И очередная «военная тревога», заставив напрячься Европу в апреле 1887 года, снова окончилась ничем: не получив российской гарантии нейтралитета, Бисмарк и его генералы вынуждены были отказаться от планов разгрома Франции.
Но действительно ли Бисмарк (или его военные, или дипломаты, или разведчики) «заказывали» и оплачивали убийство царя Александра III?
Выяснить это достоверно, разумеется, невозможно – как не было возможно и в 1887 году, но можно логически порассуждать.
Если Бисмарк был уверен в том, что царь не подпишет договор, подготовленный Шуваловыми, то убивать царя вполне определенно имело смысл.
Если Бисмарк был уверен в том, что царь подпишет договор, подготовленный Шуваловыми, то убивать царя не имело никакого смысла.
Если Бисмарк ни в чем не был уверен, то тем более едва ли рационально было связываться с такой аморальной и, главное, сомнительной по результатам акцией, как цареубийство.
Что же происходило на практике?
На практике отказ царя подписать договор оказался оглушительным неуспехом Бисмарка и сюрпризом, совершенно для него неожиданным. Он перечеркнул все дипломатические достижения Бисмарка, с которыми тот рискнул выступить в январе 1887 перед всей Германией и всей Европой – и снова, как в 1875 году, оказался осмеян и оплеван. Совершенно иррациональное поведение Бисмарка в продолжении 1887 года показывает, насколько он вышел из себя.
На наш взгляд, именно выступление в Рейхстаге в январе, явно и напрасно опередившее окончательное решение поставленной Бисмарком задачи, а затем заметная потеря самообладания и являются психологическим алиби Бисмарка в отношении цареубийства.
Бисмарк совершенно не числил за собой собственной вины за оплеуху, которую ему внезапно нанесли, и, по-видимому, не понимал ее мотивов и причин: ведь если он не был инициатором цареубийства, то ему и в голову не могло прийти, что его закулисно заподозрили и обвинили в этом деле – такие обвинения никогда не звучали ни при каких официальных и неофициальных международных контактах и не публиковались в независимой и тем более официальной прессе[183].
Но коль скоро это так, так кто же виноват в таком скандальном развитии международных событий?
И тут мы снова доложны вернуться к польскому следу, который вовсе не был выдумкой и носил вполне материальный характер.
Цареубийство как самоцель поляков не устраивало – это понятно. А вот что их устраивало еще меньше?
Еще меньше поляков устроило бы то, что Бисмарк и царь полностью договорились бы друг с другом, осуществили разработанные планы и получили затем немыслимые преимущества: Германия – поверженную Францию, которой уже постарались бы не дать снова восстановиться, а Россия – желанные Проливы.
Выгоды Германии и России были очевидны, невыгоды Польши – тоже.
При таком развитии событий мир и дружба между Россией и Германией могли бы затянуться на века, а следовательно – на такой же срок или вовсе навсегда отодвинулось бы и воссоздание Польши: ведь Германия и Россия, достигнув высшей степени собственного могущества, еще менее будут считаться с интересами польского народа, чем считались до того. Бисмарк в январе-феврале 1887 года, когда он продолжал еще рассчитывать на заключение договора с Россией, продемонстрировал это со всей отчетливостью.
Как же могли этому помешать поляки? – Именно так, как и помешали.
Организация цареубийства таким образом, чтобы самим обзавестись достаточно прочным политическим и логическим алиби – это именно то, что могло решить все их проблемы. При этом необходимо было срочно торопиться, пользуясь раздумьями царя: после подписания договора вмешательство подобного рода теряло бы непосредственный смысл, хотя даже в течение некоторого времени после его подписания (но до начала франко-германской войны!) цареубийство или попытка такового вносили, согласно справедливой формулировке Н.П.Мещерского, четкий разлад в международные отношения, доказывая одним, что на Россию надежда плоха, а иным, что России бояться нечего!
Действительно, даже подписав договор с Александром III, немцы, в случае гибели царя, не имели твердых оснований надеяться на Николая II и на неизменность последующего внешнеполитического курса России, а неудачная попытка покушения вселяла-таки неверие в прочность самого Александра III!
