Да она могла бы сказать — а знаете ли что, есть такой очаровательный бутик в Палермо, на том конце острова, двести пятьдесят километров в одну сторону, я хотела купить там резинку для волос — и я бы поехал.
А потом, сама дорога здесь — нескончаемый праздник. Ее такой делают итальянцы.
Это вот как выглядит: представьте, что вы плавно идете на запрещенных ста тридцати на своем «мерседесе», а вас с гневным гудком обгоняет и уносится вперед на ста шестидесяти местный житель на своем битом «фиате-пунто». Который на вид и ста не должен делать.
— Это же здесь, — уверенно показала она мне на неприметный левый поворот с шоссе, которое давно уже на шоссе было не похоже. — Здесь-здесь… Совсем близко.
А потом было «вот за поворотом тут стоял рыбный ресторан у моря со стеклянной верандой — не может быть, он есть! Да тут вообще ничего не меняется, какое счастье!».
Вообще-то для меня это стало открытием: у нас на острове есть, скрываются в зелени, вот такие как бы деревни? Да даже и целые городки из очень странных домиков — круглых: с закругленными крышами и перилами балконов. Все очень-очень простые, все немного старые и смешные. Но увитые бугенвилеями и виноградом, с разросшимися пальмами и множеством иных деревьев. Шестидесятые годы. Памятник. И какой-то умерший памятник — где люди?
— Всё как тогда, — заторможенно сказала великая женщина. И вдруг резко обернулась ко мне:
— Этот поселок вот так и стоит пустым большую часть года. Это виллы, не дома. Но с мая по сентябрь — всё гудит. А уж как тогда гудело… К нам приезжали они все, Росселини, Джина как-то посетила, кто еще… Да Бернардо же! Бертолуччи, я имею в виду!
Вы можете сделать вечным лицо. Голос, к сожалению, пока не можете, он дрожит и вас предает.
— Идут себе вот по этой улице под ручку, в мятых штанах, что-то жуют на ходу — вот эти люди, с этими именами, — продолжала она, обращаясь как бы не ко мне. — Золотое кино, золотой век, и он был тогда здесь. Ах, вот сейчас направо, еще чуть-чуть…
Она, чуть споткнувшись, выбралась из машины. И замерла, подняв голову к наглухо забранным ставнями окнам повыше бетонного забора.
— Мы можем позвонить, сделать вид, что ошиблись, — подсказал я.
— Ах, нет, нет, а вдруг оттуда выйду — представьте, выйду я сама. Тогдашняя. Нет, давайте лучше… Вот отсюда я ходила каждый день к морю по этой тропинке. Я как раз тогда перестала быть женой Василия, э-э-э, Павловича, и мы с одним человеком сняли тут виллу на два месяца, а там, на берегу, были такие противные плоские камни. Но я же помню каждый из них и то, что за одним камнем песчаное дно, там не опасно.
У моря она строго на меня посмотрела:
— Ведь вы меня видели голой, как и многие-многие другие, на экране? Не отрицайте. Ну, и вот.
Этого нельзя было отрицать. Видел и помню.
Я так и сидел от нее метрах в пятнадцати на пустом берегу в конце пустой и безлюдной улицы, особо не отворачиваясь. И получал свой урок — что голая женщина может быть прекрасной всегда; впрочем, она постаралась оставаться ко мне спиной. Прекрасной спиной, с настоящей талией. Женщина у моря, чуть покачивающая бедрами, боящаяся оступиться: а ведь это красиво. Боже мой, ведь ей уже более шестидесяти лет.
И она, возможно, нашла бы купальник в своей сумке и в машине бы переоделась. Но делать этого не стала, и молодец.
Сохла на горячем ветру она недолго, и я думал, что дальше — наверное, все-таки в Таормину, а это очень жаль, но… Оставалось кое-что еще.
— А вы знаете, вон там за углом был магазин, — куда более спокойным, чем раньше, голосом сказала мне она. — И мы туда бегали за всем — за всем. Так вот, денег тогда ни у кого особых не имелось, а в магазине лежала такая колбаса. Вы не поверите, диаметром в полметра. А ведь мы все из СССР, у нас тогда была та, «любительская»… Точно такая. Но тут — полметра толщиной, и вкусная, вкусная! И вот представьте — огромным ножом этот усатый человек снимал лепесток заветрившегося края и отрезал нам…
Магазин, как ни странно, тоже был на месте, и в самом центре прилавка…
— Вот же она!!! — восхитилась великая женщина. — Она так и лежит! Вы видите? Вы видите?
— Это мортаделла, — сообщил я. — Еще бы ей не лежать. В нашем сельском магазине она тоже есть… А давайте попросим отрезать кусочек?
