Гликерия, уже насмотревшаяся всего этого во взятой мунгалами Рязани, безропотно скинула с себя всю верхнюю и нижнюю одежду, оставшись лишь в одних поношенных чеботах на ногах, на которые никто из степняков не позарился. Все происходящее стало настоящим кошмаром для нескольких тысяч пленниц, с которых татары срывали одежды, невзирая на зимнюю стужу и не обращая внимания на женские мольбы и слезы. Пленницы, знатные и незнатные, молодые и старые, оставшись нагими на пронизывающем ветру, испытывали не просто позор и унижение, но величайшее потрясение и отчаяние. Над этим скопищем обнаженных женщин, белизна тел которых сливалась с холодной белизной заснеженной равнины, висел детский плач и стенания матерей, прижимающих к себе закоченевших юных дочерей. Монахини, с которых татары сорвали их длинные черные рясы, плащи и платки вместе с исподними одеждами, вмиг утратили свое строгое аскетичное благообразие. Нагие монахини вмиг растворились в толпе таких же голых и продрогших пленниц, над которыми теперь довлела не только злая воля татар, но и еще более безжалостный враг — зимний холод.
Гликерия старалась держаться подле Яромилы и ее дочерей, поэтому ее вместе с Яромилой и ее детьми взял себе какой-то татарский нойон с ужасным шрамом на левой щеке. Кроме Гликерии и Яромилы, этот нойон получил в свою собственность еще два десятка русских невольниц.
Всех молодых и привлекательных пленниц татарские военачальники быстро поделили между собой. Старых и некрасивых невольниц татары просто прогнали плетками прочь от своего стана, не дав им никакой одежды. Татарский толмач на ломаном русском объявил этим несчастным женщинам, посиневшим на зимнем ветру, что они свободны и вольны идти куда угодно. Бедные женщины, трясясь от холода и прижимаясь друг к дружке, устремились обратно к Суздалю, спотыкаясь и увязая в сугробах. Самые сильные из них бежали бегом с развевающимися на ветру волосами; более слабые тащились шагом, помогая одна другой и шатаясь от усталости. Несколько совсем закоченевших старух, не имея сил, легли на снег, ожидая, когда пронизывающий холод погасит в них последнюю искру жизни.
Рабы у татар являлись такой же разменной монетой, как лошади и скот. Несмотря на то что в своих походах татары награбили немало звонкой монеты самой разной чеканки, они все же чаще использовали серебряные и золотые монеты как украшения, а в качестве денежного эквивалента предпочитали рабов и скот.
Так, Яромилу вместе с ее младшей дочерью нойон Тобухай, ее хозяин, уже на другой день обменял на саврасую кобылицу, сторговавшись с другим татарским военачальником. Гликерии пришлось взять заботу над Чтирадой, старшей дочерью Яромилы, которая совсем впала в отчаяние, столь внезапно расставшись с матерью. Насилия, которые татары творили над русскими невольницами днем и ночью, приводили в ужас впечатлительную Чтираду. Вдобавок невольницам приходилось пресмыкаться и унижаться перед татарами, чтобы выпросить у них хоть какую-то одежду, чтобы утолить голод их объедками. Невольницы были обязаны кланяться любому татарину, знатному и незнатному. Перед ханами и нойонами пленницы должны были падать на колени и целовать их сапоги.
Однажды во время пиршества в юрте нойона Тобухая Гликерии и Чтираде пришлось несколько часов стоять голыми на четвереньках, изображая подставки для фарфоровых китайских ваз, в которых дымились тонкие ароматные палочки из сандалового дерева. Опьяневший от кумыса племянник Тобухая, узнав, что Чтирада девственница, изнасиловал ее в присутствии гостей и под их пьяный хохот. Гликерия ничем не могла помочь несчастной Чтираде. Все, что она могла сделать, это закрыть глаза, чтобы не видеть ее позора.
