что вдруг видишь какое-то лицо, которое тебя потом мучает, требует воплощения… А бывает, что весь роман со всеми своими героями обрушивается на тебя некой определенной интонацией. Если вы заговорили о «Почерке Леонардо» – то этот роман зародился как раз на чужбине.
Он «зазвучал» во мне явственно и внезапно, за завтраком, на кухне у моей сестры, в Бостоне. Она рассказывала, как знакомый ее фаготист однажды в октябре ехал на репетицию оркестра в соседний городок по очень крутой горной дороге. Неожиданно для октября поднялась снежная буря, стали падать деревья, нагруженные листвой и снегом, завалило дорогу… И фаготист просидел в машине восемь часов, потому что дорожные службы не были готовы к такой внезапной зиме. Поскольку его фагот мог замерзнуть, музыкант стал играть, разогревая инструмент, и много часов играл весь свой репертуар… Как только сестра произнесла это, во мне зазвучал фагот… Густой протяжный звук в снежной зиме. Я сразу поняла, что это – роман. С необыкновенной ясностью поняла, что мой-то музыкант и ехал, возможно, на репетицию, только не доехал… Поняла, что обязательно должна там быть любовь, большая трагическая любовь…
Я не знала еще, не видела лица героини, не понимала – к кому и зачем он едет… но только в ту минуту роман уже состоялся – этой интонацией… Оставалось только написать его, «разыграть», оркестровать, разнообразить…
Однако «улита едет»… И интересно, что героиню спустя чуть ли не год я нашла опять-таки в Америке, в странствиях. К тому времени уже поняла, что она должна быть… циркачкой. Она приснилась мне – шла с балансиром по канату. Я проснулась и подумала – что за бред? Откуда? Куда? Я в цирке в детстве была раза два, совсем не мои утехи… Тогда я даже не знала, что вот эта палка, которую канатоходцы держат в руках, «балансиром» называется…
Однако в нашем деле следует очень чутко прислушиваться, когда тебя окликают во сне. Писательские сны – это, знаете, очень серьезно. Поняв, что моя героиня не желает слезать с каната, принялась я искать цирковых людей… А трудно! Совсем другая, чужая среда. Тут звонит мне из Монреаля подруга Лена и говорит – а ты приезжай к нам. Мои девчонки работают в знаменитом «Цирке дю Солей», одна переводчицей, другая в кастинге… они все тебе покажут…
Я подумала – вот и отлично, цирк у меня в кармане, ура. Опишу, как эти самые… ну, как их… кувыркаются на этом самом… ну, как его… Съезжу туда на пару дней, пошляюсь, поглазею, поговорю с кем-то из циркачей (тогда я еще не знала, что цирковые ненавидят это слово и никогда им себя не называют), и дело будет в шляпе – много ли надо писательскому воображению!
И само собой, за эту наглую самонадеянность, за неуважение к огромному чужому судьбинному труду оказалась наказанной.
Приезжаю – в цирке каникулы, пустые студии, никого нет, только тренируется какой-то воздушный гимнаст на трапеции. И так неэлегантно тренируется, медленно разучивая один и тот же трюк… скукотища, пустующие гримерные… Нет чтобы клоун навстречу и – ррраз! – перекувыркнулся… (Тогда я опять-таки не знала, что «клоун» в цирке иначе называется…)
Я просто в отчаяние впала! Роман начат, живой, уже во мне звучащий… а больше ничегошеньки-то и нет. И я заробела… Главное, стала догадываться, что Цирк – это бездна такая, которую не то что вычерпать, а по краешку пройти – и то страшно. Обязательно свалишься без знания точных реалий. Куда уж мне, совершенно посторонней в том мире…
Короче, в ужасе и унынии приезжаю из Монреаля к сестре в Бостон, а та говорит:
– Слушай, тебе тут звонили из Майами, говорят, ты обещала приехать, выступить? Ты, видимо, совсем спятила? Или географию в школе не учила? Ты знаешь, что такое Майами – в июле?! Тебе Тель-Авив покажется Сибирью. К тому же это три с половиной часа лету туда и столько же обратно. Во имя чего? Погарцевать перед пятью русскими пенсионерами?
Я совсем расстроилась, просто не представляла, что это за расстояния. А отказывать-то неудобно: обещала, организаторы уже купили мне билет на самолет…
Картинка по теме:
Словом, поплелась я в Майами.
