– Господин Дадли? – отважилась спросить Елизавета. Джон склонился ниже и неверное пламя свечи высветило его лицо очень отчетливо.
– Да, господин Роберт Дадли. Между ними такая удивительная близость – они куда более родные, нежели любовники. Они напоминают, скорее, братьев-близнецов. В конце аудиенции она послала за мной, и, когда я приблизился, она жестом приказала всем удалиться – даже господину Роберту, который вышел с эдакой ленивой грацией, но очень неохотно. Мне пришлось стоять совсем близко от нее – так мало было место в том уголке залы, который она избрала. Я стоял столь близко, что ощущал ее запах и, глядя ей в лицо, я отчетливо видел тончайшие морщинки сквозь слой белил и румян, каждую ресничку...
Он поймал в зеркале взгляд Елизаветы, и рука, держащая щетку, замедлила движение.
– Ее глаза такие темные – словно бездонный омут, и в них, словно рыбы в черной воде, лениво плавают мысли... Какое-то время она, не отрываясь, глядела на меня, а потом сказала: «Ты горд, господин Морлэнд».
Я ответил: «И мне есть чем гордиться – ведь ваше величество выбрали меня, чтобы почтительнейше служить вам».
«Да, – отвечала она. – Всякий почел бы это за честь, но не ты. Почему? Нет, не отвечай, – оборвала она меня прежде, чем я успел раскрыть рот. – Ты не придворный – это горькая правда».
– А для кого эта правда горька – для нее или для тебя? – спросила Елизавета. Джон помотал головой и нервно сглотнул – волнение мешало ему продолжить рассказ. А, может, в горле у него пересохло от дорожной пыли...
– Не знаю... Она не объяснила. Она долго-долго смотрела на меня, а потом вдруг улыбнулась: «Мой добрый друг, господин Дадли, не хочет, чтобы ты находился при дворе. Ты догадываешься, почему...»
Я ответил: «Я польщен, ваше величество».
«Что естественно, – отвечала королева. – Зачастую я противоречу господину Роберту для его же блага, но на этот раз я решила доставить ему удовольствие – а заодно и тебе. Итак, если захочешь, можешь уехать домой – и при этом не чувствовать себя виноватым. Я отпускаю тебя».
Я не нашелся, что же ответить – и тут мне показалось, что по ее лицу пробежала тень грусти. Она повторила: «Я отпускаю тебя на волю, но ведь ты понимаешь, что в моей власти было бы не расставаться с тобой, словно с птичкой, которую преподнесли мне в подарок в золоченой клетке. Наслаждайся же свободой, которую я подарила тебе. Благослови тебя Господь, Джон Морлэнд. Не забывай меня».
На глаза Джона навернулись слезы, и он чудовищным усилием овладел собой. Елизавета безмолвствовала.
– Именно в эту минуту ты чуть было не потеряла меня, мама, – наконец хрипловато выговорил он. – Не до того, как она дала мне свободу, а после... Моим глазам вдруг открылась бездна ее одиночества... – он сделал рукой резкое движение, будучи не в силах подобрать нужные слова. – Тогда-то я и захотел остаться. Какая же это была хитрая и коварная ловушка! Ведь если бы я остался с ней по собственной воле, то уже никогда не смог бы оставить ее...
Он продолжал расчесывать волосы матери. Несмотря на полнейшее смятение, он ни разу не причинил ей боли. Руки его казались такими могучими и одновременно такими нежными, что Елизавету охватил трепет.
После долгого молчания он произнес:
– Отец сказал, что королева как две капли воды похожа на покойного короля. – Он помолчал. – Он произнес это так разочарованно...
