- На коленях молю, ваше сиятельство, выслушайте...
- У тебя еще будет время поговорить. Пошли.
Черкасский коротко взмахнул рукой и пошел к выходу. Котов с трудом поднялся и последовал за ним.
Они прошли залу, где служитель тушил колпаком последние свечи, спустились по лестнице. У подъезда стояла запряженная цугом карета. Высоченный гайдук с нагайкой в руке отворил перед князем дверцу.
"А ну как эта плетка пройдется по моим ребрам", - подумал Котов, забившись в угол кареты.
- Трогай! - крикнул Черкасский.
"Нет, не будет он меня бить, - продолжал размышлять Котов. - Я государыне служил. Попугает, кулаками помашет и отпустит. Одно плохо негодяя Алешку отпустил".
Для ареста Корсака штык-юнкер решил воспользоваться старым, проверенным способом. Заготовь бумагу, но не отсылай по инстанции, чтобы волокиты не было и человек не скрылся, предупрежденный доброжелателями. Крикни "слово и дело" полицейскому отряду, а когда арестованный под замком, заготовленную бумагу и представь.
"Времена не те... Нет прежней строгости, нет порядка. Еле уговорил драгун пойти в театральный флигель. Пришли, а что толку? Видели ведь, что спугнул злодея, так нет, пожар, растяпы, стали тушить. Еще Черкасского откуда-то черт принес. Десять лет не виделись, и вот тебе, - Котов поежился, - однако куда он меня везет?"
Окна кареты были зашторены, и штык-юнкер, осторожно перебирая пальцами, отодвинул занавеску.
- Посмотри, попрощайся, - услышал он негромкий голос. "Что значит попрощайся? - хотел крикнуть Котов и не посмел. За окнами было черно. Фонарь, подвешенный к коньку кареты, освещал только жирно блестевшую на дороге грязь. Лошади повернули, и на Котова надвинулось что-то темное, непонятное, скрипучее. Мельница, - догадался он. - Мельница на Неглинке. То-то под колесами чавкает. Здесь всегда топь. А на взгорке светятся окна Спаса в Кулешах. Так вечерняя литургия идет. Эх, все дела, дела... Плюнуть бы на службу да пойти в храм. Стоял бы сейчас со свечой в руке. Хор поет, тепло, боголепие..."
Карета опять повернула, и Котов угадал, что она въезжает под Варварскую арку. Он поднял глаза и, словно увидев сквозь потолок кареты лик Богородицы Боголюбской, страстно зашептал молитву.
Запахло рыбой, рассолом, горячим хлебом - они проезжали торговые ряды. "Как есть хочется, - подумал Котов и вспомнил пироги с рубцом, которыми закусывал нынче утром в питейном погребе. - Рядом он, погреб, за углом на Ильинке. Там, поди, и сейчас пьют едят". И как нарочно, дверь ближайшей харчевни отворилась и выплеснула наружу скоморошью музыку, веселые бражные голоса и сытый мясной дух. "Все дела, все заботы постылые...-думал Котов. Сидел бы сейчас в харчевне, мясо бы ел с гречневой кашей..."
Вдруг в мутном свете фонаря возникла фигура мужика в кумачовой рубахе. Видно, он переходил дорогу и чуть не угодил под колеса кареты. Кучер щелкнул кнутом, пьяное мужичье лицо оскалилось и прямо в глаза Котову заорало: "У, ирод! Людей давить? Проклят будь!" Из-за спины мужика высунулась голова юродивого. Он открыл черный, беззубый рот и мелко, дребезжаще засмеялся. Котов отпрянул от окна, прижался спиной к подушке.
- Переписку мою ты отнес? - спросил вдруг Черкасский.
- Куда, ваше сиятельство?
- В Тайную канцелярию, куда ж еще!
- Я, благодетель...
- Зачем?
-Угрожали... Злобились очень. Сам Андрей Иванович Ушаков... Лично! Хоть бы разобрал письма. Зачем любовные записки поволок?
- Так я говорю, злобились...