Прилетаю и уже в аэропорту понимаю, что конец мне – с моей-то астмой – настает самый натуральный. Меня встречает милая такая пара, муж и жена, местные активисты. Заботливо вытаскивают из кондиционированного аэропорта, запихивают в кондиционированный автомобиль… Но в эти три минуты перерыва я обреченно хватаю ртом воздух раскаленной домны и мысленно произношу разные очень эмоциональные слова…
– У нас тут отлично, – слышу я между тем своих провожатых, – климат хороший, теплый, вечное лето… Если б только не крокодилы…
– А что – крокодилы? – испуганно спрашиваю я. – Где они?
– Да везде, – охотно отвечают мне. – Вон, видите, это шоссе, по которому мы сейчас едем, называется Крокодиловая аллея. Сетки вдоль дороги видите? Это ограждения… Гринпис проклятый не дает отстреливать, вот и расплодилось их четыре миллиона. В дома заходят, в бассейны хлюпаются…
– А вы меня куда… поместите? – осторожно спрашиваю я.
– В квартирку тут одну. Она на первом этаже, так вы запирайтесь как следует. Да вам не стоит беспокоиться! Они на взрослых редко нападают. В основном на кошек, собак… ну и детей нельзя выпускать гулять одних. А на взрослых – редко. Ну… десять случаев в год, не больше…
– Понятно, – говорю я.
– А в океане их всех вообще акулы съели. Вы, Дина Ильинична, взяли купальник-то? Поплавать?
– Знаете… – мямлю я, – предпочитаю просто душ… если можно…
– Напрасно, напрасно! Они на людей редко нападают. Случаев десять в год, не больше… Это все Гринпис проклятый… Акулы им дороже людей… Да, собственно, и акулы-то не проблема. Проблема у нас – гремучие змеи.
– Ах вот как… – вежливо говорю я, цепенея от ужаса: змеи, несмотря на то что они – тотем моего гороскопа по году рождения, повергают меня в состояние падучей.
– Ну да. Главное, присутствия духа не терять. У нас сразу: вертолет, госпиталь, сыворотка… И все – о`кей… Да нет, все будет хорошо, – с энтузиазмом продолжал милый человек. – Тут все можно пережить, кроме хэрригана.
– А… это кто? – уже в полуобмороке спрашиваю я.
– Не кто, а что: хэрриган, ну! Ой, простите, по-русски – «ураган». Видите, вон в зданиях – проемы окон зияют?
Отлично, думаю я, закрывая глаза: значит, жара, крокодилы, акулы, гремучие змеи, ураганы, пенсионеры…
Меня привозят, я выступаю перед действительно немногочисленной, но доброжелательной аудиторией; заработок плевый, но мне уже не до заработков. Мне бы сесть завтра на самолет и вернуться к сестре в Бостон.
Встретивший меня милый человек предлагает завтра «показать город». Я – делать нечего – вежливо соглашаюсь, стараясь скрыть тайный ужас перед этой прогулкой.
– Тогда я зайду за вами в 7 утра.
– Почему – в 7? – осторожно интересуюсь я.
– А в 9 утра гулять где бы то ни было на улице уже просто невозможно, – охотно отвечает он. И я ему верю.
И наутро мы уже идем пешком по городу, по набережной, я разглядываю яхты, виллы, парки… на каждом шагу вспоминаю свою умную сестру и, не вслушиваясь в голос моего провожатого, молча клянусь себе, что отныне… никогда, никогда!!! Господи, скорей бы сесть в самолет…
– У нас тут и люди разные интересные живут… – краем уха слышу я. – Например, воздушные канатоходцы Лина и Николай Никольские. Может, вам случалось бывать на их представлениях? Видели бы вы, как Коля шел по канату между двумя небоскребами! Без страховки!
И я останавливаюсь, понимая в этот миг – ЗАЧЕМ судьба приволокла меня в летний невыносимый Майами.
И я останавливаюсь, понимая в этот миг – ЗАЧЕМ судьба приволокла меня в летний невыносимый Майами.
Глядя на мое ошеломленное лицо, провожатый спрашивает:
– Хотите познакомиться?
А я одними губами:
– Хо-о-очу-у-у!!!
