Да за любую из этих гнусностей серьезного европейского винодела с именем прокляли бы вместе с хозяйством и семьей до третьего колена. А несерьезные нам неинтересны.
И эти люди грозят виноделам из Монтальчино не пускать их продукцию на свой рынок? Вот за это мы все и не любим американцев.
Целых два месяца после этих моих колонок я мог бы путешествовать по любому винному региону Италии и вообще Европы на белом коне, которого мне постоянно заменяли бы на свежего. А также забрасывали цветами, кормили едой и поили вином, а возможно, предлагали бы девственниц. Что думали обо мне по ту сторону океана, не имею понятия, не интересовался.
Ну, и вот… Это что, нельзя сказать, что думаешь про американцев? Сразу — спецназ?
Но давайте проявим немножко здорового реализма. Я — в каких-то смыслах, особенно с точки зрения всеобщей космической гармонии — значительный человек. Но, наверное, все-таки не настолько значительный, чтобы высылать за мной вертолет и отряд горилл с миноискателями. Нет, тут какая-то другая история.
* * *Хорошо, просто для очистки совести, сказать и забыть: это не американская, а русская версия. Кто-то дотянулся до меня из прошлого, из бывшего дома.
Но я же заранее знаю, что и тут искать нечего. Я и раньше никому в России не был нужен до такой степени, а сейчас меня там, видимо, просто забыли. А если бы начали доставать — так не с помощью же американцев, тем более спецназа.
За все эти два с лишним года я был в Москве только один раз, пристроить квартиру хорошему агенту для сдачи. Подумал, что зря приезжал. А больше планов возвращаться нет.
Меня в нашем хозяйстве не очень понимают и думают, что я тут от кого-то скрываюсь. Как минимум от злой жены. Бывают забавные эпизоды.
Вот Альфредо в очередной раз вернулся из Москвы с горящими глазами. Он попал там на сбор итальянских шефов московских ресторанов.
— Они у вас, Серджио, живут, как боги. Ваши лучшие рестораны знают поименно всех шефов Италии — и вербуют. Перекупают их даже из Лондона. Правда, в Москве наши ребята работают куда больше, чем в Италии. Но зарабатывают немыслимые для Италии деньги!
Тут вся наша команда на угловых скамеечках, с сомнением на меня посматривая — а он тогда что тут делает? — начинает загибать пальцы:
— Нино Грациано, наш, с Сицилии, это же Muli-nazzo, вы представляете! — перебрался в Москву.
— И Мирко Кальдино — он лигуриец, но у него был ресторан трех колпаков!
Дальше опять солирует (как в «Травиате») Альфредо:
— Серджио, они мне сказали, что выписывают чуть не все продукты из Италии, местные не подходят. Причем такие продукты, что в самой Италии им и не снились.
— А в Риме итальянской кухни уже нет, работают арабы и албанцы, — гадко говорит кто-то; но перебить Альфредо не так просто:
— Слушайте: в Москве сейчас модные виды рыб — дикий чилийский сибас с Аляски, барамунди, ленивый морской сверчок…
Тут начинается бурное обсуждение на ускоренном итальянском, все показывают двумя руками: знаю, вот такая рыбка, я ее однажды видел.
— И еще, Серджио, ваше кафе «Пушкинъ» придумало новую программу на выезд для частных вечеринок, включая целого быка на вертеле. Про цену и говорить не буду. Ну, а для обычных случаев средний чек в ресторане на одного — сто евро. Вы понимаете, кто вы? Вы шейхи!
И все снова… да-да, «ну-ка, все посмотрели на Сережу, чтобы Сереже стало стыдно»…
Однажды — месяц с лишним назад — было не столько стыдно, сколько просто плохо.
Началась война. И всё, что они читали, — как громадный русский медведь долго собирался и наконец-то напал на маленькую Грузию.
Все знали, что я эти дни провел рядом с ними, на дикой августовской жаре, работал, ни на кого не нападал. Но мне было очень, очень неприятно — до момента, когда я начал задавать себе всякие вопросы. Например, что это за бред такой — якобы напасть (какими силами?), потом держать бронированную колонну сутки — сутки! — в Рокском туннеле… Да одного снаряда хватит, чтобы его закупорить.
И позвонил, прямо со скамеечки, почти забытому другу:
— Ты где? И не говори мне в ответ то самое слово. Ты не там?
— Там. В Гори. И то самое слово тут не подходит.
— Тогда быстро говори, ты напал или они напали. А то меня тут, на Сицилии, съедят.