Джон умолк, и в спальне вновь воцарилась тишина – словно птички, вспугнутые выстрелом, вновь вернулись к гнезду. Елизавета откинулась назад, прислонившись к сыну, и потихоньку закрыла глаза. Рука Джона, сжимающая щетку, двигалась все медленнее и медленнее, и вот щетка с тихим стуком легла на подзеркальник, и Джон обнял Елизавету и положил голову ей на плечо…
Глава 5
Направляясь на конный двор, Джон встретил Джейн, медленно бредущую оттуда с расстроенным личиком. В руках она держала корзинку, покрытую тканью. Ее грусть обеспокоила брата – ведь обычно на её лице царило выражение мира и покоя. Он заботливо спросил:
– Что, Джейн? Что-нибудь стряслось?
– Ничего... – отвечала она, потупившись. – Не стоит досадовать, раз я не вольна в своих поступках... и все же... – она вздохнула.
– Чего ты хочешь, сестренка? Уверен, что ты болеешь не за себя. Что у тебя в корзинке? Ты хочешь, чтобы кто-нибудь это кому-то отвез?
– Просто-напросто со мной некому поехать, – неохотно призналась Джейн, – в этом вся моя печаль...
– А куда ты собиралась?
– В Шоуз. Оттуда приехал слуга нынче утром и сообщил, что у кузена Иезекии приступ болотной лихорадки. Я хотела, чтобы вот это отвезли ему. – Она приподняла край салфетки, и Джон, улыбаясь, стал изучать содержимое.
– Заливное из говяжьей ножки... варенье из розмарина... Так, это мед... А это что? Айвовое варенье? И пирожки – сдается мне, их ты испекла сама. Но, детка, разве слуга не может позже все это отвезти?
– Ну да, разумеется. Вот почему я и говорю, что не пристало мне поступать по собственной воле... – Джейн изо всех сил пыталась казаться веселой. Джон склонился и нежно поцеловал ее в щеку.
– Милая моя девочка, Дженни! Позор нам всем! Теперь я понял – ты хотела бы сама туда поехать. Что ж, беги, переодевайся – и непременно накинь плащ, моя дорогая, – я еду в Уотермилл-Хаус, а ведь Шоуз – по дороге. А там ты подождешь меня – я на обратном пути заеду за тобой, ладно? Джэн объезжает молодого жеребца, что-то у него не ладится и он хочет, чтобы я ему помог, – так что не знаю, насколько я задержусь там.
Лицо Джейн озарила радость:
– Спасибо! Ты такой добрый! И ничего страшного, если ты даже немного опоздаешь. Я смогу оставаться в Шоузе сколько угодно – до тех пор, пока ты не приедешь за мной!
– Ну тогда беги. Рад, что ты наконец-то улыбаешься. А я пойду осмотрю лошадей. Кто из служанок поедет с тобой? Зилла? Тогда быстренько позови ее.
– Да она давным-давно готова! Встретимся на конном дворе! – и Джейн стремительно убежала, чтобы позвать горничную и захватить плащ.
...Иезекия оказался не так уж и плох, и сам вышел им навстречу.
– Да благословит тебя Господь, парень! – воскликнул он, сердечно хлопнув Джона по спине. – Как же здорово, что ты приехал навестить меня!
Джейн он приветствовал куда более сдержанно – он помог ей спуститься с пони с превеликой осторожностью, словно она была из венецианского стекла и могла разбиться. – Ну что, кошечка? Ты проделала весь этот путь, чтобы навестить своего никудышного старого кузена?
– Добрый день, кузен, – ответила Джейн слегка рассерженно. – Вы вовсе не старый и совсем не никудышный, и прошу вас никогда больше не говорить о себе так. Это огорчает меня.
– Ну тогда не буду – лучше умру, чем опечалю тебя, кошечка! Как, Джон, ты уже уезжаешь?
– Да, я заехал сюда лишь для того, чтобы привезти этого вот маленького лекаря. Я направляюсь в Уотермилл. Может ли она остаться у тебя до вечера? Я попозже заеду и заберу ее.
– Конечно! Я покажу ей свой парк – я там все привел в порядок после того, как Джейн прочла мне целую лекцию, когда навещала меня в последний раз. – Он, склонившись, нежно улыбнулся Джейн, та вспыхнула и потупилась. – Но тебе не стоит заезжать за ней, не тревожься – я сам провожу ее домой. Я не так уж и болен, по правде говоря, да и навестить твою мать самое время...
