— Я потолкую с вашим Витей, — кончил он разговор.
— А мог сын пойти в деда?
— В каком смысле?
— Дед был жадный, всю жизнь копил. Теперь ведь, знаете, наследственности придают значение.
Он знал. И чем больше ей придавали значение, тем это сильнее раздражало инспектора. Ему уже попадались нагловатые подростки, валившие всё на наследственность, как на стихийное бедствие.
— Наследственность придумали родители, которые не хотят заниматься воспитанием, — уж слишком запальчиво бросил он.
3
Леденцов постоял у высокой двери из тяжёлого дерева, стараясь отдышаться. Он удивился — отчего? Приехал же на лифте. От трёх рабочих суток?
Он позвонил. Дверь открыла женщина средних лет с красивым лицом, слегка испорченным излишней суровостью. Каштановые волосы — почти как у инспектора, с добавкой коризны — ниспадали до зелёного воротника шуршащего халата.
— Что вам угодно? — ещё больше построжала она.
— Виски на два пальца, миссис.
— Больше ничего?
— Ванну, сигарету и пару сандвичей.
— Я вас не знаю, гражданин.
— «Он — то есть я — поднял на неё грустные, налитые кровью глаза». Теперь узнаёте?
— За трое суток можно кого угодно забыть.
— Служба, миссис.
— А телефон на что?
— «Миссис, вы сегодня выглядите на миллион долларов».
— Следующий раз… как это… возьму чайник и тебе по физиономии.
— О, такие слова в устах миссис, то есть дамы…
Он шагнул в переднюю и осторожно поцеловал женщину в щёчку, отчего её суровость пропала мгновенно. Она тоже чмокнула его в щёку и отвесила лёгкий, скользящий подзатыльник. Он обнял её за плечи и повёл в глубь квартиры, расслабляясь от каждого шага.
— Мам, больше не буду.
— Ты хоть ел?
— А как же. Пирожки с мясом.
— Ещё что?
— Пирожки с рисом.
— Ну а суп, жидкость?
— Запивал пупсой.
— Какой пупсой?
— Пепси-колой.
— О, боже…
Она ринулась на кухню, погнав туда воздух распавшимися полами халата. Влекомый этим потоком, оказался на кухне и Леденцов. Он сел на своё место — не переодевшись, не вымыв рук, не сняв ботинок — и начал погружаться в свои любимые минуты…
Тело, скинувшее заботы, расползлось на стуле кулём. Душа, оставив за высокой дверью из тяжёлого дерева все накопленные заботы, отлетела от кулеподобного тела и порхала себе где-то под потолком в душистом паре кастрюль. Лампы горели ненавязчиво. Светлое дерево столов, шкафиков и стен желтело покойно, как избяные брёвна. Вполсилы пело радио о тихой любви. Из крана вода бежала лесным ручейком. И что-то говорила мама, и что-то отвечал он сонным, воркующим голосом.
— Чем ты был занят?
— Позавчера проверял материал об отравлении организма гражданина Кривопатри.
— Боже, говорить грамотно разучился… А вчера?
— Вчера мне пришлось заменить помощника дежурного райотдела.
— И что ты делал?
— Реагировал на сигналы граждан…
Кухню затопила жёлтая истома. Острые углы шкафчиков, плита и светильники начали тонуть в ней. Леденцов знал, что дремлет, — бодрствовал лишь тот клочок мозга, который был ответствен за разговор с матерью.
— На какие сигналы?
— Муж выгнал жену из дома…
— Ещё что?
— Жена выгнала мужа из дома…
— Что они так?
— Муж у жены пропал…
— Это бывает.
— Жена у мужа пропала…
— Ну-у?
— Муж застал у жены чужого мужа…
— Господи.
— Жена застала у мужа чужую жену…
— Да ты спишь?!
— Отнюдь, — воспрял Леденцов.
— Принимай ванну, ешь и ложись.
Он поднялся, отряхивая сон:
— Мне бы ещё поработать над докладом…
— Да когда ты его напишешь?
— Кончаю.
— Как хоть называется?
— «Ихний детектив».
— Боря, ответь серьёзно.
— «Зарубежный детектив».
Леденцов пошёл в свою комнату. Он рассеянно оглядел её — гантели на спортивном коврике, раскиданные журналы на тахте, книги на полках, диски в нише, груды зарубежных детективов на столе… Комната выглядела нежилой — не хватало тут кухонного уюта. А может быть, свою комнату, как и близкого человека, нельзя покидать на несколько суток?
Он снял пиджак. Ему показалось, что глубина нагрудного кармана первозданно побелела. Пальцы нащупали бумажку, чужую, — он знал свои бумажки. Леденцов вытащил её, треть тетрадного листа, сложенного вчетверо, и развернул…
Крупными торопливыми буквами шариковой ручкой было набросано:
«Приходите сегодня в 11 к старому молу».