Так и встретилась с замечательной Линой Никольской, которой и посвящен роман «Почерк Леонардо».
– В одном из интервью Вы сказали, что эта воздушная гимнастка «подарила Вам роман».
– До известной степени так оно и есть. Просто Лина с великолепной щедростью делилась своим Цирком, профессиональным багажом, судьбой, наконец. Моя героиня – Анна – проживает довольно значительную часть цирковых коллизий Лины Никольской. Целый год мы интенсивно переписывались; и это была настоящая работа, настоящая честная пахота: я «вскапывала» цирковое поле по сантиметру, изучая досконально все малейшие детали профессии и самого этого великого завораживающего мира.
А в первое наше свидание я была потрясена совсем другим: дом Никольских в Майами представлял собой настоящий питомник разных зверей. Несколько десятков попугаев! Кошки, собаки, целая стая белых павлинов во дворе… Кого там только не было. Разве что крокодилов и акул недоставало. Первым, кого я увидела, был огромный, щедро изукрашенный матушкой-природой попугай. Сначала я решила, что передо мной довольно аляповато сделанная игрушка, уж больно яркие цвета: грудь зеленая, крылья красные, голова синяя. Безвкусица какая-то… И вдруг голова игрушки склоняется к плечу, и на меня внимательно смотрят черные бусины глаз.
Лина сказала: «Ну, этот – так, красивая декорация. А вы вот взгляните на мою любимицу Шурочку, горбунью. Она не в клетке, она у меня в спальне живет».
Так я впервые увидела попугая жако. Умница говорунья Шурочка в первую же минуту выдала мне свой репертуар. А когда в комнату вошла собака Каштан, Шурочка свесила с кровати крючковатый нос старой революционерки Розы Люксембург и прокуренным голосом проскрипела:
– Каштан! Чего тебе?
У меня даже колени ослабли от потрясения.
Так появился еще один герой романа – Говард. Попугай жако.
– Чем больше путешествуешь, тем легче понимаешь другого – странника, прохожего, туземца… Вы согласны с этим?
– Не совсем. Скажем так: путешествия, возможность увидеть мир во всей совокупности его прекрасных и омерзительных черт несколько смягчают наше изначальное неприятие «другого». Воспитывают нечто вроде смирения, дают осознание того, что никогда, никогда тебе не понять до самого дна душу другого человека. Мы – разные. Мы – странные. Смиримся с этим.
Замечательный, остроумнейший Марк Твен, которому по роду занятий, да и по складу натуры вроде положено было понимать людей, в своих записных книжках демонстрирует поразительно смешные образцы неприятия «другого».
Например, о Франции:
«Во Франции нет зимы, нет лета и нет нравственности. За вычетом этих недостатков – прекрасная страна».
А о немцах – боже, чего только он не писал о немцах и немецком языке! Вспомните:
«Однажды какой-то бедняга, страдающий зубной болью, употребил свободное время на то, чтобы выдумать немецкий язык».
Или:
«Любое немецкое слово, если посмотреть на него в перспективе, сужается в конце, как железнодорожное полотно».
Или того лучше:
«У студентов Гейдельбергского университета принято драться на шпагах. Встречаешь человека, лицо которого исполосовано шрамами, и не знаешь – то ли он ветеран многих войн, то ли просто получил высшее образование…»
Короче, если уж мы сослались на Марка Твена, придется согласиться с ним и по этому пункту:
«Когда вспоминаешь, что все мы сумасшедшие, многое становится понятным».
«МЭМ, СЕЙЧАС Я ОЩУПАЮВАШУ СПИНУ…»Нынешняя поездка по Америке выдалась напряженной и, в преддверии выборов, особенно нервной: моя персона весьма подозрительна американским службам безопасности. Израильский паспорт вкупе с моей внешностью интеллигентной арабки дают в американских аэропортах поразительный эффект. Мой багаж (бывалая и битая бесконечными дорогами сумка) перетряхивается до основания, выворачиваются пакеты с несвежей пижамой, досконально просматриваются все бутылочки с гомеопатическими каплями.
– Мэм, – строго спрашивает меня неохватных размеров мулат, – что это?
Прежде я отвечала: «драг», наблюдая вытаращенные глаза персонала. После того как друзья объяснили мне, что «драг» означает еще «наркотики», я стала говорить: «медисин». Персонал согласно кивает, аккуратно застегивает сумку. Верит на слово?