– Понимаю, куда ты клонишь. – Джон улыбнулся. – Хочешь отужинать в гостеприимном доме? Тогда увидимся дома. Джейн, я оставляю тебя в надежных руках.
– Я знаю. – Джейн жестом безграничного доверия подала Иезекии ручку.
Приехав в Уотермилл, Джон нашел Джэна в яблоневом саду – он усердно помогал Мэри Сеймур собирать яблоки. В этом вовсе не было необходимости: служанка Агнес держала корзину, Дигби, лакей, срывал плоды с дерева, а Мэри лишь брала яблоки у него из рук и складывала в корзинку. Но когда Джон вошел в ворота, сопровождаемый своим полуволком-подростком, он тут же заметил, как хороша Мэри в своей широкополой соломенной шляпке, украшенной длиннейшими голубыми лентами – и не удивился тому, что Джэн счел своим долгом составить ей компанию. Лучи солнца с трудом проникали сквозь густую сеть листвы, и румянец, мгновенно окрасивший нежные щечки Мэри при виде Джона, остался почти незамеченным. Китра, щенок-подросток, кинулся вперед, радостно виляя хвостом, ткнулся мордой в колени Мэри, потом подбежал к Джэну и весело залаял.
– Прекрати, Китра! Ко мне! – громко скомандовал Джон. Китра тут же повиновался, но потом стал весело носиться, описывая круги вокруг хозяина и Мэри, прижимая уши и бешено вращая хвостом. Джэн от души рассмеялся.
– В нем совсем ничего нет от волка! – отметил он, подходя, чтобы приветствовать Джона. – Он ласков, как котенок. Эй, зверь, позор на голову твоего отца!
– Зато мать может им гордиться. – Джон ухватил Китру за ошейник и взял его на поводок. – Добрый день, госпожа Мэри. Так ты снова дома?
– В нем совсем ничего нет от волка! – отметил он, подходя, чтобы приветствовать Джона. – Он ласков, как котенок. Эй, зверь, позор на голову твоего отца!
– Зато мать может им гордиться. – Джон ухватил Китру за ошейник и взял его на поводок. – Добрый день, госпожа Мэри. Так ты снова дома?
За нее ответил Джэн:
– Да, мама вернулась домой. Мы попозже зайдем к ней, но сперва пойдем-ка посмотрим на моего нового жеребца. Покидаю тебя, Мэри. Но, думаю, ты справишься и без меня...
Мэри, лишь на мгновение оторвав взгляд от лица Джона, ответила:
– Агнес и Дигби вовсе не нуждаются во мне. Если вы не возражаете, я пойду с вами и посмотрю, как вы управитесь...
– Ну, разумеется! Я буду лишь польщен. – Джэн был удивлен и обрадован. Они направились к большому загону возле конюшен: там он с величайшими предосторожностями усадил Мэри на поваленное дерево, лежащее на безопасном расстоянии – так, что девушке ничто не грозило, но она беспрепятственно могла наблюдать за происходящим. Потом они с Джоном вывели жеребца. Это был очень крупный, длинноногий конь с роскошной длиннейшей гривой и хвостом, необыкновенно горячий и вместе с тем удивительно умный, что видно было по глазам – такого зверя труднее всего объездить.
– Я не хочу сломить его дух, – объяснил Джэн, – поэтому-то мне и понадобилась твоя помощь. Ты так чудесно находишь общий язык со зверьем – они доверяют тебе.
– Я сделаю все, что смогу. – Он взялся за уздечку и стал поглаживать нервное и возбужденное животное. Джэн в это время затягивал подпругу. Джон отослал Китру к Мэри – и борьба началась.