Наташа с тубусиком. Стеснительная пошла молодёжь — не могла сказать на словах. В одиннадцать, — поздновато для свидания. Но ведь белые ночи, все влюблённые гуляют. Сейчас десять с минутами. До старого мола ехать с полчаса. Но если взять такси…
Леденцов, подошёл к зеркалу и глянул в своё лицо. Рыжее, но благородное. Как там: «Эта мисс влюбчива, как две кошки». Наташа с тубусиком, похожим на неошкуренное полешко.
С прибывшими силами появился Леденцов в кухне:
— Мама… ванна, массаж, доклад и сон отменяются. Я перекушу и отлучусь.
— Куда?
— «Если идёшь к даме, то на ужин не стоит есть лук».
4
Уроки давно кончились. Петельников стоял у входа, поглядывая на окна спортивного зала, высветленные неоном белее белой ночи. Там старшеклассники занимались самбо. Инспектор не хотел их тревожить своим появлением…
Большая группа ребят выдавилась из узкой двери разгорячённым строем. Ветерок азарта и силы обдал инспектора. Он негромко спросил замыкающего:
— А кто здесь Ефременко?
Тот махнул чемоданчиком на другой конец, поскольку ребята развернулись и пошли могутной стеной, как шеренга асфальтовых катков. Инспектор, поспевая, обогнул их сзади и легонько тронул рукав крайнего парня.
— Миша Ефременко?
— Да…
— Поотстань-ка.
— Чего? — удивился он, всё-таки отставая.
— Милиция, — инспектор смягчил слово улыбкой.
Ефременко совсем остановился:
— Я же сказал в отделении, что продал собственный магнитофон…
— Ну, допустим, не собственный, а приятеля.
— Мы с ним сами разберёмся.
— Разберись, а то его мать беспокоится.
Миша Ефременко был повыше и пошире инспектора. Его тяжёлое лицо как бы устремилось на Петельникова, готовое боднуть. Глаза, глубоко и надёжно упрятанные в костистом черепе, смотрели на работника милиции без всякого почтения.
— Как тебя допустили до самбо? — невероятно удивился инспектор.
— А что?
— Ты же нервно-дёрганый.
— Я не дёрганый, а надоело объяснять про этот магнитофон.
— Домой идёшь?
— Домой.
— Пройдёмся.
Шеренга спортсменов куда-то свернула. Город заметно пустел. Но к полночи народу прибудет — школьники, студенты и влюблённые потекут к набережной, под широкий разлив зыбкого белого света. Инспектор шёл с удовольствием, благо спутник оказался тоже широкошагим.
— Миша, у меня всего один вопрос: зачем тебе деньги?
— А то не знаете…
— Не знаю. Ведь родители, как говорится, кормят-поят-одевают-обувают.
— У всех одна проблема…
— У кого у всех?
— У ребятишек.
— Миша, тебе шестнадцать лет. Какой же ты ребятишка?
— А кто я?
— Ты, Миша, дядя.
Он польщённо хохотнул, отчего спортивная сумка на плече запрыгала пёрышком на ветру. С его лица спала отчуждённость, и оно словно полегчало в этом июньском лёгком воздухе.
— Так какая проблема-то? — спросил инспектор.
— Джинсовая.
— Штанов, что ли?
— Джинсы.
— Штаны.
— Ну, штаны.
— Купил?
— За двести рублей, фирму.
— Двести рублей за штаны?
— За джинсы.
— Я и говорю, за штаны.
— Чего вы их все штанами зовёте? — опять начал обижаться Миша.
— А они… не штаны?
— Штаны, — нехотя согласился он.
Инспектор знал, что джинсы для этого Миши были и не только штанами — были символом приобщения к современности. Но почему символом стали штаны?
— Они прочные и удобные, — сообщил Миша угрюмо.
— Штаны-то?
— Джинсы.
— Носи, только деньги за магнитофон отдай.
Они замолчали, вышагивая совместные метры. Инспектор вздохнул — покопаться бы в этом парне, как в забарахлившем моторе. Поговорить бы свободно и не раз, что-нибудь вместе сделать, куда-нибудь съездить, познакомиться бы с его родителями… А мимолётная встреча ничего не даст.
— Сами тоже были молодые, да забыли.
— Нет, Миша, не забыл.
— Скажите, у вас не было проблемы модной одежды?
— Миша, мы посчитали бы того идиотом, кто соединил бы два слова: «проблема» и «одежда».
Его спутник глядел упрятанными глазками, скосившись, — он не понял, почему эти два слова несоединимы.