Так что предельно допустимый срок готовящегося покушения ограничивался не только предполагаемой датой подписания русско-германского договора, но и приходом сезона, благоприятного для военных действий в Западной Европе: позднее марта месяца Бисмарк, которому требовался определенный ответ, не позволил бы уже затягивать время ни на подписание любых договоров, ни на собственную военную подготовку.
При этом полякам было почти абсолютно все равно: состоится ли покушение или будет предотвращено: коль скоро они обеспечили себе относительно надежное алиби, то и полномасштабно отвечать за преступление им не предстояло ни в каком случае.
Но все-таки цареубийство их устраивало меньше, чем то, что практически произошло: террористов вовремя арестовали, скандал получился достаточный, чтобы возбудить необходимые страсти, но все-таки не столь сильные, как при взаправдашнем цареубийстве. Тем самым сохранялась определенная гарантия того, что при наличии польского следа, избежать появления которого было при сложившихся обстоятельствах довольно трудно, вся русская нация не сдвинулась бы с ума и не обрушилась страшным ударом на Польшу!
Именно так, к примеру, и реагировали в 1914 году австрийцы и венгры на убийство сербами австро-венгерского наследника престола – и предсказывать подобную реакцию не составляло труда!
В то же время обида царя, которую нужно было обратить на Бисмарка, должна была быть гораздо более сильной и целенаправленной у Александра III, «чудом» избежавшего гибели, нежели у его преемника, Николая II, который и позже вечно находился под разными, порой противоположными влияниями, а в 1887 году, когда ему не было еще девятнадцати лет, и вовсе был непрогнозируем и никому толком не известен, поскольку сам государственными делами не интересовался, а вплоть до 1893 года не появлялся ни в Государственном Совете, ни в других правительственных учреждениях[184]!
Да дело заключалось уже даже и не в предпочтительности различных исходов цареубийства (ведь могло получиться всякое, а непосредственными исполнителями террористический акт рассматривался вполне всерьез, и бомбы у них были самые настоящие!), а именно в указанном факторе времени! К концу февраля 1887 года уже не было возможности оттягивать покушение, занимаясь подготовкой террористов: скандал требовался немедленно – как и при упомянутой провокации Зубатова в 1895 году, хотя и в других целях! Хоть что-то нужно было обязательно делать – и притом в самые ближайшие дни, иначе долговременные печальные перспективы Польши станут неотвратимой действительностью!
Притом реальная попытка цареубийства, без должной предварительной подготовки террористов, была почти наверняка обречена на неудачу, как, собственно, и имело место 28 февраля и 1 марта – еще до ареста участников.
В то же время, если бы так же продолжалось и в дальнейшем, то, после нескольких подобных неудачных попыток приступить к делу, сами исполнители могли все это осмыслить и принять решение об отступлении. Именно так и произошло с группой Савинкова при предварительных попытках убить министра внутренних дел В.К.Плеве в марте-апреле 1904 года: тогда заговорщики, сорвав свои нервы на неудачах, сами отказались от собственного намерения, а полиция так и не заметила их приготовлений – включая занятие боевых позиций, хотя большинство участников группы, буквально вертевшихся на глазах у полиции у самого здания Министерства внутренних дел, было беглыми ссыльными, хорошо известными и объявленными в усиленный розыск[185]; позже те же террористы возобновили свое дело и в июле 1904 добились поставленной цели – Плеве был убит. С учетом возможности подобного отступления, гарантия своевременного скандала создавалась только арестом заговорщиков – с поличным и в самый последний момент!
Похоже, что террористы-дилетанты 1887 года были заранее обречены. Их успех и не предусматривался истинными организаторами акции: никто всерьез и не разрабатывал диспозицию нападения, так как выполнять его им давать и не собирались. Их задачей было погулять по улицам с бомбами, пока их не арестуют. Вот 28 февраля они так и гуляли – одно это говорит о том, как далеки они были от возможности совершить нападение: ведь их не готовили на определенный, заранее рассчитанный день и час, и едва ли они были даже способны отличить царскую карету от прочих повозок. Но полицейские соглядатаи от неожиданности не успели сразу среагировать, и террористы не были арестованы. Пришлось им гулять еще и на следующий день. Эти горе-террористы оказались, таким образом, даже не наемными убийцами, а почти невинными жертвами на заклание!