Это был долгий и тяжелый поединок – и захватывающее дух зрелище. Юноши всеми средствами пытались заставить жеребца понять, что не желают причинить ему зла – а тот напрочь отказывался это понимать. Джон, употребив всю свою необыкновенную силу и одновременно всю присущую ему нежность по отношению к «братьям меньшим», сдерживал коня, пока Джэн садился в седло. Почуяв тяжесть, конь заржал и взбрыкнул – его ноздри раздувались, а умные глаза были переполнены страхом и негодованием. Молодые люди устали, взмокли и перепачкались в грязи – уздечка беспощадно врезалась в шею животного, дивная грива спуталась и потемнела от пота... Мэри сидела, крепко ухватившись за ошейник Китры, взволнованно сжимая кулачки. Наконец, конь встал на дыбы, потом резко вскинул задом – и Джэн вылетел из седла. Одновременно конь ударил Джона в плечо с такой силой, что тот упал навзничь.
Мэри со слабым криком вскочила. Непобежденный конь затрусил в дальний конец загона, а девушка распахнула ворота и бесстрашно подбежала к молодым людям, распростертым в пыли. Джэн, присев и мотая головой, как пьяный, увидел, что Мэри, опустившись на колени без всякого почтения к своим юбкам – что было для нее так нехарактерно, – пытается помочь Джону подняться.
– С тобой все в порядке? – спросил Джэн, медленно поднимаясь на ноги. Джон, наконец, сел, держась за правое плечо и морщась от боли. Побледневшая Мэри, расширив глаза, прижимала пальчики к губам.
– Все обойдется. Он задел мое плечо – слава Богу, коленом, а не копытом. Удар пришелся вскользь. Думаю, это просто ушиб. Прочь, Китра, прекрати меня умывать! Благодарю, Мэри, мне уже лучше. Я в порядке, Джэн, – нужно поскорее поймать жеребца, покуда бедняга не запутался в поводьях.
Они быстро загнали коня в угол загородки, и Джэн твердо сказал:
– На сегодня довольно. Сейчас я отведу малыша в стойло. А ты пойди к матери – пусть она осмотрит твое плечо. Ты ведь проводишь его, Мэри? – было заметно, что последние слова он произнес неохотно и с какой-то затаенной печалью – ведь Мэри ни на мгновение не сводила глаз с Джона, переживая лишь за него, и даже не поинтересовалась самочувствием Джэна после падения. – Отгони Китру – он тянет Джона за рукав и причиняет ему боль.
Джэн грустно смотрел, как удаляются Мэри, Джон и собака. Жеребец к этому времени уже совсем успокоился, видимо, обессилев от накала страстей – теплая морда вдруг ткнулась Джэну в плечо. Конь подул юноше в шею, а затем попробовал на вкус его волосы, что пробудило Джэна от мрачных раздумий.
– Ну что, малыш, пойдем – я дам тебе свежего сена, – он склонился и поднял с земли бархатную шапочку. Затем, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, смело обнял жеребца за шею. Сперва тот хотел отпрянуть, но совладал с собой, успокоился и вновь подул Джэну в шею – на этот раз почти нежно. – Ах, так ты меня все-таки любишь? – спросил его Джэн. – Но всегда приходится нелегко, когда любовь борется с другим чувством – у тебя с любовью к свободе, а у меня... – он запнулся. – Ничего, мы победим, малыш. Я клянусь тебе! Пойдем-ка, дружок, домой... – и он повел коня к конюшне.
Поднявшись на верхний этаж, Джэн увидел, что Джон сидит на полу у ног Нанетты – на его плечо был заботливо наложен холодный компресс. Мэри тщательно очищала его куртку от грязи. Они беседовали о Елизавете – Нанетта как раз спрашивала, как у нее дела.
– Довольно сносно, – отвечал Джон, – хотя беременность изнуряет ее. Она не жалуется, но стала раздражительной, а порой я вижу, как она плачет украдкой.