— Ах, мортаделла — теперь я знаю, как ее зовут, — чуть упрекнула меня она. — И — нет уж, пусть лежит. Я просто буду знать, что всё это есть. Да, ну а теперь…
Выходя из машины на площадке «Атлантиды», нависающей над морем, она чуть сухим голосом спросила меня:
— Вы уверены, что я вам ничего не должна?
— Только я вам, — усмехнулся я. — И вот что…
Я полез в сумку на заднем сиденье, вытащил оттуда бутылку изумительного просекко — оттенки чуть вяленных яблок и свежих абрикосов, послевкусие сушеных горных трав, очень деликатные пузырьки — и отдал ей со словами:
— От благодарной России. Обязательно надо охладить.
Она приняла бутылку как должное, мило улыбнувшись неподвижным лицом.
* * *Это было только вчера, днем позже той самой истории — мигалки, вертолеты, странное вторжение в мое жилище, кровавые полотенца и всё прочее.
И я бы уже забыл эту загадочную историю так, как мы стараемся забыть две машины, врезавшиеся друг в друга на шоссе: металл, осколки, пластик, носилки с укрытым с головой телом у обочины — аккуратно притормозив, мы бросаем на этот ужас взгляд и проезжаем мимо. И выбрасываем всё это из памяти навсегда: нас не касается.
Но тут продолжение последовало менее чем через сутки. На закате воскресенья. Причем в таком месте, где вообще ничего, кроме хорошего, быть не может.
На нашем дворе.
Кантина, то есть винодельня, — она строилась не для войны, в щелях между камнями нет микроскопических частиц крови средневековых воинов, тут вам не замок Банфи в Тоскане. И всё же…
Здание построено примерно в 1830 году как зерновое хозяйство — сицилийское зерно тогда ценилось куда выше сицилийского вина. Но нравы на острове, наверное, были сложные. Построить зерновое хозяйство из четырех длинных двух-трехэтажных зданий под мощными черепичными крышами, вместе образующих замкнутый квадрат вокруг обширного двора, настоящую крепость? В Германии я бывал в таких винодельнях, но там сразу говорили, что это не то что «бывший» замок — он и сегодня именно шлосс и ничто другое.
Может, в те времена на Сицилии любили воровать зерно друг у друга, причем телегами? Или хозяева не очень верили, что мирное время — это надолго?
Винодельня как таковая прилеплена к этой крепости сзади, ее почти ниоткуда не видно, это сверхсовременное хозяйство с оборудованием какого-то двадцать второго века, с полным компьютерным контролем, сюда — посмотреть на это чудо — привозят студентов, будущих виноделов, даже из Пьемонта и Милана. Здесь два погреба, для белого и красного; под белое идеально подошло старое зернохранилище, без всякого искусственного климата. С красным всё оказалось посложнее, без климат-контроля не обошлось.
Но так или иначе, для большинства из нас, местных, работа — это там, сзади (исключение — наша команда «гостеприимщиков», у нас работа везде). А во дворе у нас отдых.
Двор большой, от ворот не очень-то различишь выражение лица человека на том конце. И он вымощен тем, что от 1830-х осталось в неприкосновенности, — крупным булыжником, почти плитами, косыми, как морская волна; между этими камнями виднеется песок и прорастает тоненький вьюнок. А в дальнем конце двора раскинулось не просто дерево, а огромная и зловещая магнолия. В мае она покрывается громадными цветами и выглядит тогда даже не очень грустно.
Когда надо поговорить с кем-то всерьез — например, Альфредо им не вполне доволен, — то люди парочкой уходят к магнолии и сидят там на мощных облицовочных камнях, магнолию опоясывающих. Но это если тут не качаются наезжающие время от времени дети — на дереве каждая семья привешивает свои качели, а дети сами разбираются, когда и какие из них им больше нравятся.
Но когда надо просто поболтать (почитать, покурить и так далее), то для этого есть несколько стульев и скамеек в углу, под полностью увитой зеленым плющом стеной графской библиотеки, занимающей почти всю сторону крепостного квадрата, того, что обращен к склону вулкана.
Потрясающе уютный угол. И встретить здесь можно кого угодно. В конце концов, здесь одно из самых знаменитых в мире винных хозяйств, и гости бывают такие, что… Ну, полгода назад вот на этой самой скамеечке сидел Альфредо, а рядом с ним, представьте себе, Кристиан Муэкс, главный в легендарном и любимом новыми русскими шато Петрюс, «человек года» по версии «Декантера». Шапка потрясающих волос, изящные очки, пиджак поверх майки. На интервью с ним люди записываются за год. А тут — «посмотрите, Кристиан, это тот человек, который выносит нам с вами приговоры в своих колонках».