— Миша, мы посчитали бы того идиотом, кто соединил бы два слова: «проблема» и «одежда».
Его спутник глядел упрятанными глазками, скосившись, — он не понял, почему эти два слова несоединимы.
— Ну разве штаны могут быть проблемой? — легонько вскипел инспектор.
— А какие у вас были проблемы?
— Мир перевернуть, Миша.
— Это вы… образно?
— Нет, буквально.
И опять юный гигант непонимающе скосил глубокие глазки. Инспектору захотелось толкнуть его в сквер, который был за оградкой, усадить на тихую скамью и объяснить за эту грядущую белую ночь, что такое молодость. Инспектор, знал ёмкое определение молодости — знал он его… Молод тот, кто хочет переделать мир. В свои шестнадцать инспектор и приступил к его перестройке, дабы мир стал лучше. Да он и теперь бился над этим вместе с ребятами из уголовного розыска.
Но сквер остался позади.
— А сами ходите в коже, — буркнул Миша, оглаживая взглядом инспекторский пиджак.
— Он куплен на заработанные деньги, а не на деньги, вырученные от продажи чужого магнитофона.
Инспектору показалось, что Мишино внимание неуловимо перешло на другое. Его глаза покрупнели и окинули Петельникова любопытствующим взглядом, будто инспектор пообещал продать ему свой кожаный пиджак.
— После школы я хочу работать в милиции, — выпалил Миша.
— А возьмут?
— Самбо занимаюсь, стреляю прилично, в жаргоне секу…
— Ещё что?
— Не пьянею от водки, память тренирую, могу смотреть глаза в глаза…
Инспектор засмеялся жёстко. От обиды Миша далее убавил шаг. Но Петельников и вовсе стал, вперив в него взгляд своих тёмных спокойных глаз, — парень натренированно не мигал.
— Миша, мы ходим в засады…
— Я не испугаюсь.
— Мы бываем в схватках…
— Скоро получу разряд по самбо.
— У нас случаются передряги…
— Ну и что?
— Мы попадаем в беды…
— Подумаешь.
— Нет, не возьмут, — заключил инспектор.
— Из-за магнитофона? — насупился он..
— Михаил, ни я, ни мои товарищи не сядут в засаду с человеком, для которого элементарные штаны стали проблемой.
— Почему?
— Ты подумай. А потом встретимся.
5
Старый мол представлял собой узкую косу гранитных валунов и бетонных глыб. Она далеко уползала по мелководью залива, похожая на многовагонный и далёкий поезд, убегавший в открытое море. Днём на вагонах-глыбах сидели мальчишки с удочками. Но сейчас, без пяти одиннадцать, лишь какая-то парочка приютилась на плоском валуне.
По песчаному берегу разбежались, кусты молодого сквера. Незапыленная зелень, невысокие деревца и незатертые скамейки создавали впечатление какой-то первозданности. Вот только серые валуны да старый дуб, пастухом стоявший среди кустиков, остались ещё от тех времён, когда мол нёс свою службу.
Леденцов огляделся. У самого мола расхаживал паренёк в джинсах и синей клетчатой рубашке — видимо, тоже ждал девушку. Больше никого не было, потому что белые ночи встречали и провожали на гранитных берегах реки и залива. А тут не хватало пространства для прогулок, базарно орали чайки, пахло несвежей рыбой, и не было ни волн, ни белых кораблей.
Инспектор обосновался под дубом, в кустах и несовершеннолетних берёзках. Он видел почти весь сквер, оставаясь незаметным. И удивился — зачем же? Ведь на свидание пришёл, а не в засаду… Он уже хотел вылезти к скамейкам, но объясняющая мысль остановила — ему не хотелось толочься на песчаной аллейке вместе с клетчаторубашечным и бросать на него косоватые взгляды.
Это свидание не одобрила бы мама, да и капитан Петельников усмехнулся бы так, что слов не надо. Но где инспектору знакомиться с девушками, как не в транспорте, в засадах и на местах происшествия? Не ходить же на танцы. А в райотделе женщин почти нет.
Наташа казалась ему невесть где взращённым цветком, который можно опалить и дыханием. Особенно умилял её тубусик, похожий на неошкуренное полешко. И скромность умиляла — постеснялась сказать о свидании. Как там…
— «Она так хороша, что римская бэби Юнона показалась бы рядом с ней чахоточной», — сказал Леденцов вслух, чтобы развеять одиночество.
Но когда Наташа успела написать записку? Когда он брал в гардеробе её плащик. Как сунула в его кардан? За стойкой, когда он, допустим, смотрел на свирепую барменшу. Почему Наташа убеждена, что он знает старый мол? В их районе все его знают. И почему она уверена, что он придёт на свидание? Потому что того надо чайником по морде, кто не пойдёт с ней на свидание.