В его голосе звучало искреннее участие. Нанетта стянула ушибленное плечо повязкой так, что Джон поморщился, и сказала:
– Не тревожься, Джон, она будет счастлива, когда ребенок появится на свет. Вспоминаю, я в молодости недоумевала: как это женщины переносят беременность? Для меня в этом было нечто несообразное. – Голос ее звучал спокойно и весело. Джэн, глядя на нее, не понимал, откуда мать черпает силы – никто бы при виде ее не догадался, что она недавно потеряла мужа и единственного обожаемого сына. Она подняла глаза и улыбнулась Джэну – и лицо ее вдруг стало удивительно молодым.
– Ну, думаю, довольно – одевайся, мальчик, – велела она Джону. – А с тобой что, медвежонок? Ты тоже ушибся? Тебя нужно перевязать?
– Ничего у меня не болит, мама, – отвечал Джэн, – кроме больного самолюбия. А чтобы унять эту боль, достаточно твоего поцелуя. – Он подошел, склонился и поцеловал Нанетту в гладкий, без единой морщинки лоб – и получил ответный поцелуй. Выпрямившись, он с нежностью поглядел на нее. – Как хорошо, что ты дома. Дом тоскует по своим хозяйкам... – он бросил быстрый взгляд на Мэри, которая не подняла на него глаз. – Вам надо бы почаще наведываться домой.
Нанетта улыбнулась, счищая с рукава Джэна налипшую и подсохшую уже грязь.
– Домой... – задумчиво проговорила она. – Моя жизнь сложилась так, что я нигде не чувствую себя вполне дома. Я была моложе Мэри, когда меня отослали в Кентдэйл, не успела я вернуться – меня отправили ко двору. Потом какое-то время я жила в усадьбе Морлэнд, потом опять при дворе – а затем я приехала сюда, в Уотермилл... – она помолчала, пока Одри убирала таз с водой и мокнущими в нем лоскутами чистой ткани. Воздух был насыщен ароматом листьев манжетки – превосходного средства от ушибов: Нанетта положила их в воду, чтобы облегчить Джону боль. Еще некоторое время Нанетта задумчиво молчала, затем вновь заговорила: – Моя жизнь была всегда посвящена другим – теперь же я всецело посвятила себя заботам о дочери королевы Анны. И, конечно же, о Тебе, мой медвежонок, – я надеюсь, ты понимаешь: если я делю свое сердце поровну между вами, то это вовсе не означает, что я меньше люблю тебя.
Джэн прямо и честно взглянул ей в глаза:
– Но разве я могу ревновать тебя к королеве, мама? В конце концов, ты узнала ее задолго до того, как у тебя появился я – и, возможно, она нуждается в тебе сильнее...
Джон, стоя у окна и неторопливо застегивая пуговицы камзола, задумчиво взглянул на Джэна – и вспомнил вдруг темные, полные отчаянного одиночества глаза, обращенные к нему с немым призывом. Говорили, что у королевы материнские глаза – тогда неудивительно, что тетя Нэн посвятила свою жизнь вначале матери, а затем и дочери...
– Я люблю тебя, Джэнни. Ты единственный мой сын, – произнесла Нанетта, – но ей я необходима. Королевой быть так тяжело – она бесконечно одинока. У нее хорошие и мудрые советники, верные и преданные подданные – но иногда ей нужен просто друг. Так ты прощаешь меня?
– С одним условием, мама: ты будешь приезжать домой в любую свободную минуту. Но ты все же жестока ко мне...
– В чем же заключается эта моя жестокость, цыпленок? – Нанетта напустила на себя притворную серьезность.
– Лишь в том, что ты разлучила меня с госпожой Мэри, разумеется... – он не глядел на девушку, но краешком глаза все же заметил, как она мучительно покраснела – с ее золотисто-рыжеватыми волосами и необычайно светлой кожей она мгновенно заливалась краской до самых ушей. Джэн устыдился, что задел ее за живое, и быстро продолжил: – И в том, что ты скрываешь от меня то, что я так давно желаю узнать.
Вот тут уж Нанетта стала непритворно серьезной.
– Медвежонок, я сто раз говорила тебе, что скажу тебе все, если это будет возможно...