Он ответил быстро, четко и так, что мне стало наконец-то всё ясно. И завершил:
— А про то, как мы радар над Тбилиси сшибли с горы, и про то, что сейчас сидим который день и ждем — когда же решат, куда нам двигаться, вперед или назад, — про это никому не говори.
Я кивнул и набрал еще один номер — под пристальными взглядами всей нашей винодельческой команды.
— Шалва, дорогой, я всё понимаю и всё помню. Ты скажи мне только одним словом из двух букв — кто напал?
С моим грузинским другом-виноделом, этаким местным графом Джорджио Пьетро, я не только не виделся, но и не говорил года два: он намекнул мне, что у них это сейчас стало небезопасно.
В трубке раздался долгий вздох. И потом следующий текст:
— Боюсь, что… к сожалению…
Связь прервалась. Молодец, Шалва. Ничего ведь не сказал, а все ясно.
Я был счастлив доложить собравшимся, что напали все-таки грузины, что я говорил с одним человеком, который в Тбилиси, и с другим, который в Гори, а ближайший к военной зоне ваш, европейский журналист сидит в лучшем случае в Тбилиси. И привел пару фактов из европейских же корреспонденций, на которые надо бы обратить внимание. С этого момента кто-то начал задумываться. А кто-то все равно не поверил и просто меня пожалел.
Насчет жалости — и прочих эмоций. У меня их не так уж много. Зато у меня хорошая память.
Весной 2006-го у меня отобрали всё. Обрушили всю винную отрасль России, и в том числе мощную индустрию независимых винных изданий. Издания так и не возродились. Тогда же запретили грузинские вина (они-то в чем виноваты?) как раз перед тем, как должна была выйти моя книга о них. Я и мои друзья потеряли деньги, работу, смысл существования. И никто за это не ответил, не извинился, те старые клоуны, которые в этом участвовали, до сих пор сидят на своих постах и несут бред по какому угодно поводу.
Да, в итоге к сегодняшнему дню те, кто выжил, диким напряжением сил вернули отрасль к нормальности. Мои друзья — кто-то стал сигарным сомелье в хорошем отеле, кто-то был взят обратно в свою компанию-импортер после нескольких месяцев без зарплаты, кого-то приютили поставщики… Конкурсы барменов по флейрингу — танцам с шейкерами — снова идут. В России впервые будет международный конгресс сомелье, в Сочи. По итогам 2007 года страна вошла в «золотой клуб» Шампани — это те государства, где пьют больше миллиона бутылок шампанского в год. Таких в мире всего пятнадцать.
Вот еще Альфредо ездит туда продавать наше вино, и успешно. А некий маньяк из «Ка дель Боско» после долгой паузы опять двинулся в Москву, продолжать борьбу с флейтами для шампанского — узкими высокими бокалами. Он справедливо замечает, что пить из них можно только закинув голову к небу, а это бред. И вот этот маньяк — вообще-то замечательный человек, бывший хиппи, а сейчас создатель поразительной франчакорты — в очередной раз, в каком-то ресторане-корабле на набережной Москвы, устроил аутодафе. Собравшимся он раздал флейты, из них выпили, потом вынесли правильные бокалы, а неправильные долго били о специально расстеленную в центре зала простынку. В общем, всё как всегда.
Но извините меня за слишком хорошую память. Ничего не было? Но ранней весной этого года московское правительство вспомнило, что им давно были отменены лицензии на демонстрационно-дегустационные залы. То есть если вино — то либо торговля им в магазине, либо продажа в ресторанах и барах. А раз так, то что это за дегустации с лекциями в винных бутиках в Москве?
Пустяк. Вот только из таких пустяков следует одна простая мысль: ничего не изменилось, а раз так, то без меня, ребята.
Некоторые из моих коллег приезжают сюда — все-таки не последнее винное хозяйство в Италии. Они рады меня тут видеть. Завидуют мне? Может, и нет. Мне все равно.
А что касается злой жены — экс-жены, конечно, — то она стала доброй. Бывший муж, переходящий из одной европейской фирмы в другую? И в таких местах, куда всегда можно отправить нашу замечательную, умную дочку искупаться, причем фактически бесплатно? Да я же теперь уважаемый (ею) человек. Дождался.
Но я не вернусь. Я не обиделся — на свою страну нельзя обижаться никогда. А также никогда нельзя ей делать никакого зла.
И я не рассердился. Я сосредоточился.
* * *Третья же версия происходящего — самая простая и самая сложная. Дело не во мне. Вся история, конечно, направлена против Альфредо, тут какая-то гниль, какая-то мразь внутри нашего винного мира. То есть то же, с чем я столкнулся в те самые месяцы, почти уже три года назад. Когда тупость и деньги шли по людям, карьерам, судьбам, по красоте, по вину. И не только в России.