Вообще, именно в аэропортах, на процедуре проверки пассажиров, наглядно видишь столкновение того самого прекрасного американского «прайвиси» с необходимостью обыскать подозрительного субъекта. А поскольку чуть не каждое утро я летела из города А в город Б, то лично участвовала в этой процедуре. Как особо опасного пассажира, меня отсылали в отдельный отсек, где покорно я разоблачалась: кроссовки, дорожный жилет, шарфик и все, что можно отцепить, открепить и отодрать. Затем босая, с раскинутыми руками, в позе распятого Иисуса становилась на резиновый коврик, и тут начиналось поистине удивительное представление.
– Мэм, – вежливо и строго сообщала очередная чернокожая дама в форме, – сейчас я коснусь вашей правой груди.
– О`кей…
– Мэм, сейчас я коснусь вашей левой груди.
– Валяй, – вздыхаю я по-русски.
– Мэм, сейчас я ощупаю вашу спину…
Каждый раз при этом я вспоминала ребят в израильском аэропорту, их странную на первый взгляд манеру задавать идиотские вопросы, внимательно следя за реакцией пассажира:
– Скажите, ваша мама пела песни на идиш?
– Почему моя мама должна петь песни на идиш?! – вскипает дюжий русский мужик. Все в порядке, человек адекватно реагирует на вопрос. Конечно, и израильтяне, бывает, обыскивают багаж того или иного подозрительного пассажира, но случается это значительно реже. Словом, видно, что «боевая готовность номер один», в которой мы существуем ежедневно, для американцев – еще непривычная реальность.
Вообще, не только на экстремальных примерах сталкиваешься с кризисом здравого смысла, который высекает то самое столкновение морали демократического общества с естественными нуждами дела.
Моя американская подруга Наташа – химик, работающий над созданием противоракового препарата, – рассказывает о своих опытах. Крыса (специальная, генетически отобранная, «чистая линия») стоит дорого – 35 долларов. Когда Наташа получает их для опытов в лаборатории, она подписывает бумагу, где одним из пунктов стоит условие – умертвить крысу после опыта.
– Почему?! – удивляюсь я.
– Негуманно оставлять их в живых. «Зеленые» засудят.
Накануне нового опыта коллега, в ответ на сетования Наташи о дороговизне крыс, говорит:
– Тебе же не нужна для этого опыта «чистая линия», пойди в зоомагазин и купи там крыс по 2 доллара за штуку.
– Но ведь если я скажу, что мне они необходимы для опытов, мне их не продадут! – резонно замечает Наташа.
– А ты не говори.
– А если спросят?
– Ну, если спросят, – легко отвечает коллега, – скажи, что у тебя есть удав и тебе необходимо его кормить…
Этот ее рассказ я пересказала при встрече Игорю Губерману. Мы посмеялись невесело, обсуждая причудливый крен морали демократического общества, заметив, правда, что лучше уж такой крен, чем в противоположную сторону.
– Интересно, вот мы с тобой кто – крысы или удавы? – задумчиво спросила я.
– Мы – кассиры в их зоомагазинах, – секунды не промедлив, ответил Губерман.
Глава девятая «Счастье вас будет разить наповал…»
– Распространено мнение, что книга, снабженная «поплавком» предисловия какого-нибудь известного писателя, будет лучше продаваться. Вы разделяете это убеждение – судя по тому, что сами написали немало предисловий к книгам Игоря Губермана, Ренаты Мухи, Марины Москвиной?..
– Нет, убеждения этого не разделяю и думаю, что истинный Читатель сам выбирает – что читать, никакие советы-предисловия ему ни к чему. А то, что к книгам своих друзей, которые в представлении и продвижении не нуждаются, я писала, скажем так, объяснение в любви, – так это дань моему личному удовольствию.
– «Да будем мы к своим друзьям пристрастны, да будем думать, что они прекрасны»?
– Вот именно. Я – человек цеховой, клановый, никогда не скрываю, что пристрастна к своим друзьям. Всячески и во всеуслышание это декларирую. При этом и жульничаю: я ведь не только пишу предисловия к их книгам, но сплошь и рядом вывожу их в полный рост во вполне художественных своих опусах. То есть еще и наживаюсь на «светлом образе» то одного, то другого.