Вечером, сидя у костра, на котором невольницы Тобухая варили себе жидкую кашу в котелке, Чтирада заявила Гликерии так, чтобы услышала только она:
— Ты как хочешь, а я сегодня же ночью удеру от мунгалов в лес, благо нас почти не охраняют.
— Ты же замерзнешь в лесу насмерть, глупая, — прошептала Гликерия, обняв Чтираду за плечи. — У тебя же из одежки лишь рваный халат, а на ногах обмотки из разорванного плаща. Я тоже в лохмотьях хожу. Нехристи потому и не охраняют нас, ибо знают, что от их теплых юрт мы, полуголые, никуда не убежим в такой мороз.
— Я все равно убегу, — тихо, но твердо повторила Чтирада.
Гликерия крепче прижала Чтираду к себе, поцеловав ее в висок между растрепанными светло-русыми локонами.
Неожиданно две молодые женщины, сидящие у костра напротив Гликерии и Чтирады, укутавшись одним драным плащом, прервали свою негромкую беседу.
— Ой, что там за зарево в полнеба? — воскликнула одна, указав рукой на ночные небеса.
— На закат не похоже, ведь солнце давно закатилось, — промолвила другая.
Пышнотелая боярыня одетая в длинное льняное платье с засохшими пятнами крови на подоле, подбросила в костер обломки оглобли, затем подняла глаза к небу, поправив на голове белый убрус.
— Чего тут гадать, голубицы, — печально произнесла она. — Это пылает Суздаль. Мунгалы проклятущие жгут красу и гордость нашего края! Где же наши доблестные князья? Почто они не бьются насмерть с татарами?
«Не помогли суздальские Мономашичи рязанским Ольговичам Батыеву орду одолеть, вот и получили ныне расплату за свое недомыслие и гордыню!» — подумала Гликерия, но вслух ничего не сказала.
Глава девятая Дым вражеских костров
Внешностью и статью Всеволод Георгиевич уродился в отца, но в нем не было отцовской твердости и непреклонности. Князь Георгий посвящал своего старшего сына во все свои дела и замыслы, поскольку считал его своим преемником на столе владимирском. Входил Всеволод Георгиевич и в узкий круг ближайших советников князя Георгия. В свои двадцать пять лет Всеволод Георгиевич мог давать советы отцу наравне с седоусыми боярами. Князю Георгию нравилось, что в его старшем сыне больше здравого благоразумия, чем было у него самого в юные годы. Потому-то князь Георгий с недавних пор стал поручать старшему сыну кое-какие дела, где требовались выдержка и умение убеждать собеседника.
Одно из таких поручений князь Георгий дал старшему сыну перед своим выступлением в Ростов. Суть этого поручения была крайне щекотливой, ибо речь шла о владимирском летописном своде, который вели монахи-книжники на подворье у местного епископа Митрофана. Этот летописный свод являлся продолжением старинной суздальской летописи, начатой еще при Юрии Долгоруком, который стремился возвысить Залесскую Русь над Новгородом, Черниговом и Киевом. В суздальской летописи были описаны все деяния и все походы неутомимого Юрия Долгорукого, получившего свое прозвище за дерзновенное намерение прибрать к своим рукам Киев и Новгород. Сыновья Юрия Долгорукого вписали в суздальскую летопись свои деяния и победы, достигнув-таки того, чего так неистово добивался их отец, отравленный в Киеве тамошними боярами уже на пороге всех своих свершений.
Князь Георгий, утвердившись во Владимире-на-Клязьме, положил начало местной летописи, где излагались события начиная со смерти Всеволода Большое Гнездо и до настоящего времени. Во владимирской летописи князя Георгия все устраивало, кроме описания его вражды со старшим братом Константином и поражения на реке Липице. Однако тут уж князь Георгий поделать ничего не мог. Если терем или храм он мог разрушить и перестроить заново, то переписать по-иному прошедшие события ему было не под силу, как и всякому правителю.