- Прибью я тебя, - скучно сказал князь и умолк. Подковы звонко зацокали по брусчатой мостовой, карета выехала на Красную площадь. Храм Василия Блаженного, весь в лесах после недавнего пожара, заслонил собой небо, и Котов истово начал креститься. На Фроловской башне часы пробили одиннадцать раз.
Вознесенские ворота, лавки Охотного ряда, и карета выехала на Тверскую.
- Нам не туда, ваше сиятельство. Ваша московская усадьба в другой стороне была... Или заново отстроились? Куда вы меня везете? Я не могу! У меня служба. Я к воспитанию гардемаринов приставлен... В навигацкой школе, что у Пушкарского двора...
- Отдохнут от тебя молодые души. Не ерзай! Когда подковы лошадей пошли по мягкому и запахло травой, лесной прелью и сквозь стволы деревьев Котов угадал не иначе как стены Страстного монастыря, он совсем потерял голову. Это же окраина Москвы. Карета остановилась. Гайдук отворил дверцу и шепотом что-то долго говорил князю, показывая нагайкой назад. Мимо проехал тяжело груженный возок, потом другой, полный каких-то людей.
- Пусть едут вперед. На постоялом дворе поменяем лошадей, сказал Черкасский. "А ну как выведет меня на Козье болото и порешит, - с ужасом подумал Котов. - За живодерней тоже отличное место для убийства".
- Отпусти, батюшка, - закричал он пронзительно, пытаясь облобызать руку Черкасского.
- Сиди тихо, а то свяжу. Пошел! - крикнул князь кучеру и добавил весело - Мы едем в парадиз - северную столицу. Молись, Котов, молись...
-11
Отпущенная после допроса домой Анастасия Ягужинская старалась думать о чем угодно, только не о пережитых ужасах. То вспоминала бал у Салтыковых, то рассматривала присланный из Парижа веер, на белом шелку которого были изображены веселые дамы и кавалеры, то пыталась вспомнить лицо красавца майора, что всю неделю гарцевал перед ее окнами на кауром жеребце. Сейчас исчез майор, не гарцует. И с визитами никто не идет. Все обходят дом, как чумной!
Неприбранная, в папильотках бродила она по дому, засыпала сидя, где придется, и просыпалась внезапно, как от толчка. И опять думала о приятном: об игре в волан у Новосильцевых, о заезжих итальянских музыкантах.
Но когда время подошло к ночи, она заметалась, не находя себе места. Крикнула Лизу, та все пряталась с испугу, и дуреха камеристка сделала книксен: "Одеваться?" - "Куда одеваться? - хотела заголосить Анастасия и отхлестать нахалку по щекам, но сдержалась. Одеваться? А почему бы и нет?"
Она выбрала цвета майской травы юбку с бантами из ажурной тесьмы и парадное, затканное цветами, платье-робу на обширных фижмах. Потом отослала камеристку и стала рыться в большом материном ларце, к которому ранее не имела доступа. Чего только не было в этом старинном, украшенном усольскими эмалями ларчике! Драгоценные камни всех цветов и размеров, оправленные в кованое и филигранное золото: серьги, браслеты, пуговицы, табакерки, мушечницы. Крест в алмазах пожаловал Головкиным сам царь Федор. Мать рассказывала, что в Смутное время семейная реликвия попала в руки Марины Мнишек и только счастливый случай помог вернуть крест назад. В старинном смарагдовом ожерелье мать венчалась с отцом ее.
- Это подходит, - прошептала Анастасия. - Жемчуг требует томности, но томность на допросе не поможет. А темно-зеленые смарагды так значительны! Она примерила одни серьги, другие и неожиданно успокоилась. И так каждый вечер стала Анастасия одеваться, как для бала. Потом шла в угольную гостиную, там садилась у окна и, глядя на свечу, проводила ночь в ожидании повторного ареста.
Коли явятся опять и закричат: "Говори!", то единой заступницей перед строгими судьями встанет ее красота, силу которой хорошо знала девица неполных восемнадцати лет.