Инспектор поморщился. Права мама, к нему пришло профессиональное отупение — анализирует предстоящее свидание, как рецидивиста берёт. Он посмотрел на часы, тут же заметив, что посмотрел рывком, как в засаде. Десять минут двенадцатого. Женщины всегда опаздывают — у них это в генах. Вот и клетчаторубашечный мается.
Было светло и бело, лишь слегка сгладилась резкость линий да исчезли детали. На отдалённых берёзках вдруг пропали тонкие ветки, отчего листья вокруг этих веток показались собранными в шары и конусы, пронзённые воздухом и пространством, — они висели вокруг стволиков, не соприкасаясь, словно плавали в белом свете. Залив прикрылся кустами и проявлял себя холодящим ветерком да запахом свежести — воды ли, корюшки ли, донной ли травы… И ещё какой-то кислый запах, вроде уже не привнесённый с залива, мешал инспектору. Он огляделся — в рваном дупле огромным грибом застыл пенистый розоватый сок. Кто-то разворошил его палкой, и на землю упали телесные куски дубового сока…
В аллейке хрустнул гравий. Инспектор вскинул голову, сразу теряя интерес к этому хрусту — не Наташа. К молу шли два парня. Клетчаторубашечный быстро шагнул к ним. Не девушку он ждал…
Но инспекторский интерес вдруг ожил, и он не смог бы объяснить почему.
Трое стояли посреди аллеи плотно, лицом к лицу, спинами к белому свету, и казались туго сколоченной фигурой из трёх плоскостей. Леденцов не видел ни их лиц, ни цвета одежды, да и крупные клетки ждущего парня растворились в белёсом свете. Инспектору почему-то казалось, что эти трое, стоит им разомкнуться, произведут разрушительный взрыв, вроде снарядного.
— У-у-у, козёл! — донёсся хрипучий голос.
Тут же он услышал звук, который ни с чем бы не спутал, — глухой шлепок с тихим хрустом. Как тесто упало на песок. Это удар в лицо. Ещё удар… Мозгу инспектора, настроенному на свидание, потребовались какие-то секунды для осознания того, что двое пришедших бьют третьего, клетчаторубашечного…
Леденцов перемахнул через кусты, как дикий олень. Кто-то из пришедших оглянулся, и эти двое ринулись по аллейке в сторону от мола. Инспектор бы их догнал, хотя бы одного, но он увидел клетчаторубашечного, который пошатнулся, упал на колени и повалился на бок. Инспектор подскочил к нему.
Парень лежал с закрытыми глазами беззвучно. Окровавленный рот был приоткрыт. Он не дышал. Инспектор попытался найти его пульс, но сообразил, что врач сделает это лучше. Леденцов опять побежал — лишь гравий с томным звоном вылетал из-под ботинок.
В своём районе он знал все телефонные будки. Эта стояла недалеко, на стыке улицы и сквера. Инспектор сорвал трубку:
— «Скорая»! Человек без сознания в сквере у старого мола, начало улицы Молодожёнов. Да-да, скорее! Инспектор уголовного розыска Леденцов…
Человек без сознания… Не труп ли? Нужно позвонить дежурному райотдела, но инспектор был приучен капитаном Петельниковым — прежде всего жизнь и здоровье потерпевшего. Как у врачей. Леденцов отёр влажный лоб и ринулся обратно в сквер.
Ему показалось, что он перепутал аллеи. Но вот светлый гравий, испачканный кровью. Инспектор огляделся…
Клетчаторубашечного не было — ни живого, ни мёртвого.
6
Петельников неспешно поднимался на пятый этаж, раздумывая об этих своих походах…
Были ли в пору его юности символы, подобные джинсам? Были. Плащи «болонья», капроновые рубашки, тёмные очки, «буги-вуги»… И были ребята, помиравшие без них. Но для юного Петельникова эти символы модной жизни оставались на какой-то обочине — он с приятелями горел иным огнём. Космос… Все ребята класса записались в парашютный кружок. Потом потянул мировой океан — рифы, акваланги, акулы… Затем взлёт биологии, захвативший его в десятом классе не только научными чудесами, но и сиюминутной нуждой: у болезненной соседки нещадно пил муж, которому Петельников намеревался со временем перестроить гены. Какие там джинсы…
Инспектор нажал кнопку. Склеротичный звонок едва отозвался. Потом что-то упало, скрипнуло, прокатилось… Дверь открыл белобрысый парнишка в длинной незаправленной рубахе.
— Привет, — сказал инспектор.
— Собираться? — напряжённо спросил хозяин квартиры.