Князь Георгий сделал немало, чтобы загладить память о своем поражении на Липице. С неколебимым упорством в течение двадцати лет он победоносно воевал то на севере, то на юге, то на востоке, укрепляя и расширяя границы своего княжества, усмиряя воинственных соседей. И вот, когда суздальские полки наконец-то разбили Михаила Черниговского, самого упорного противника суздальских Мономашичей, отняв у него Киев и Чернигов, в это самое время татарская орда ворвалась во владения князя Георгия, спутав все его планы. Беды рязанских Ольговичей, от чьих городов татары оставили пепелища, не особенно волновали князя Георгия. Его беспокоило поражение суздальского войска в сече с мунгалами под Коломной, ведь этот разгром неизменно попадет на страницы летописи и станет еще одним постыдным пятном в биографии князя Георгия после злопамятной Липицкой битвы.
Уходя с конными полками в Ростов, князь Георгий поручил старшему сыну Всеволоду встретиться с владыкой Митрофаном и убедить его не излагать в летописи всех подробностей сечи под Коломной, как-нибудь затушевать это тяжелое для суздальцев поражение.
Ослушаться отца Всеволод Георгиевич не мог, поэтому он без промедления отправился к епископу Митрофану, подворье которого находилось в детинце напротив княжеского дворца. У князя Георгия с владыкой Митрофаном были натянутые отношения, так как оба были неуступчивы в спорах и резки в суждениях. Князь Георгий недолюбливал епископа Митрофана за то, что писцы-монахи под его присмотром не только восхваляют суздальских Мономашичей за их радение о Залесской Руси, но и упоминают об их неприглядных делах. Часто писцы вставляют в текст летописи критические замечания самого владыки Митрофана, который, обличая пороки князей, как бы выступает в роли эдакого провидца и нравоучителя. Ко Всеволоду Георгиевичу епископ Митрофан благоволил, поощряя его тягу к изучению греческого языка и чтению священных христианских книг.
Князь Георгий надеялся, что Всеволод сумеет столковаться с владыкой Митрофаном, используя свое красноречие и умение терпеливо выслушивать собеседника.
Однако беседа между Всеволодом Георгиевичем и епископом Митрофаном сразу не заладилась, ибо владыка остался недоволен тем, что князь Георгий, покидая столицу, не попросил у него благословения, даже не попрощался с ним.
— Улизнул, как вор, батюшка твой, — сердито выговаривал Всеволоду епископ Митрофан. — Разобиделся на меня князь Георгий за то, что я посоветовал ему замириться с Михаилом Черниговским, дабы объединить силы черниговских Ольговичей с суздальскими Мономашичами в войне с мунгалами. Накричал на меня князь Георгий, мол, не мое это дело о мире с черниговцами рядить. Он, дескать, и сам Батыгу одолеет. — Владыка Митрофан сокрушенно покачал головой. — Высоко сидит князь Георгий, да низенько мыслит, гордыня ему взор застит. Не извлекает он уроков из своих ошибок, к добру это не приведет.
Всеволод Георгиевич заикнулся было про летописный свод, но этим еще сильнее рассердил епископа Митрофана.
— Умолчать, говоришь, в летописании про Коломенскую битву, — желчно усмехнулся длиннобородый владыка, пронзив Всеволода прямым взглядом, в котором были удивление и возмущение. — Может, и про татарское нашествие ничего не писать, а? Просто поставить пробел в летописи, умолчав о сожженной татарами Рязани, о гибели рязанских князей и многих тысяч русичей, оказавшихся на пути у Батыя.
— Я прошу не замалчивать битву при Коломне, владыка, — не поднимая глаз, проговорил Всеволод, — но лишь не упоминать в летописи про участие в этой сече суздальских полков, только и всего. Можно ведь написать, что под Коломной сражались с татарами рязанские князья Роман и Глеб Ингваревичи. Тем более что это так и было. Роман Ингваревич был убит в том сражении.