Но с арестом медлят. Третьи сутки торчит в палисаднике маленький человечек в цивильном платье, шпион, которого, как собачонку бросил офицер охранять ее от нежелательных встреч. Человечка жалеет прислуга, кормит щами в людской, а он все рвется к парадному крыльцу и что-то записывает маленьким угольком в книжечку.
Одного, видно, мало - не уследит... Второй является каждую ночь неотрывно смотрит в окно, следит за каждым ее движением. Пусть смотрят, пусть докладывают своему начальству - она не плачет, не прячется в покоях, она ко всему готова и ждет.
Оплывает свеча в серебряном подсвечнике, устает шея от тяжелых украшений, туго стянутый корсет стесняет дыхание. В доме тихо, только маятник часов стучит неустанно да поскрипывает от ветра оконная рама. Анастасия не зовет Лизу, сама меняет свечу и опять глядит, как выгорает ямка около фитиля.
А потом появился шевалье де Брильи. Она задремала и не слышала, как говорил он со слугами, как вошел, а когда открыла глаза, шевалье уже стоял на коленях, крепко держал ее руку в своей и шептал:
- Oh, mademoiselle, pardonez-moi mon indiscretion... Се bonheur m'est donne par Dieu...*
Они встречались на балах и куртагах, обхождение у шевалье было самое светское, походка и жест изысканны. В гавоте он как-то показал себя отличным партнером. Впрочем, вся свита французского посла маркиза де Шетарди знала толк в приличном танцевании. Но мрачен был Брильи совсем не по-французски и уж больно носат. Все словно принюхивался к русской жизни, морщился брезгливо. И только когда взгляд его обращался к ней, на спесивом лице появлялось удивленное и восторженное выражение.
Как быстро он говорит...
"Я полюбил вас, мадемуазель, в тот достопамятный вечер... О-о-о! Я обожаю вас... я ваш раб", - машинально переводила Анастасия. Французский язык только начал входить в моду, и она еще не научилась свободно изъясняться на нем.
Как быстро он говорит...
"Я полюбил вас, мадемуазель, в тот достопамятный вечер... О-о-о! Я обожаю вас... я ваш раб", - машинально переводила Анастасия. Французский язык только начал входить в моду, и она еще не научилась свободно изъясняться на нем.
Сколько за свою недолгую жизнь она выслушала признаний - робких, похотливых, смелых - всяких. Анастасии нравилось, когда ей поклонялись. Но сейчас ей было не до любви. Она даже не смогла, как того требовал этикет, принять кокетливый вид и улыбнуться отвлеченно, и распаленный де Брильи увидел в смятенном выражении ее лица отблеск истинного чувства.
Он уже завладел парчовой туфелькой и нежно гладил вышитый чулок. Анастасия легонько оттолкнула молодого человека и встала.
- Не подходите к окну, вас увидят. Стойте там! Значит, вы предлагаете любовь неземную, карету и себя в попутчики?
- Так, звезда моя, - прошептал взволнованно шевалье. - Вот славно, удивилась Анастасия. - Вы говорите по-русски?
- Да, но я не люблю ваш язык. - Его не обязательно любить, важно, что вы на нем говорите. Вы богаты? У вас много людей?
- О! У нас нет собственных крестьян, как у вас, русских. Считать человека собственностью - это вандализм, варварство. Русские дики. Французская нация самая свободная в мире!
- Дальше, дальше, - поморщилась Анастасия, как бы призывая -"говорите о деле!"
- Мой род состоит в родстве с лучшими фамилиями Франции. Герцог де Фронзак по материнской линии, по отцовской линии. О, сударыня, простите мою нескромность... Это счастье даровано мне самим Богом... (фр.). маркиз де Графи-Дефонте и также бывший интендант полиции маркиз де Аржасон...
- Не надо так много фамилий, - перебила Анастасия. - Мы с царями были в родстве.
- Поэтому я и не решался просить вашей руки. Но сейчас, когда моя преданность... в этих грустных обстоятельствах. Я льщу себя надеждой... В Париже мы обвенчаемся.
- Вы католик?
- Да, звезда моя.