По идее, сцена должна была разыграться следующая: «кто же вы, светловолосый незнакомец?» — спрашивает меня человек-легенда. «Рокотофф!!!» — звучит грозный ответ. «Ах!» — говорит Муэкс, будто пораженный в самое сердце, и замертво падает со скамейки.
На самом деле всё было несколько по-другому. «Рокотофф», — сказал, конечно, я. «А!» — ответил хозяин прославленного шато и тонко улыбнулся.
Нет, он не повторил знаменитую ковбойскую шутку: «Рокотофф? Тот самый, вы говорите? Не может быть. Впервые слышу о таком». Но ситуация была та же самая. Ну не читает Муэкс мои колонки в португальских, немецких, голландских и прочих газетах и журналах. Он читает только то, что выходит на его лягушачьем языке, ну, на английском. А эти две языковые зоны без меня отлично обходятся.
Но потом, кажется, он все же вспомнил нечто — да, есть какой-то экс-русский винный критик, — и мы с ним с удовольствием поговорили минут десять, и вот вам очередная колонка. За которой даже не надо было идти дальше своего двора.
* * *И вот сейчас я, еще не забывший о Таормине и море, только что сменивший льняные пляжные одежды на здешнюю летнюю униформу — брезентовые штаны, марлевую рубашку и спортивные туфли для ходьбы по виноградникам, вышел из своего домика подышать. Подышать, свернув целую гору почты, сделав для «Пьетро дель Куоре» обещанный к завтрашнему дню презентационный материал для каких-то китайцев-импортеров, сверив английский текст с полуангличанином Борисом, не способным писать в принципе… Кивнул Альфредо, который был на той стороне двора: всё готово.
Сел в одиночестве на скамеечку в тот самый угол под библиотекой. И задумался о судьбах цивилизаций. У немцев или испанцев я тоже бывал в похожих дворах, но, допустим, у немцев если то старина, то вылизанная до мелочей, кажется, даже подметающаяся каждый день. А здесь у нас живет неподдельное мягкое итальянское раздолбайство. Например, бочки, распиленные пополам и заполненные землей — для цветов: и пусть эти цветы растут как хотят, а если это вьюнок, то пусть взбирается куда желает. Или цвет, неповторимый цвет двора: персиковые стены, а внутренние ворота и ставни — индиго. Но это они там персиковые, где их штукатурили, а вот здесь…
И я перевел взгляд на стену, под которой я сидел. На нее ведь можно смотреть бесконечно, как на море: древние кубические камни, между ними кирпичи странного вида (этакая мозаика, вделанная в старый седой цемент). И там же кирпичи более современные, галька — всё подряд, корявая, живая стена. Вдобавок начиненная металлом: вот кованые здоровенные крюки, кольца и скобы, хаотично торчащие из цемента, чуть ржавые, смысл их существования утерян. Но раз торчат, значит — пусть так и будет: это Италия. И еще тут над каждой индиговой дверью мини-окошки со старинными решетками — отстреливаться?
Наверное, я утомился за клавишами: у меня в голове раздались отзвуки тех, давних выстрелов — звенящих ударов по металлу — которые мне до сих пор иногда снятся. И еще холмы, слоновья трава, остро пахнущий ветер. И «хлоп-хлоп-хлоп» лопастей вертолетного пропеллера, как пару дней назад у трех сосен.
И тут, вздрогнув, я понял, что вертолет мне не снится. Этот звук шел эхом из ворот слева от меня.
И — принесенный ветерком чужой для этих мест запах. Запах авиационного керосина.
* * *Я выскочил из своего угла и вынесся в арку под фасадом, глубиной метров в пятнадцать, перегороженную никогда не закрывающимися дубовыми воротами метра в четыре высотой.
Это был не сон: на том бугре, где раньше стояли уткнувшиеся друг в друга машины и мигали мигалки, сейчас сидел небольшой вертолет; какие-то люди шли сюда, к воротам, они уже близко. А чуть сзади них на дороге виднелись силуэты тех самых двух черных машин, как два носорога. Бампер прикрутили на место?
Я понял, что надо найти Альфредо, но от самых ворот обернулся и, из темноты арки, увидел нечто совсем странное.
Двое шествуют сюда — в черно-зеленом камуфляже (с кем война?). Но третий, третий… Он стоит на площадке у ворот, слева у него мой дом, перед носом — как раз ворота. А в руках… он что, подстригает у нас почти несуществующую траву?
Штанга, направленная под сорок пять градусов в землю. Проводочки, тянущиеся к наушникам.
Миноискатель? Миноискатель здесь — где никогда за последние столетия не было настоящей войны? В сердце Сицилии, на склоне Этны?