— Написать-то можно что угодно, княже, — сказал епископ Митрофан, резко откинувшись на спинку стула. — Вот токмо наша ложь не прибавит славы и величия твоему отцу. Был бы здесь сейчас воевода Еремей Глебович, он согласился бы со мной. Но его нет теперь среди живых, ведь Еремей Глебович пал под Коломной.
При последних словах владыки Всеволод Георгиевич слегка вздрогнул, по его лицу промелькнула тень досады и недовольства, словно ему напомнили то, о чем он не хотел вспоминать.
— Я пойду, пожалуй, отче, — выдавил из себя Всеволод Георгиевич, поднявшись со стула. — Извини, что оторвал тебя от насущных дел. Прощай.
Неловким движением набросив на плечи красный плащ, Всеволод Георгиевич шагнул к выходу из светлицы. Уже у самой двери его настиг вопрос епископа Митрофана:
— Сын мой, когда же нам ожидать твоего батюшку с силой ратной?
— Недели через две, владыка, — обернувшись, ответил Всеволод Георгиевич. — Может, и через три недели.
— Храни тебя Господь, княже! — Епископ Митрофан осенил Всеволода Георгиевича крестным знамением. — В тяжкую годину ты принял власть над столицей и войском из рук отца своего. Да укрепит тебя Спаситель на сем трудном поприще!
* * *Придя в великокняжеские хоромы, Всеволод Георгиевич сразу же столкнулся с братом Мстиславом. Тот мигом догадался, что у Всеволода только что состоялся неприятный разговор с епископом Митрофаном.
— Чего тебе наговорил этот старый хрыч? — спросил Мстислав. — О чем ты толковал с ним, брат?
Всеволод лишь молча отмахнулся, не желая посвящать Мстислава в подробности своего разговора с владыкой. Однако отделаться от Мстислава было не так-то просто. К тому же он знал о том поручении, какое было дано Всеволоду отцом.
— А я бы не стал лебезить перед епископом Митрофаном, — сказал Мстислав, знавший мягкосердечие старшего брата. — Я дал бы ему гривен или злата. Перед такими доводами мало кто устоять сможет!
— С Митрофаном это не пройдет, он же бессребренник, — мрачно обронил Всеволод.
— Значит, нужно играть на властолюбии Митрофана, — не унимался Мстислав. — Ты сказал бы ему, брат, что отец наш имеет замысел образовать во Владимире митрополию в обход Киева, что митрополитом он подумывает сделать его, Митрофана. Конечно, при условии, что Митрофан кое в чем станет посговорчивее, — с хитрой усмешкой добавил Мстислав.
— Пустой это замысел, и я говорил об этом отцу, — нахмурился Всеволод. — Греческая патриархия не одобрит и не разрешит существование двух митрополий на Руси.
— А мы греков и спрашивать не будем! — со свойственной ему самоуверенностью заявил Мстислав. — Чего на них оглядываться, брат? После взятия Царьграда крестоносцами Ромейская держава распалась на части. Греческие патриархи теперь мыкаются то в азиатской Никее, то в приморском Трапезунде. Как они могут нам на что-то указывать, коль сами лишились патриаршего престола в Царьграде? На этом престоле с недавних пор сидит латинский патриарх Никола из Пьяченцы, посаженный папой римским. Смех, да и только!
— Потому-то и наказует Господь христианские народы нашествиями диких язычников, ибо нету мира и единства между латинской и православной Церквами, — с тяжелым вздохом заметил брату Всеволод.