Анастасия отошла в глубь комнаты, села на кушетку и стала задумчиво раскачивать пальцем сережку в ухе. Де Брильи терпеливо ждал, но потом, не совладав с томлением, опять принялся за уговоры:
- Что ждет вас на родине? В любую минуту сюда могут нагрянуть драгуны, и тогда... Холмогоры, Березов или в лучшем случае монастырь. А я предлагаю вам...- Лицо его приняло недоуменное, даже глуповатое выражение. Францию!..
- Я завтра вам дам ответ, - сказала Анастасия и встала. - Молиться буду, плакать. У вас в Париже, поди, и икон-то нет? Пусть просвятит Богородица...
Де Брильи припал к ее руке.
- Все, хватит. Уходите...
И он исчез. Уж не привиделся ли этот разговор? Анастасия выглянула в окно, всматриваясь в темноту. Стоит... Опять на том же самом месте под деревом. Даже отсюда видно, что молод и недурен собой. А может, он не шпион? Может, он из воздыхателей?
- Спать пора! - крикнула она молодому человеку и рассмеялась.
Он помахал рукой и не тронулся с места.
Анастасия прошла в домашнюю божницу. Сказала де Брильи: "помолюсь, поплачу", а не идет молитва, нет слез, нет смирения. Суровы и осуждающи лики святых. Так и крикнут: "Говори!
"Что делать тебе, Настасенька? Ты ль не была одной из лучших невест в России? Все ты, мамаша. Шесть лет назад умер отец, но только год относила негодница мать траур. И уже опять невеста, опять румянит рябое лицо. А как не хотели родниться с маменькой Бестужевы! Сама рассказывала хохоча отговаривают, мол, Мишеньку, говорят, беспокойного я нраву. Вот и дохохоталась!
Тьфу... Анастасия плюнула и устыдилась. Не так молиться надо! Мать, поди, сейчас в тюремной камере, в темноте, на соломе. Что ждет ее? Господи, помоги ей, отврати...
Как привезли их вечером в полицейские палаты, так и разлучили, и больше она мать не видела. Анна Гавриловна хоть и была нрава суетного, перед следователями стала важной и сдержанной. Ответы ее были просты - она все отрицала. Не перепугайся дочь, может, и вышла бы матери послабка.
А Настасенька со страху, с отчаяния ни слова не могла вымолвить в ее защиту и согласилась со всем, что внушали ей следователи. И уже потом, вернувшись домой, поняла, что говорила напраслину.
Теперь ищи в святых ликах утешения. За что ей любить мать? Какая любовь, какое почтение, если одевает кое-как, а сама, словно девчонка-вертопрашка, кокетничает с ее же, Анастасьиными, кавалерами. И хоть бы искала себе ровню! Смешно сказать, влюбилась в мальчишку, в курсанта-гардемарина. Анастасия видела его издали - -мордашка смазливая, вид испуганный. Ладно, чужое сердце - потемки, играла бы в любовь - полбеды. Так нет, тянуло ее к склока! , к шептаниям, к интригам... Дожили, Анна Головкина - дочь бывалого вице-канцлера-заговорщица! Погубила ты, маменька, мою молодость!
Кто ей теперь поможет? Кому нужна Анастасия Ягужинская? Родственникам? Отчиму? Михаил Петрович Бестужев - дипломат, скупец, фигляр! Скорее всего он и сам уже арестован, трясется от страха и клянет весь род Головкиных и приплод их.
Не идет молитва, ни восторга чистого, ни экстаза... Не понимают они ее, эти суровые мужи в дорогих окладах. Икона "Умиление" самая старая, самая чтимая в доме. Лицо у Заступницы ласковое, но не для нее эта ласка. Прильнула к младенцу, нежит его и вот-вот зашепчет: "Мысли твои, девушка, суетные. Где твоя доброта, где терпение? Жизнь суровая, она не праздник".
- А я праздника хочу, - сказала Анастасия. - Радости хочу, блеска, музыки. Все было в руках, да вырвалось. Но я назад верну!