Я вернулся во двор, сделал пару шагов вправо, к скамейкам, — Альфредо или там, или под магнолией…
И эти двое ворвались, буквально наступая мне на пятки, и уверенно двинулись в центр двора.
То есть не так уж уверенно. Это был танец двух опасных зверей — они шли как бы на полусогнутых, походкой двух охотников в джунглях. Высокие ботинки на шнуровке (на Сицилии, в жарком сентябре!). Камуфляж со множеством карманов, перчатки без пальцев… я мгновенно оценил их экипировку — никакого автоматического оружия на виду, но очень много оттопыренных карманов… и витые прозрачные проводочки, тянущиеся к уху.
И сами, сами они. Это что — бронежилеты, или просто передо мной две горы мышц в пятнистом брезенте?
Тролли. Это же тролли из пещер.
Когда вот такое вламывается в ваш… в то место, где вы живете… не говорите, что это не страшно. Просто страх — такая штука, с которой каждый обращается по-разному.
А парочка уже прошла до середины двора (я оказался у них справа и почти сзади), приблизилась к магнолии.
И наткнулась на стоявшего под деревом Альфредо.
Альфредо — очень мягкий в обращении человек. Но как раз таких-то, с тихим голосом, и боятся, что подтвердит любой, работающий здесь, в кантине.
Каждый из троллей был на полголовы выше Альфредо. Они остановились от него в пяти метрах (классическая дистанция — вы можете попасть в человека, не целясь, а он не сможет в прыжке ударом ноги выбить у вас оружие из рук). Они замерли, чуть наклонившись вперед, в метре друг от друга, то есть чтобы не толкаться в случае чего локтями.
Альфредо, небольшой, аккуратный, в светлых льняных брюках и рубашке, замер перед ними, и казалось, что его ноги в замшевых туфлях… нет, он не принимал никаких боевых стоек. Это был просто человек, стоящий на своей земле, на старых камнях своего двора и никуда отсюда в данный момент не собирающийся идти.
Он что-то сказал им, я улавливал обрывки итальянских фраз в ответ, звук очень напряженных и неприятных голосов.
Альфредо приподнял светловолосую голову буквально на сантиметр, глядя на них в упор. И тихо произнес еще несколько слов, смысл которых мне, с моим уже окрепшим итальянским, был предельно ясен.
Двум троллям эти слова не понравились, оба синхронно изобразили очень характерное движение — какое? Угрожающий наклон корпуса? У меня не было времени подбирать тут слова.
Я сделал два шага влево, ближе к воротам. Чтобы тролли оказались почти между мной и Альфредо. И начал нести бред, громким, чуть скрипучим и гнусавым голосом — даже как бы чуть усталым:
— Вы находитесь на территории сельскохозяйственного предприятия федеральной провинции Катания, являющегося частной собственностью. Вы совершаете нарушение уголовного кодекса Итальянской Республики, статья двадцать восемь, пункты первый и второй. Перед вами законный владелец этой собственности, ясно и недвусмысленно выразивший свое отношение к вашему вторжению. Люди, которые сейчас находятся в галерее на втором этаже, только что вызвали полицию. Время прибытия патрульной машины — от трех до десяти минут.
Нет, я говорил это не на итальянском. И даже не на английском — это был американский язык в полном великолепии. Пусть и с возможными ошибками.
Я не думаю, что тролли знали уголовный кодекс Итальянской Республики — я тоже его не знал, и статья двадцать восемь могла касаться чего угодно или вообще не существовать. Но я хорошо понимал, что эти двое сейчас ощущают.
Они ощущают, что оказались между двумя мужчинами, второго из которых в данный момент не видят.
Как и ожидалось, не оба, а только один тролль мягко повернулся ко мне, и они встали валетиком в середине двора, всё очень грамотно и сыгранно.
Но еще я знал, что им не понравилось мое сообщение о том, что на втором этаже — да вдобавок в «галерее», в Америке этим словом означают тир, — кто-то еще есть, и неважно, звонит ли этот кто-то в полицию или нет.
Просто если вы профессионал и оказываетесь ровно в середине пустого пространства, с четырех сторон окруженного каменными стенами, у которых есть окна второго этажа, и вдобавок между парой недружественных личностей, спереди и сзади, то кожа ваша должна чувствовать только одно.
Вы в невыгодном положении. Фактически вы в ловушке.
Альфредо просто стоял на том конце двора, чуть приподняв подбородок. Я тоже застыл на своем месте.
Один быстро сказал что-то углом рта в свой микрофон. Тот, что высился лицом к Альфредо, развернулся. Оба мягкой походкой, непрерывно обводя двор взглядами, прошли к воротам. И скрылись за ними.