В наше время, чтобы сорвать такой террористический акт, достаточно только анонимного звонка в полицию. В 1887 году телефона в Петербурге еще не было, но для анонимных доносов имелись и другие оперативные возможности.
Заметим, что коль скоро никто из историков (достаточно немногочисленных в данном случае), занимавшихся расследованием дела 1 марта 1887 года, не ставил вопрос о возможном предателе-доносчике, то, понятно, что до сего времени не существует никакой версии относительно идентификации этого персонажа.
Кому принадлежала честь совершить такой донос – казалось бы, совершенно неясно. Перечислим по возможности все имеющиеся варианты.
Посвященным, вполне возможно, был Шевырев; тогда особенно понятен и его странный отъезд накануне решительных действий – почти так же, как позднее поступал и Азеф. Но наверняка не Шевырев, уехавший из столицы за пару недель до намеченного покушения, был непосредственным доносчиком: из Крыма он едва ли мог точно рассчитать момент получения полицией доноса именно тогда, когда это гарантировало максимальный скандал от разоблачения террористов.
Не исключен в качестве доносчика Говорухин, который хотя и уехал еще раньше и еще дальше, и, находясь за границей, имел возможность ничуть не проще, чем из Крыма, влиять на события в Петербурге, но зато нам не известно, когда и каким способом попало к полиции его «предсмертное» письмо, да и не было ли именно содержание этого письма истинным доносом?.. Дальнейший жизненный путь Говорухина вовсе не противоречит подобному предположению.
Возможно также, что доносчиком был кто-то из доброхотов, снабжавших заговорщиков деньгами, так и оставшихся, как это обычно и бывает, за кулисами осуществленной инсценировки. Он мог быть кем-то и из других близких помощников, не обязательно участвовавших именно в финансировании: осведомленность упоминавшегося Агафонова делает подозрительным и его, а также и других персонажей, находившихся вблизи от заговорщиков – даже того же Поссе, который в марте 1887 подвергся обыску и нравоучительной беседе с петербургским градоначальником П.А.Грессером и директором Департамента полиции П.Н.Дурново[186].
С таким же успехом предателем мог оказаться и любой из «идеологов» заговора; из них наиболее подозрителен Лукашевич, но и остальные – Новорусский, Ульянов и Бронислав Пилсудский – могли бы сыграть эту роль. Собственный арест никем из этой четверки не планировался – тут злую шутку над ними сыграло предательство Канчера, совершенное под угрозой казни практически сразу после ареста, а Канчер оказался притом единственным звеном, соединявшим хотя и малочисленные, но достаточно разумно изолированные друг от друга подразделения заговорщиков – кроме все тех же финансистов заговора, так, повторяем, и оставшихся неизвестными и для следствия, и для нас с вами.
При скудности имеющихся сведений также совершенно невозможно оценить, насколько случайным оказался арест самого Канчера, и как именно он сам и его товарищи старались персонально предохранить его от этого ареста.
Пережившие Шлиссельбург Новорусский и Лукашевич и эмигрировавший Говорухин имели, во всяком случае, возможность много лет обдумывать все происшедшее, и не случайно никто из них не полез заново в российское революционное движение – в отличие от иных многолетних каторжан и тем более эмигрантов.
Довольно циничные рассуждения Новорусского о минимизации числа необходимых жертв подтверждают возможность любого участника этого заговора, как и других подобных, прибегнуть к любому предательству: ведь это всего лишь реализация известнейшего пресловутого принципа – цель оправдывает средства – краеугольного камня идеологии любых террористов и не только их одних!..
Но здесь нам пора раскрыть карты, и сделать заявление, что информация, изложенная выше, дает полную возможность восстановить почти весь истинный ход событий в Петербурге в январе-марте 1887 года, довольно однозначно прояснить роли каждого персонажа и назвать по крайней мере одного явного предателя (никогда нет гарантии, что предатель – единственный!).
К этому мы и приступим, обращая внимание на тонкости, находящиеся на виду, но не привлекшие ничьего внимания до сего момента.
Вернемся к самому кануну подготовки покушения.