И чувствуя крамольность мыслей этих в святом месте, она, как была в сорочке, босая, кинулась в зеркальную залу. Раньше здесь кипели балы! Она подтянула батист, обозначив талию, подняла игриво ножку, помахала ей, глядя, как пенятся у пятки оборки, и пошла в менуэте, составляя фигуры одна другой вычурнее.
Де Брильи пришел на следующую ночь уже в дорожном платье, вооруженный чуть ли не десятью пистолетами, еще более мрачный и пылкий. Увидя Анастасию во вчерашнем роскошном наряде, весь так и затрепетал, то ли от любви, то ли из боязни получить отказ. - Как же мы уедем? - спросила Анастасия. - За домом следят.
- Шпиона убрали, звезда моя.
- Уж не смертоубийство ли? Зачем мне еще этот грех на душу?
- Нет. Зачем его убивать? Ему заплатили, и он ушел. Анастасия осторожно выглянула в окно. "Стоит... прячется за липу. Значит, этот... не шпион. Где я тебя видела раньше, в каком месте? Сейчас недосуг вспоминать. Кто бы ты ни был - прощай!"
Прошептала тревожное слово и будто опомнилась: "Что делаю? А как же маменька? Уеду, значит, предам ее навсегда! - Она замотала головой, потом выпрямилась, напрягла спину, словно телесное это усилие могло задушить бормочущую совесть. - Здесь, матушка, я тебе не помощница... только хуже. И не думать, не думать..."
Она повернулась к французу и улыбнулась
благосклонно.
- Как зовут вас, сударь мой?
- Серж-Луи-Шарль-Бенжамен де Брильи. - Он склонился низко.
- Ну так едем, Сережа.
-12
Когда Никита читал, писарь держал бумагу обеими руками и с опаской косился на Белова. Тот стоял рядом и тоже, хоть уговору о том не было, запустил глаза в государственный документ. Никита читал внимательно, хмурился, а Белов иронически усмехался.
Донос был написан лаконично, но в редких эпитетах, в самих знакax препинания чувствовалось вдохновение. Трудно было узнать Алену Корсака в герое котовского "эссе" - лукав, необуздан, подвержен самым худым и зловредным помыслам, одним словом, злодей!
- Звонко написал, - подытожил Белов. - Слово сказать не умеет, а пишет, что тебе Катулл.
Лучше не вспоминай Катулла. Не та компания. У Котова, я думаю, образец есть. Вставь фамилию в пустые места - и бумага готова, - сказал Никита и тихонько потянул к себе листок, писарь сразу воспротивился и обиженно запыхтел: - Порвем, Фома Игнатьевич, отдай бумагу, а?
Писарь даже не удостоил молодого князя ответом. Он решительно отодвинул руки Никиты, старательно свернул донос и спрятал его за пазуху.
- Все, господа, - твердо сказал он, - мне библиотеку запирать пора.
- Оставь его, - сказал Белов на ухо Никите, но достаточно громко, чтоб писарь его услышал. - Он трусит. Если человек так трусит, то толку от него не жди. Я пошел домой, спать хочу.
- Спать? Что же ты по ночам делаешь? - машинально спросил Никита.
- Мечтаю, - ответил Белов с металлом в голосе и ушел, хлопнув дверью.
Фома Игнатьевич просительно и жалко заглянул в глаза Оленеву, но тот не тронулся с места.
- Зачем вам сия бумага, наивный человек? - прошептал писарь. - Сам по доброй воле я ее никому не отдам, а коли явится штык-юнкер, он мигом другую сочинит. А я место потеряю. Пойдемте, князь.
- Я понимаю, что в наше время деньги - пыль... Но клянусь...Никита прижал руки к груди. - Я на всю жизнь запомню твой добрый поступок. Отдай бумагу...
Они вышли в коридор, и писарь долго рылся в карманах - достал деревянную табакерку и спрятал, повертел кошелек в руках и тоже убрал, потом вынул ключ от библиотеки и синий, грубый, как парус, носовой платок, который зачем-то сунул под мышку. Никита не обращал внимания на эти суетливые движения, он держал глазами Писарев камзол, в недрах которого скрывался котовский донос.