Удалившись в свои покои, Всеволод Георгиевич хотел побыть в одиночестве какое-то время, но не тут-то было. Его разыскали мать и жена, которые тоже хотели примирения между суздальскими Мономашичами и черниговскими Ольговичами. Мать Всеволода доводилась родной сестрой Михаилу Черниговскому, а его жена была из рода новгород-северских Ольговичей, которые состояли в троюродном родстве с черниговскими Ольговичами. Обе женщины пытались через Всеволода повлиять на князя Георгия, убедить его забыть вражду с Михаилом Черниговским и его родней. Княгиня Агафья, мать Всеволода, не осмелилась напрямик сказать своему вспыльчивому супругу, что сейчас не время для распрей между русскими князьями. Агафья подговорила Всеволода затронуть эту тему в беседе с отцом.
Всеволод же, как ни пытался заставить себя заговорить с отцом о заключении союза с Михаилом Черниговским, так и не смог этого сделать. Поэтому теперь ему было стыдно перед женой и матерью, ибо он не оправдал их надежд, не справился с собственной робостью.
Узнав, что ее старший сын, будучи все время рядом с отцом, так и не заикнулся ему о примирении с черниговскими Ольговичами, княгиня Агафья в горестном отчаянии всплеснула руками.
— За что мне такое наказание, Господи! — воскликнула она, чуть не плача. — Мой брат враждует с моим мужем, а мой старший сын не в силах примирить их даже ради спасения града Владимира от Батыевой орды. На кого же мне еще уповать, Господи?..
Не слушая сбивчивых объяснений Всеволода, княгиня Агафья удалилась из его покоев, хлопнув дверью.
Княгиня Марина, жена Всеволода, тоже была сильно расстроена. Насмотревшись на толпы беженцев, усталых и обмороженных, наслушавшись их рассказов о зверствах мунгалов, княгиня Марина жила в постоянном страхе. Ей было всего двадцать лет. Она часто виделась с княгиней Агафьей, пребывая под ее опекой и веря каждому ее слову. Княгиня Агафья как-то обмолвилась, что суздальским Мономашичам не одолеть Батыеву орду без помощи черниговских Ольговичей. Эта реплика свекрови запомнилась княгине Марине. Более того, в ней окрепло убеждение, что спасением Залесской Руси от татар может стать только союз Ольговичей с Мономашичами.
— Я не ожидала от тебя такого малодушия, видит Бог, — укоряла мужа княгиня Марина, оставшись с ним наедине. — Мунгалов, сказывают, полным-полно, как муравьев. Где твой отец соберет большую рать, чтобы разбить нехристей? Он ведь ушел в малолюдные края, где лишь леса да дикое зверье. Тебе надо было любой ценой убедить своего отца, чтобы он послал гонцов за подмогой к черниговским Ольговичам. А ты что сделал, свет мой? — Княгиня Марина сердито отвернулась от мужа. — Ты ничего не сделал! На что нам теперь надеяться? Татары не сегодня завтра ко Владимиру подступят.
Всеволод сел на скамью и усадил Марину рядом с собой.
— Не печалься раньше времени, лада моя, — ласково сказал он, мягко обняв жену за плечи, обтянутые желтым бархатом облегающего длинного платья. — Татары ведь не налегке идут, они свои обозы и стада за собой тащат. По узким заснеженным дорогам с обозами-то шибко не разбежишься. Вот увидишь, милая, пройдет дней десять, прежде чем нехристи под Владимиром объявятся. К тому времени отец мой стянет под свои стяги полки своих племянников Константиновичей. Может, и брат его Ярослав подойдет с войском из Южной Руси.
Слова Всеволода немного успокоили его голубоглазую русоволосую жену, которой так хотелось верить, что орда Батыя непременно будет разбита суздальскими князьями у стен града Владимира.
Весь вечер Всеволод старался быть веселым и беспечным, чтобы, глядя на него, и Марина пребывала в безмятежном состоянии духа. Придя после ужина в опочивальню, супруги со смехом перебрасывались веселыми репликами, вспоминая не очень пристойные прибаутки Мстислава, которыми тот смешил свою жену Кристину за вечерней трапезой. Жене Мстислава было всего семнадцать лет, поэтому она была смешлива и непосредственна, как любая девушка в ее возрасте.