Тогда, в прошлой главе моей жизни, «они» — плохие люди — были побеждены. К сожалению, не совсем мной. Или не только мной. Моих сил там бы не хватило.
Но так или иначе мы — вместе и по отдельности — тогда их победили. Вот только, вспоминая ту историю, я каждый раз думаю: с такими победами никаких поражений не нужно. Это же чудо, что я благодаря той как бы победе теперь здесь.
И еще большее чудо, что из той истории я вышел не ощипанным, как курица, а в общем не очень бедным человеком.
Мой друг и партнер мог бы не продавать наш с ним журнал, а сдать его бесплатно и с потерями. А продав — да в наши дни девять из десяти…
Но он отдал их мне, эти деньги, мою долю. В двойном пластиковом мешке из супермаркета, где для конспирации сверху были пакеты с мерзким персиковым соком.
Я помню, как пересчитал их, доехав домой, и не поверил.
Триста семьдесят две тысячи долларов.
Это же какая-то шутка.
И не верил, пока не положил благополучно первую порцию в банк. Я всё думал, что кассирша начнет перебирать эти зеленые бумажки, потом посмотрит на меня… Даже не вставляя их, по одной штуке, в свои детекторные приборы с мистическим голубым светом…
Конечно, сначала всё пошло легко и бодро — мне показалось, что если хочется иметь круглую цифру, то две тысячи как-то мешают. Потом — что мешают двадцать две тысячи. Но дальше начались новые игры. Пластиковые карточки. Паевые фонды. Проценты.
И уже в Испании — еще до того, как я начал всерьез зарабатывать на своих винных колонках — я неожиданно обнаружил, что гордо владею всё теми же тремястами пятьюдесятью тысячами. Но евро.
Я хорошо знаю, что никто в нашем сицилийском хозяйстве, скорее всего, не присматривается к тому или иному домику где-нибудь в Таормине с такими же мыслями, что и я: «а ведь у меня на него хватит денег».
Альфредо, кажется, о чем-то догадывается. Он сам не очень бедный человек и по всяким мелким особенностям моего поведения явно понимает, что я мог бы обходиться и без зарплаты. Кстати, небольшой — всего две тысячи двести. Правда, тут еще бесплатный домик, бесплатный «мерседес» (пусть из породы карликов) и масса вкусной еды, которую при такой работе… Ну, с гостями же я за один стол регулярно сажусь, в качестве их сопровождающего, и в свои московские дни я эту статью экономии очень даже замечал бы — такие были дни. А сейчас мне все равно.
Но это не все. Дело в том, что у меня уже не триста пятьдесят тысяч. У меня гораздо больше.
Тут есть история, называемая не очень переводимым французским термином «ан-примёр».
* * *Самое смешное, что это очень простая штука. Суть ее в том, что если ты купишь, например, на 150 евро вина, которое только-только выпущено в продажу, и купишь прямо с виноградника, то пить ты его все равно не будешь. Оно должно полежать у тебя в погребе, в темноте и при одинаковой температуре, минимум два года. Лучше три, тогда это будет настоящее вино. Но если бы после этих трех лет ты купил его же, но в магазине, то стоило бы оно уже, допустим, 300–400 евро. То есть оно выросло в цене у тебя в погребе, просто лежа там. И дальше будет еще долго дорожать. Хорошее бордо, между прочим, имеет потенциал выдержки лет в тридцать. Бывает и сто. И это уже будет далеко не 400 евро.
Вот, собственно, и всё.
Прочее — подробности. Правда, их чертова туча, этих подробностей.
Они в том числе и таковы, что не каждый сможет лично продать вино из своего погреба, ведь откуда покупателю знать, была ли там постоянная температура. То есть кто-то может — на аукционе, но только будучи коллекционером с репутацией. И многие коллекционеры на этом зарабатывают, но…
Всё началось в 1982 году — в Бордо случился урожай, который Роберт Паркер, ныне ужасный и могучий винный критик, назвал великим вопреки всем прочим коллегам. И случилось так, что соотечественники-американцы ему поверили, скупив — наугад, заранее, до розлива, то есть ан-примёр — бордосские вина в неумеренных количествах. И на этом получили дикие деньги, потому что 82-й и правда оказался великим.
С этого момента отсчитываются два события: Паркер стал ужасным и могучим, и еще родились винные фьючерсы. Целая индустрия, в которую умные люди вкладывают, по всему миру, до восьми миллиардов евро в год.
Им не нужно покупать вино как таковое — его купят у бордосских негоциантов сразу, ан-примёр, винные инвестиционные фонды. Они же потом и продадут. Вам вообще не надо этого вина видеть, вам достаточно получить финансовое обязательство фонда.