Ко времени 1886-1887 годов российская полиция приобрела гигантский и чрезвычайно полезный для нее опыт борьбы с достаточно массовым революционным движением молодежи, возникшим в начале семидесятых годов XIX века и вылившимся затем в жестокие террористические выступления 1878-1883 годов. До сих пор этот опыт, по существу, не изучен и не обобщен историками[187]. А ведь каждый арест революционера – это почти всегда чье-то предательство. Грубо говоря: сколько было арестов, столько и предательств!
Иное дело то, что один предатель бывал, обычно, виновником не одного, а нескольких или иногда даже очень многих предательств. С другой стороны, почти каждый предатель числился революционером (или сильно сочувствующим!), но не каждый революционер, все-таки, был предателем!
В итоге остается признать, что, хотя предателей было и меньше, чем честных революционеров (нам очень нравится этот термин, так же как и честный полицейский, и честный вор!), но все-таки очень много. Разоблаченных же предателей, вошедших в историю, известно всего лишь порядка нескольких десятков, в то время как расписанных биографий революционеров (от декабристов до участников революций 1917 года) – порядка нескольких тысяч. Неудивительно, что внимательно присматриваясь к некоторым деталям опубликованных биографий, можно обнаружить факты, четко противоречащие якобы безупречному поведению признанных революционных авторитетов.
Среди деталей, изложенных выше в данной работе, обращает на себя внимание прежде всего такая: а откуда Говорухин мог знать, что в феврале 1887 года полиция преследует его именно за попытку пропаганды на Дону, совершенную минувшим летом?
Нам этот факт известен из примечаний к воспоминаниям В.А.Поссе; автором примечаний был известный специалист по истории революционного движения в России Б.П.Козьмин – трудолюбивый, добросовестный и знающий исследователь (вот способность к логическому анализу не относилась к его сильным сторонам, что характерно для специалистов подобного профиля!). Воспоминания Поссе опубликованы в 1929 году, а возвращение Говорухина в СССР (о котором упоминается в примечаниях) относится, повторяем, к 1926 году. Логично предположить, что Козьмин был хорошо знаком с основными фактами биографии Говорухина, вполне вероятно – был лично знаком с ним самим. Откуда Козьмину могло быть известно, что полиция наблюдала за Говорухиным именно в связи с агитацией на Дону? Варианта два: или из вскрытых полицейских архивов, или от самого Говорухина. Из них легко отбросить один: даже если материалы об этом сохранились в каких-то полицейских бумагах, то откуда сама полиция могла знать о том, что именно это обстоятельство побудило Говорухина бежать за границу? Она могла, конечно, узнать об этом от арестованных подельников Говорухина, но последние, в свою очередь, знать об этом могли только от самого Говорухина – еще до его бегства.
Таким образом, круг замыкается: сам Говорухин знал, что его разыскивает полиция именно за попытку агитации на Дону, и был источником сведений об этом и в 1887 году, и накануне 1929 года, хотя это, повторяем, может подтверждаться архивными данными – мы этого не знаем. Теперь повторим первоначальный вопрос: а откуда Говорухин мог знать об этом?
Дорогой читатель, даже если вами никогда не интересовалась полиция (или другие аналогичные учреждения), то попробуйте все-таки задуматься о том, почему это могло бы происходить. Если вы числите за собой только одно прегрешение, способное быть основанием для такого интереса, то вы, естественно, подумаете именно о нем. Но если за вами не числится ни одного такого (мы вам завидуем!) или таковых имеется больше, чем одно (мы вам не завидуем!), то, естественно, вы окажетесь в недоумении и начнете ломать себе голову, пытаясь вычислить причины – пока вам о них не сообщат исчерпывающим образом!
До осени 1886 года Говорухин еще мог числить за собой только одно прегрешение – эту самую агитацию на Дону. Об интересе полиции ему даже могли сообщить какие-нибудь доброжелатели с Дона, наблюдавшие за тем, как полиция идет по следу. Об этом он мог бы догадаться и сам, если бы заметил за собой наблюдение, но не позднее декабря 1886. Но в таком случае тогда же он должен был предупредить своих товарищей, а последние просто обязаны были бы отстранить Говорухина от подготовки покушения – так глупо и опасно рисковать не позволил бы себе ни один, даже самый начинающий террорист!