Вся их орава помещается, конечно же, в Лондоне. Какие-нибудь братья Берри, которые уже триста лет на винном рынке. Очень грамотно умеют распускать слухи и наводить прочий пиар на плетень, поднимая цены своих стоков. Еще десятка два компаний. Есть куртье и куртажные компании, то есть оценщики, маркетологи и прочие.
Они, все вместе, стоят денег. Фонд берет себе 20 % твоей прибыли. Ты получаешь в итоге 12 % в год. С гарантией, потому что фонды фактически работают только с двадцатью бордосскими шато, цены на вино которых — яснее ясного (и за это мы все не любим лягушей). Это неизменно растущая валюта. Особенно с учетом того, что с каждым годом после урожая вино набирает силу, но его в продаже всё меньше. Вино ведь, как ни странно, еще и пьют…
Но 12 % — это просто. А вот как насчет побольше? Как придумать, чтобы всё стало еще интереснее? И почему бы этого не сделать мне самому? Я же все-таки не чужой для индустрии человек. Я в ней, мягко говоря, что-то понимаю.
Весной 2007 года, когда я сдал большую часть своих денег в один не очень широко известный винный фонд, работающий там мой хороший знакомый (португалец, на почве чего мы с ним и договорились на его родном языке) все-таки переспросил меня:
— Сеньор Рокотофф, вы и правда хотите это сделать?
Дело в том, что мы с ним договорились о не очень стандартном, экспериментальном, рисковом пакете вин. То есть, конечно, да — в основном бордосские шато, куда же денешься. А риск — это вдобавок найти никому особо не известные сегодня вина, которые имеют хороший шанс вырасти в цене за короткий срок выше любых безумных ожиданий. Выше всяких бордо. Такое бывало. Но как это сделать? Для этого надо очень хорошо знать рынок — или знать кое-что еще.
Например, что скоро на рынке появится абсолютно новое великое вино.
«Вы сволочь, Альфредо», — мысленно сказал я ему, узнав, что оптовая цена на бутылку только что продегустированной нами «Этны» — четыре евро. Нет чтобы один-два.
В итоге среди прочих выбранных мною экспериментальных вин где-то в нашем погребе — да, да, здесь — стоит закупленная лондонским фондом на мои деньги небольшая пирамида коробок вина, которое уже сейчас знаменито. А ходящие в Лондоне неясные слухи о том, что один профессиональный винный критик включил их в некий экспериментальный ан-примёрный пакет, конечно, добавляют ситуации остроты. И Альфредо, кстати, уже через пару месяцев начал продавать «Этну» по пять евро. Более того, дальше он начал ее вдобавок и придерживать, создавать искусственный ажиотаж. Хотя вину всего год, то есть его почти что еще нет.
А еще мы имеем тут известный факт, что бутылка вина первого урожая, каким бы он ни был, всегда предмет для коллекционеров. Поскольку первый урожай имеет тенденцию как-то быстро исчезать.
Самое забавное в том, что даже если бы у меня был консервативный выбор вин, всё и так было бы отлично — с моей инвестицией с самого начала стали происходить веселые события. Ладно еще, что весной 2007-го ан-примёрные лондонцы буквально смели «голубые фишки», они же «золотые шато», пока виноград еще был на лозе. Но дальше индекс просто сошел с ума.
Индекс называется Liv-ex. И он сразу после моей покупки рванул вверх; и он немножко просел; и опять двинулся вверх; и уже сейчас — в 2008-м — взбесился и не может остановиться.
Возможно, он потому взбесился (а я брал в 2007-м урожай, естественно, 2006 года), что урожай 2007-го, следующий, оказался неудачным для красных вин, и, значит, на предыдущий год ложится дополнительный спрос. Или потому, что в этом — 2008 году, с его очень проблемным летом, кажется, что будет два плохих года подряд. Так что я просто держу свой прежний пакет и иногда посматриваю на Liv-ex. Кстати, в фонде меня с моим экспериментальным пакетом просто обожают — он ставит безумные рекорды, и об этом ползут слухи.
И не далее как неделю назад я снова, применяя всякие банковские кодовые штучки (которые у меня вполне можно вытащить из комнаты), бросил на этот самый индекс очередной взгляд.
И вдруг понял, что еще чуть-чуть — и я буду стоить полмиллиона евро.
Я? У меня будет полмиллиона евро?
И что я тогда буду делать в этой жизни? Чего хочу?
А очень просто: я хочу жить на виноградниках, ездить по винным хозяйствам и выставкам, говорить там с удивительными людьми и иногда писать об этом какие-нибудь колонки.